Денис Безносов. САША ДАГДЕЙЛ. ГДЕ-ТО ТЁМНАЯ ЭНЕРГИЯ ШВЫРЯЕТ МОНЕТКИ

В рамках проекта о современной британской поэзии Prosodia представляет Сашу Дагдейл, чей голос спрятан среди созданных ею персонажей.

Саша Дагдейл (р. 1974) — британская поэтесса, драматург и переводчик с русского языка. В 1995–2000 работала в российском отделении British Council. В 2012–2017 выступала редактором литературного журнала «Современная переводная поэзия» (Modern Poetry in Translation).
Автор шести поэтических книг, последняя из которых «Деформации» (Deformations, 2020) включена в короткий список Премии Т. С. Элиота.
Лауреат Forward Prize за стихотворение «Радость» из одноимённой книги (Joy, 2016). Лауреат премии английского ПЕН-клуба за перевод книги стихов Марии Степановой «Война зверей и животных» (The War of the Beasts and Animals, 2021).
Саша Дагдейл использует довольно обширный поэтический инструментарий. В её книгах встречается и свободный, и регулярный (в том числе рифмованный) стих, обилие многослойных интертекстуальных отсылок — вплоть до коллажирования и смешивания различных источников. В этом смысле Дагдейл находится в постоянном переключении речевых регистров, пряча свой голос среди толпы чужих или, возможно, маскируя его под вымышленный.

Персонажи в поэтическом мире Дагдейл

Поэтический мир Саши Дагдейл преимущественно сюжетен и зачастую балансирует между обыденной реалистичностью и художественно-мифологическим материалом. Прямолинейное высказывание сменяется иносказанием, а реальные события соседствуют с заимствованными из литературы.
Соответственно периодически меняется форма и интонация повествования, конструируются лирические монологи, проговариваемые различными персонажами.
Каких-то из них мы опознаём по культурно-речевому контексту (как Одиссея, Навсикаю и прочих персонажей Троянского цикла), какие-то существуют самостоятельно, без претекста, но ощутимо различаются между собой. Эти персонажи, как правило, имеют мифологические либо историко-литературные корни, но зачастую помещаются в не самую органичную для них среду. Так, фантастическое существо лишается особых способностей и низводится до обыкновенного человека, а мифологический персонаж приобретает черты, ему исконно несвойственные. Другая особенность персонажей Дагдейл — их нарочитая обыкновенность. Таким образом достигается театральный эффект дистанцирования в духе Брехта, благодаря которому мы изначально понимаем, что перед нами спектакль и что мы видим персонажей в гриме среди декораций.
Так, хитроумный Одиссей предстаёт военным преступником и обращается к толпе с пылкой и жестокой речью, напоминающей выступление какого-нибудь диктатора. В другом тексте он же может оказаться запутавшимся во сне странником, не вполне понимающим, нужно ли ему домой или нет. Подобным же образом Дагдейл работает с персонажами бога и ангелов, которые лишаются своего религиозного содержания и демонстративно очеловечиваются.

Автор в толпе рассказчиков

Где-то в толпе рассказчиков и персонажей обитает голос, принадлежащий или наиболее приближенный к голосу автора. Но он не авторитарен, а звучит наряду с прочими, лишая высказывание универсальности и подчёркивая свою субъективность.
В основе этой поэзии (кому бы ни принадлежал монолог) лежит переосмысление прошлого и его историко-мифологической ткани. Поэтому особое значение приобретают предметы искусства и быта — мир вещей и оттенков цвета, где обитает память. Здесь наряду с травестированным спектаклем существует вполне реальная, осязаемая ежечасная жизнь, содержание которой не сохранить иначе, чем закрепив где-то сведения о ней.
Таким образом, частный сюжет у Дагдейл становится маленьким фрагментом некоей большой последовательности событий, каждое из которых подвержено распаду. Литература, живопись и, шире, искусство долговечнее живого существа и его сиюминутных переживаний. А встраивание своего опыта в череду чужих голосов позволяет стать частью текста, запечатлеться внутри времени.

«Деформации» тела и психики

Многое в поэтических книгах Дагдейл построено на принципах дистанцирования и встраивания авторского высказывания в скопление посторонних голосов. Особенно ощутимы эти принципы в последней на данный момент её книге «Деформации».
Первая часть опирается на материал дневников скульптора Эрика Гилла, где его прямая речь смешана с авторской, вторая представляет собой собрание разнородных интонаций, а третья — фрагментированную рефлексию по мотивам «Одиссеи». Все компоненты складываются в единую прихотливую структуру, где каждый элемент самостоятелен, но не замещает собой другие, а лирический субъект растворён во множестве проявлений.
Сквозной темой становится вынесенная в заглавие книги деформация — тела и психики (в связи с Гиллом), мифологемы, смешанной с бытовой реальностью (фрагментирование и переосмысление «Одиссеи») и деформация памяти, восприятия, вещей и представления о них (вторая часть). Сам по себе жизненный цикл, рассудочные процессы, рефлексия о собственном прошлом, переосмысление цвета и предметного пространства — всё подвергается деформации, и книга Дагдейл представляет собой свод рассуждений об этих процессах.
Ниже приводятся стихотворения из второй и третьей части этой книги.

ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ САШИ ДАГДЕЙЛ

Мыс

Кое-где воскотелая трава вяжет песок…

Машина с громкоговорителем неспешно проползает к дальнему причалу
и бекасовый клин в испуге взмывает над берегом:
Король цирка возвращается в последний раз!
Последнее выступление сезона — прямо сегодня!

Его старая спецовка висит как призрак за дверью
я ведь довольно импульсивна, могу отменить завершённое
подвязать старую бечёвку новой, поэтому когда он пришёл ко мне во сне
и попросил вернуться я удивилась
когда сама отвергла его в последний раз

налила себе сиротливый стакан морской воды
и припомнила ему о том как мы увидели старую посудину его тела
которое нельзя было больше использовать по назначению
нельзя было переработать или скрепить
как струну, бутылочные стёклышки или плавучие коряги.

Всё здесь воняет им, а при жизни от него пахло железной дорогой
моющим средством, пригородной электричкой. Песок, соль,
бережливость, прелые щепки, упёртость:
огромная куча дров, потёртые подлатанные инструменты
с обрывками тряпки, масляными следами от пальцев,

мотки колючей проволоки перевязанные верёвкой.
Я гуляю сегодня по опустелым древним дюнам
сентябрьская прохлада, дети покупают коробки
с карандашами, цирковые листовки занесены на год
береговым песком.

Что такое годы? Они длятся не дольше прилива.
Читаю их график, изучаю и кажется нахожу облегчение
в математической наглядности воды
в том как мало-помалу она подкрадывается к нам,
ещё метров десять и окатит задний двор.

У ностальгии последнее выступление там, где она горит
издавая едкий запах. Подкинь охапку сожалений, они распалят
чудное пламя будто от резины, пластикового контейнера
или бытовой химии, булькающей, выкипая.
Мои пальцы пахнут как его пальцы.

Тёмная материя

Содержимое музея было перевезено в бункер
и затем утеряно. На старых фото видно что пропало —
пара черно-белых Старых мастеров, снятых издалека,

зернистое изображение сгорбленной статуи перед перевозкой,
утраченный королевский убор в футляре из древнего бархата.
Тяга поспекулировать на их дальнейшей судьбе нынче утихла:

отправленные по морю в мешках или наглухо заваленные
булыжниками, руинами умирающего города. Случайность
ведёт во тьму, где завершаются оставшиеся девять десятых

людских стремлений. Знакомый мир ширится, но тот,
что мы похоронили, нарастает быстрее. Его статуарность полнит
вселенную зеркальными стенами, песнями с бесшумным эхо,

и путаются среди звёзд тысячи поэтов, чьи лица проломлены
под грунтом боевых полей. Пока мы ищем совершенный
звук, строку, божественную форму, помните

о восковых дощечках, свитках на дворцовых стенах,
вдавленных в породу, помните, как плавится фарфор,
помните, что у наших дел есть что-то предшествующее

и незавершённое. Где-то тёмная энергия
швыряет монетки изнутри забытых цивилизаций
в музыкальный автомат, величиной больше солнца.

Чётки на песке

Скажем, чётки для Марии, Хуаны и Гуадалупы,
ещё для Рикардо, Хорхе, Хавьера и Карлоса,
особенно для Карлоса — сидел в мокрых штанах часами,
описался он или разревелся, так никто и не понял.
Было у него заветное желание. Что-то сахарно-дешёвое,
ему не вспомнить, что — оно досталось другому мальчишке.

Ленты с чётками вьются на песке, подобно змейкам,
какие-то постукивают, разбросанные по асфальту,
и только бог бесится, почему никто не может их пересчитать,
не может толком связать в молитву. Вы, говорит, чего, это ж

пятью десять, это ж как отжался-присел — и стал здоровее,
эй вы, бездуховные хамы. Где ж ваше упование и на кого?
Только всхлипывающий шум, бусины шлёпают о лужицу,
хотя нет вокруг ни лужиц, ни бусин.

Ну вы чего, говорит бог, почёсывая зад. Ребят, я купил вам чётки,
а вы, неудачники, расшвыриваете их по пустыне. Ну-ка соберите,
говорит бог, ковыряясь в носу. Сложите себе в карманы.
Повелеваю вам, говорит бог. Порой, проигрывая битву,
получаешь какой-то хлам, изрекает бог и достаёт зеркальце.
Он уже потерял всякий интерес, вытащил перочинный ножик,
счищает жир из-под ногтей, вытирает грязное лезвие о свои волосы.

Пигмент

Я обращаюсь к жёлтому, когда борюсь со смертью
Шон Скалли

Я обращаюсь к красному, когда борюсь с бессонницей,
к синему, чтоб побороть зависимость, к зелёному,
чтоб напитаться одобрением. Полутона-оттенки
мне забираются под кожу. Сосково-розоватый палимпсест,
шалфей для менопаузы, для изнасилований тёмно-синий, серый
для намыленной верёвки, сливочно-кремовый для детоубийств

охра пересказывает долгую историю антисемитизма,
когда она блестит и крошится, я вижу поле боя
нет, не красный, скорей лилово-чёрный смертный цвет,
воробьино-коричневый рассвет над полем,
мятно-зелёные клумбы, колотый кремень. Я обращаюсь
к золотому за отвращением и желанием: пустынная дорога
выстланная бараками — из золота, грязно-золотой мускус,
кукуруза — как золотые зубы, скошенная — бесплодный пепел

Уезжает поезд, я сажусь на набережной
смотрю как звёзды цвета чёрного мундира сыплются на щебёнку
Бой изгнания с индиго, марлево-белым, бордовой благодатью
зарубцевавшихся ран. Когда обращаюсь к жёлтому,
то это поблёклый цвет выживания, едкий,
разорённый и порой с зеленоватым оттенком,
граничащим с темнотой. Темнота — это гимн,
к которому я обращаюсь, когда борюсь со светом, когда
неяркий свет вытаскивает из своего нутра
кирпично-красный, помещая над городами, холмами,
и облака похожи на пыль, походящую
на дым

Военные преступления

Есть немало способов ограбить город, говорит Одиссей
если же город был осаждён десять с лишним лет
его воля мягка словно мыло, разобщена, как хлопья сажи.
Спотыкается о солнечные площади его народ
где когда-то, годы назад, государство устраивало собрания
набивало грузовики немощными и чужестранцами.

Разумеется, теперь мёртвые лежат
в братских могилах, что считается удачей
среди живых, которые бродят по берегам Леты
их книги оплёваны или сожжены, отобраны вещи и кров
они спят, закутавшись в тряпьё, стёкла в окнах побиты
извлекают холодный огонь из бумаги за неимением дров.

Но они хватаются за жизнь с напором паука
им нечего терять, кроме липкой нитки на ветке.
Сдадутся — стоит едва толкнуть стенку
великолепие города издалека — та же паутина
изорванная ветром. Особо нечем поживиться
троянские мужчины и женщины неотличимы
их армейским сапогам и грязным робам не сноситься
до семечка скукожились их человеческие инстинкты
и лгут, и бьются за еду, за каждую крупицу
воруют из карманов мертвецов объедки.

Ну что, штурмуем город, сажаем короля?
убедим в своём превосходстве дарами, зерном, вином?
Столпившись вокруг стратега, вопрошает греческий народ.
Одиссей мешкает. Едва ли стоит действовать в таком
духе, отвечает, боюсь, истина наша вот:

Мы ворвёмся к ним, принесём бомбы и танки,
уничтожим мельчайший след человеческой жизни.
Оставим от Трои археологический слой, врытый
в первозданную почву зелёных холмов, призрак
с истреблённым народом: пару бусин, глиняную урну
опалённые вещи из женской сумки.

Всякий, кто станет спорить, — круглый дурак
ведь им никогда не вернуться к нам
на берега, жаждать крови, убивать наших сыновей
мы проявили к ним милость, которой они
никогда не проявят к нам.

Близость

Как только ты вырыл из земли гнёздышко с крошечными телами,
они, переплетённые, соприкоснулись с воздухом и стали разлагаться,

прижавшись друг к другу, как дети или любовники, всё ещё в пуху и перьях,
но только на это мгновение, уже угасающие, почти исчезнувшие вовсе,

они начали распадаться, как только рассеялась утренняя дымка,
солнце окрасило верхушки холмов, скрытая в притворстве пыль

теперь рассыпалась, я знаю, что ничего не имеет ни малейшего значения,
субстанции меняются, но всё же какие-то формы трогают больше других,

существа в гнёздышке, наглядная вероятность смерти. Наличие рта,
чтобы прижаться к чужому крылу, расправить крыло и укрыть кого-то

мешком плоти, которая дурачит меня, размягчает, причиняет мне боль,
вылепленную из любви к тому, чего нет, и даже хуже,

к тому, чего больше не будет, так, скорбь — двойное испарение,
поднимающееся над ложной близостью двух трупов,

уже распавшихся, целиком, вылущенный образ жизни и любви,
взаимосвязь, расколотая мертвецами, их сухими ладонями,

сбирающими воздух. Как бы то ни было, пусть дураки репетируют
до потери пульса. Трепет, когда прикосновение застигает нас врасплох,

ты несёшь меня в постель, свёрнутую калачиком у тебя в руках,
всё ещё тёплый ворох простыней, конечностей, волос.

Сон Одиссея

Одиссей провёл день с парочкой в их квартире, в неоштукатуренной
комнатке на одном из последних этажей. Там не было ни
стульев, ни столов, только запах стряпни висел в воздухе.

Им захотелось преподнести ему прощальный подарок, но нечего было ему
отдать. Они осмотрели комнатку и безнадёжно покачали головами.

Им хотелось, чтобы он их покинул, но они не сказали ни слова. Он
припомнил, что ему пора. Ему было пора давным-давно.

Им хотелось, чтобы он ушёл, однако они в него вцепились. Он всё
время порывался уйти, вставал. Но они усаживали его обратно.
Наконец, все между собой договорились, что время пришло.

Он вышел из многоэтажки, когда смеркалось. Сумерки на равнинах долго
не задерживались, вскоре опускалась тёмно-синяя ночь. Где-то сновали
мопеды, гудели машины. Людская толпа возвращалась по домам.

Он оказался на городской окраине, дорога возле многоэтажек
была не достроена. Ещё не совсем стемнело.

Багровое небо, тепло, гулкий воздух. Ему нужно было
добраться до центра города, к рыночной площади,
откуда отходили автобусы дальнего следования.

Одиссей знает, что ловить попутку опасно.
Смелость его немного покидает. Возвращаться
поздно, они вряд ли ему теперь откроют.

Страшащимся веры нет, думает Одиссей, нет в них целостности.
Страх навязан нам, он действует на тело, как раковая опухоль.

Он вспомнил, как он однажды бежал, а его
правую руку схватило судорогой.

Он стоит бездвижно возле входа в многоэтажку.

Падение мятежных ангелов

Они не падали. Не было ни столпа из рук и ног,
ни ливня конечностей, ни вспышки плоти
вроде темнеющего над морем урагана —

Нет, они шли пешком. Вскинули на плечи рюкзаки,
зашнуровали ботинки, подтянули ремни.
В первоклассной походной одежде
флис да гетры, бесстрашные ангелы
сваливались с горных вершин
пробирались через завалы камней
перескакивали дорожки, заросли росянки, борозды
прыгали по откосам и косогорам
проникали в мир по тончайшим тропкам
грузом доставленным со звёздных вершин
по лыжным трассам, контур
альпинистов на леднике
карабкались вприпрыжку
чудные ангелы по болотцу
скакали как люди с куста на кусток
пушицы, шлёпались в грязь
на серафимские задницы, по приступкам, за калитки
задевали по дороге сланец на оградах сухой кладки,
выстроенных прежде чем мир узнал что значит падать
купались в горных озёрах, дивясь
ягнятам, подрёмывая под соснами
шли ангельским путём.

И пока они спали своё «до тех пор как»
ноги у них продолжали идти во сне, им снилось
право проезда по этим землям. Даже когда наступал день
с затёкшими ногами, промоченными крыльями
они вскидывали рюкзаки, хватали фляги
и снова шли, шнуруя земли
бесконечными мелкими тропами, ведущими
(куда ангелы не боялись ступить)
вглубь долин, ползли по проходам
по светящимся тропам, заметные невооружённым
глазом, мужчина в очках, женщина
с картой в руках. Ангелы, вторгавшиеся в мир
изо дня в день, ангелы, утратившие милость
и падшие в горные ручьи,
простите нам наше неумение
мечтать, мы позабыли,
что такое мятеж.

Переводы Дениса Безносова
Стихотворения публикуются с согласия издательства Carcanet Press

Опубликовано в Prosōdia №14, 2021

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Безносов Денис

(р.1988, Москва) – российский поэт, критик, переводчик с английского и испанского языков, литературовед. Один из ведущих исследователей жизни и творчества Тихона Чурилина. Стихи, пьесы и переводы публиковались в альманахе «Опустошитель», в журналах «Футурум АРТ», «Транслит», «Дети Ра», «Крещатик», «Топос», «Homo Legens», «Воздух» и др., в «Антологии одного стихотворения», на сайтах «Полутона» и «Фонд Броуновского Движения». Заведующий отделом культурных программ и проектной деятельности Российской государственной детской библиотеки. Лауреат российско-итальянской премии «Белла» в номинации «Русское стихотворение» (2015 год).

Регистрация
Сбросить пароль