В рамках проекта о современной британской поэзии Prosodia представляет британскую поэтессу с пакистанскими корнями Монизу Алви, смешивающую Восток с Западом и сон с реальностью.
Мониза Алви (р. 1954) — пакистано-британская поэтесса, автор десяти поэтических книг. Книги «Страна у меня на плече» (The Country at My Shoulder, 1993), «Европа» (Europa, 2008) и «Во времена раздела» (At the Time of Partition, 2013) входили в короткие списки премии Т. С. Элиота.
Переводила Жюля Сюпервьеля, в 2011 году выпустила билингвальное издание с избранными переводами из него «Тоска по Земле» (Homesick for the Earth).
Мониза Алви покинула Пакистан вместе с родителями вскоре после рождения и впервые вернулась туда уже в зрелом возрасте. Однако пакистанская идентичность сыграла в её мировосприятии одну из ключевых ролей. В её поэзии Восток, воссозданный по рассказам родственников, тесно связан с Западом, воспринятым самостоятельно. Внутри западной культуры наиболее сильно на поэтику Алви повлиял сюрреализм, а также античный мифологический канон, психоанализ. То есть эта поэзия существует на стыке двух парадигм — восточной и западной, равно как и двух состояний — сна и бодрствования.
Алви и сновидческий опыт
В поэзии Монизы Алви пакистанская культура сочетается с сюрреалистичным гротеском. Соответственно выстраивается образный строй (скажем, традиционная восточная атрибутика соседствует с метаморфозами неодушевлённых предметов) и мотивная структура — прежде всего мотивы оторванности от родной культуры, побега, сращивания Востока и Запада, целостных и раздробленных пространств.
Особое значение в этой поэтике приобретает сновидческий опыт и тесное сочетание его иррациональной природы с рассудочным миром реальных предметов и событий. Иной раз бывает трудно провести границу между сном и реальностью: нематериальные объекты изнутри психики приобретают форму и взаимодействуют с окружающим пространством, с персонажами текстов. Такой подход предполагает превращение ассоциативного (быть может, бессмысленного с точки зрения логики) образа в осязаемую метафору и наоборот. Взаимопроникновение иррационального и рационального создаёт ситуацию детского восприятия, когда ребёнок, не успев ещё освоить правил мышления, додумывает связи между явлениями и заполняет лакуны при помощи воображения.
Сюрреализм, динамика и размышление о насилии
Для Алви принципиально важно, чтобы образная картина не была статичной, потому что её мир находится в постоянном движении. Поэтому ей зачастую необходим сюжет: огромное гиперболизированное сари (индийское женское одеяние) величиной с небо, растянутое по всему земному шару и заправленное под дороги; камень, обретший голос, чтобы произнести нечто непонятное; рыбы, выловленные из сна, чтобы, шевеля хвостами, порождать новые сновидения.
Временами сюжет и образный строй могут опираться на сюрреалистскую живопись — в частности, Жоана Миро, Табиты Веверс, Доротеи Таннинг.
Алви берёт статичную картину и наполняет её динамикой, заставляет фигуры и предметы двигаться, сопровождая движение намёками на их дальнейшее развитие и собственной рефлексией по мотивам оригинала.
С эстетикой сюрреализма также связан другой аспект поэзии Алви — сквозная тема насилия и преодоления его последствий. Например, русалка Веверс с продольно разрезанным хвостом становится отправной точкой для метафоры насилия над женщиной, а похищенной Европе снится кошмар с участием нескольких мужчин-быков, рисующих на полу. Так сновидческий опыт одновременно выполняет и псевдоэскапистскую, и метафорическую функции — он становится пространством, в котором можно попытаться пережить травму или потерять её во взаимоотражающихся смыслах. Однако и вне сюрреалистической парадигмы тема насилия рассматривается довольно пристально — вплоть до проговаривания посттравматического состояния или неких ощущений, намеренно запрятанных вглубь психики.
Поэма «Во времена раздела»
Наиболее рационально и реалистично Алви пишет о Пакистане, разделе Британской Индии, беспорядках, борьбе за независимость и её последствиях. Пакистан возникает у Алви часто и предстаёт в различных ракурсах — будь то воспоминание о детстве или рефлексия по мотивам исторических потрясений. Расколотая страна, вынужденная эмиграция, самоидентификация внутри чужой культуры, неизбежная ассимиляция — эти и прочие признаки постколониальной литературы присутствуют в этих стихах. Соответственно на эту тематику так или иначе напрямую и косвенно опирается вся поэзия Алви.
Этой теме посвящена поэма «Во времена раздела», где прямолинейно и точно проговариваются личные истории участников тех событий и событий, происходивших потом. В основе поэмы путешествие бабушки Алви из Индии в новорождённый Пакистан в 1947 году. Каждая часть поэмы строится вокруг отдельного сюжета, и каждый из сюжетов проникнут тревогой за будущее, страхом перед неизвестностью, восхищением переменами и побегом из привычного порядка вещей. Примечательно, что этот материал Алви преподносит упрощённой речью с короткими периодами и выпрямленным синтаксисом — поскольку историческая реальность вытесняет сон и держится преимущественно на свидетельствах очевидцев.
Однако поэтика Алви не исчерпывается какой-то одной магистральной темой или набором художественных инструментов. Где-то Алви стремится запечатлеть внутренний монолог, где-то говорит притчами или сказками, где-то ведёт хронику исторических событий. Но, меняя образный строй и структуру высказывания, она всегда стремится к сюжетной динамике, разве что сбавляя и повышая скорость движения.
ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ МОНИЗЫ АЛВИ РАЗНЫХ ЛЕТ
Как камень обрёл дар речи
Целую жизнь мы прождали, пока
заговорит камень, любопытствовали,
скажет ли он что-то убедительное,
достойное записи.
Позднее, когда великая война
разрушила всё и утихла, камень
испустил скрежещущий звук,
будто откашливаясь.
Станем равнодушны к равнодушию —
изрёк камень.
И тогда мир заговорил.
Подарки от моих пакистанских тётушек
Они прислали мне шальвар-камиз*
таусинного** цвета
и ещё второй
искрящийся, как апельсиновый срез,
восточные тапочки с чёрно-золотыми
витыми пятнами.
Полосатые стеклянные браслеты,
которые рвались, царапали до крови.
Мода в Пакистане так же изменчива
как в школе —
шальвары поначалу носили широкие и плотные,
потом узкие.
Тётушки выбрали яблочно-зелёное сари***
с серебряной каймой —
в самый раз для подростка.
Я надевала эти атласно-шёлковые одежды
и смотрелась в гостях чужаком.
Никогда не умела соответствовать очарованию
своей одежды —
вот и тосковала
по дениму с вельветом.
Наряд сжимал меня,
я прямо-таки горела,
не могла никуда деться от жары,
полуангличанка,
не то что тётушка Джамила.
Я хотела забрать родительскую лампу
из верблюжьей кожи —
включить её в спальне,
раздумывать о жестокости
и превращении
верблюда в тень,
любоваться пятнами цвета,
похожими на витраж.
Моя мама лелеяла свои украшения —
филигранные бусы из индийского золота,
но однажды их украли из машины.
Подарки сияли у меня в шкафу.
А тётушки просили прислать им
кардиганы из Marks and Spencer.
Мой шальвар-камиз
не очень-то впечатлил школьных подруг,
они сидели как-то у меня на кровати, просили
показать, что я ношу по выходным.
Но я частенько поглядывала в зеркальце,
пыталась ненароком мелькнуть
в миниатюрных
стеклянных кружочках, припомнить историю
о том, как мы трое
приплыли в Англию.
Из-за потницы я весь путь ревела.
Потом я оказалась в детской кроватке
в столовой у моей английской бабушки,
сижу там одна,
играю с оловянным корабликом.
Я представляю место своего рождения
по фотографиям из пятидесятых.
Когда я повзрослела,
там начались беспорядки, надтреснутая земля
пульсировала в новостных заголовках.
Порой я вижу Лахор —
там мои тётушки в тенистых комнатах,
скрытые от мужского глаза,
раскладывают подарки,
оборачивают бумагой.
А ещё там попрошайки, девочки-уборщицы
и среди них я —
с непонятной национальностью,
таращусь в резные узоры
Шалимарских садов.
* Традиционная восточная одежда, сочетающая
в себе шальвары (брюки) и камиз (рубаха).
** Оттенок синего, смесь синего с лиловым.
*** Традиционная индийская женская одежда.
Посттравматическое
Не сейчас сказал мозгу разум
Ещё рано
И тот спрятался в амнезию
И время свернуло в клубок змееподобную
пыльную мозаику
скреплённую цементом
Время — кобра
вот-вот пустит
яд
Ещё рано, ещё рано
Но под натиском разум
стал ронять
капли киновари
Та женщина пихнула тебя в толпе —
ты мог бы провести свой кулак
как автобус
прямиком сквозь неё
Поговори с собой
Поговори с собой
Тебе не нужно ничего делать
Ожидаемо
все «отвали на хрен» изъяты из твоего рта
лавина
слов
Пока наконец ты всё не подчистишь
не приведёшь дом, свой клочок земли
хоть в какой-то порядок
потихоньку
Посадил цветок
что смотрит на солнце
теперь зовёшь его
умозрительно
«тишина посреди бури»
«любовь к жизни»
Спящая рана
Тсс, не буди
спящую рану.
Лежит на багровой подушке,
красным на красном.
Рана-полоска в полдень.
Рана-полоска под вечер.
Пройдут века —
больше не краснеет,
продирает глаза,
пробует целоваться.
Русалка
(по мотивам Табиты Веверс)
О людской любви
она ничего не знала.
Я тебе покажу, обещал он.
Но прежде тебе нужны ноги.
И он вытащил
ножик
с заострённым кончиком,
поднёс к спелому изумрудному хвосту.
Она невольно затрепетала,
охваченная
дрожью от страха.
Прытко
сделал разрез
по всей длине мышечной ткани,
оголив кости в алом протоке.
Она притворилась мёртвой на камне
мёртвой у голубой лагуны,
мёртвой до кончиков разделённого хвоста.
Он навалился на неё, погрузился
в самую глубину.
Потом вскочил
на свои людские ноги.
Людская любовь, кричало море,
море у неё в голове.
Сон Европы
Она лежит на гладком белом полу,
мужебык устроился у неё между ног.
С величайшим усердием он рисует
всё, что видит — каждую мягкую деталь.
Не может остановиться.
Рисует спрятанную матку, яичники.
Девушке, говорит, нельзя хранить тайну.
Прихотливо движется его карандаш,
рога царапают воздух.
Вдруг он пятится.
Позади десять его двойников —
дюжие мужебыки рисуют на полу.
Меньше, куда меньше
Он не мог связать
и двух слов
или даже одного
последнее что
он сказал
было «до встречи»
маховые перья
жилистые с волосками
и замкнутой бахромкой
звука
заточённого
во вздохе «до встречи»
два слова
дрейфуют
на тихом озере
которое там
для одной цели —
слушать последнее слово
и дать им
дрейфовать на глади
дальше ещё
по озеру мысли
спокойствия
в кольце гор
простая фраза
взмывает
на высокий пик
где её водрузят
как флаг
будет аккуратно
хранить слова
балансирующие
на незримой перемычке —
будто ребёнок
он делает ударение
на каждом слове
сморщив лицо
и выставив
птичий клюв
никогда не было
двух связных слов
с такой дырой посредине
упакую заботы и беды*
свет к свету
приеду сегодня поздно
до встречи дроздёнок
до встречи
* Здесь и далее отсылки к песне Нины Симон «Bye-bye Blackbird».
ИЗ ПОЭМЫ «ВО ВРЕМЕНА РАЗДЕЛА»
Куда лучше
Автобусом?
Куда лучше ковром-самолётом,
превосходно сотканным, цвета густой
крови, достаточно просторным,
чтоб поместилась целая семья,
отдельно, вдали
от любой угрозы,
странствовать резво
по неразделённому небу —
не в душном котелке,
а на свежем воздухе,
по последней зиме,
по ясному утру,
Неру машет им вслед,
а Джинна приветствует —
моя бабушка с горшками и кастрюлями,
с лампой в обнимку,
с тюками, набитыми одёжками,
похожими на матрасы,
толкутся Ахмед и Ахтар,
Рахила, Джамила, Шехана,
малышки-сестрички,
тайная троица,
с именами вроде моего —
с «а» на конце, девчушки,
сидят по-турецки, фантазируют,
распутывают «привет» с «до свидания».
С тех пор
С тех пор
она слышала будто эхо
своим внутренним ухом, бесплотное,
как, в сущности, все голоса —
Берём его с собой, Шакира.
Он может ехать с нами.
У тебя и так полно детей —
четверо.
Во втором автобусе
ещё есть места, иншааллах!*
В том многозначном моменте
было стыдное облегчение,
потому как в то время, пожалуй,
ребёнок был обузой.
Как ей потом хотелось,
когда проходили недели,
месяцы, жизни,
переделать это «Берём его»,
повернуть обратно тяжёлую,
ржавую стрелку часов —
Божьи часы в руках у Бога —
всегда на виду.
*
Попрощайся — часы тикают.
Не теряй времени.
Но с кем теперь прощаться —
с друзьями индусами, друзьями друзей?
Пересох поток.
*
Как это выговорить?
Было трудно сидеть в плетёном кресле
на старой веранде и попивать чай —
беседа сворачивалась,
как молоко для понедельного панира**.
Завтра нас не будет.
Риск уйти
и риск остаться
весят одинаково.
*
Трудно ли было проститься с домом?
Дом был ей второй кожей,
плотнее первой,
остров посреди глухого, бурного моря.
Она была замужем за его ежедневными ритмами —
готовка, уборка, молитва…
Оказавшись под угрозой,
дом хранил ошеломительное спокойствие.
*
И сама Лудхияна, старый город
и новый —
Гражданские линии с цветущими деревьями.
Христианская терапевтическая больница.
Суконные фабрики и храмы.
Соседские приветствия на улочках. Её улочках.
Внутреннее кровотечение, а город
собрался воедино,
чтобы в последний раз попрощаться —
*
так и они будут ждать,
собравшись воедино
под индийским солнцем и мусульманским дождём,
под индийским солнцем и мусульманским дождём.
*
Часы были в порядке.
Часы тикали.
* Молитвенное восклицание, означающее «На то воля Аллаха», «Если Аллах
пожелает».
** Сорт сыра, популярный в южноазиатском регионе.
Переводы Дениса Безносова
Стихотворения публикуются с согласия издательства Bloodaxe Books
Опубликовано в Prosōdia №14, 2021
