Зинаида Кузнецова. ДЕТИ МАРШАЛА

К 75-летию

Воспоминания

В калейдоскопе встреч, лиц, знакомств, да и за давностью лет, как-то совсем позабылись друзья детства. Однажды я долго вспоминала, кто из мальчишек учился вместе со мной в начальных классах, и не могла вспомнить. Правда, легко было запутаться. После войны ребятишек в деревне было мало: в классе моей старшей сестры, 1941 года рождения, например, училось всего шесть человек. У нас было шесть девочек и три мальчика. Классы совмещали: первый класс учился в одном кабинете с третьим, а второй — с четвёртым. Первоклассники сидели за партами на одном ряду, на другом — третьеклассники. В начале урока учительница объясняла тему нам, а потом переходила на другой ряд. Какая каша была в головах у детей, понятно. Помню, как стоит у доски хулиганистый пацан Огнивенко, третий год сидящий в третьем классе, мнётся, никак не может ответить, какие звери живут в Африке.
Кто-то шёпотом подсказывает ему: «Негры». Он с благодарностью оборачивается к подсказчику и — гордо! — к учительнице: знаю, мол, не лыком шит,— и произносит: «Ещё в Африке живут звери негры».
Мы с сестрой учились хорошо, часто награждались похвальными листами и книжками. Книга у нас в семье почиталась; наверное, мы были единственной семьёй в деревне, у которой имелась небольшая библиотека. Родители наши повидали свет, поэтому мы немножко отличались от остальных. Учителя нас любили, а сверстники дразнили отличниками. Семья наша была большая и бедная. Выживали в основном за счёт огорода и подсобного хозяйства. Для нас даже сахар был большим лакомством. Насыпали его горкою на стол и макали в него смоченный водою хлеб. Вкуснота необыкновенная!
Мы, младшие в семье, несмотря на полуголодное существование, иногда капризничали: не хотели, например, ужинать. Тогда мама прибегала к крайнему средству. Она говорила: не будешь есть, душа твоя голодная улетит искать еду по соседям, облизывать их ложки.
А если она прилетит к Кольке Гаврилычеву? А у него ложки-то какие сопливые! Этот аргумент действовал безотказно. Колька, наш дружок, старше нас с сестрой на два года, был на редкость сопливым.
Две зелёные сосульки постоянно висели у него под носом. О Кольке у меня навсегда осталась память в виде своеобразного украшения.
Мне тогда было лет пять, мы играли с ним в «домики», то есть делали углубления на покатом берегу пересохшего за лето ручья и украшали их щепочками, веточками, стёклышками — других игрушек не было.
Он нечаянно насорил в моём «домике», мы тут же рассорились и разбежались, каждый поближе к своему двору. Дальше — больше. Я взяла кусок кирпича и кинула в него, но не попала. Он кинул в ответ. Сначала я ослепла, потом почувствовала страшную боль. По лицу текло что-то горячее, моё белое платьишко стало красным. Я с рёвом пустилась домой. Сестра побежала за фельдшером, хромым Костей, которого все звали Никодимычем. Я от страха перестала реветь.
Мы с сестрой боялись Костю до дрожи, до обмороков. Как только увидим, что он спускается к нам с горки, сразу прячемся в сундук, затаимся там и не дышим, пока он не уйдёт. Однажды, увидев его, направляющегося к нашему дому, я от ужаса спряталась в табак, который папа выращивал в огороде. Земля была тёплая, но сырая после ночного дождя. Костя пробыл у нас довольно долго, и я заснула.
А когда проснулась, меня почему-то сильно трясло, даже зубы стучали.
Я заболела малярией — видно, укусил малярийный комар. Это было ужасно. Каждое утро начиналось с сильнейшего озноба — меня колотило и подбрасывало так, что стук моих зубов был слышен, наверное, за несколько метров. Меня укрывали толстым стёганым одеялом, поверх одеяла шубой и ещё чем-нибудь, но это не спасало. Потом начинался другой кошмар — меня бросало в жар, тело моё, казалось, просто расплавляется. Лечили меня горчайшим лекарством — хиной.
К счастью, Никодимыч меня тогда не съел, а промыл и забинтовал рану и посоветовал съездить завтра в районную больницу. Но мы в больницу не поехали, а над правой бровью у меня навсегда осталась большая вмятина. А с Колькой мы опять подружились, чуть ли не на второй день.
Мы с сестрой были двойняшки. На вопрос кого-нибудь из взрослых, где же нас, таких красивых, взяли, мы с гордостью отвечали: нас папа с войны принёс. Нашего соседа Кольку с войны принесла мать. Правда, это случилось ещё до окончания войны. У Кольки было две матери: тётя Нюра, его настоящая мать, и тётка Марья — сестра тёти Нюры.
Колька называл их мама и мамака. Главной в семье была мамака, строгая, неулыбчивая женщина. Кольку они обожали.
И ещё двух деревенских пацанов, Шурика и Толика, тоже принесли с войны матери. Шурик, веснушчатый, долговязый, был моим «женихом». Так взрослые почему-то считали, может потому, что мы часто проводили время вместе, любили слушать пластинки — у них одних в селе был патефон. Чаще всего слушали Лидию Русланову, весь её репертуар знали наизусть.
Толик жил с бабушкой. Мать его была неизвестно где, да он в ней не сильно и нуждался, бабушка души в нём не чаяла.
Кольку, Шурика и Толяна объединяла не только военная биография их матерей — у них была одна фамилия на троих. Нет, вообще-то фамилии у них были разные, даже по две. У нас в деревне по какому-то странному обычаю никого не звали по фамилиям, а только по двору, то есть прозвищами. Это повелось, наверное, потому, что в деревне было две основных фамилии, и, чтобы не перепутать, называли по-своему. Например, скажут: Николай Татаринцев — ну и что? Татаринцевых в деревне пруд пруди. А вот Коля Алдохин (по дворовому прозвищу) — другое дело, сразу ясно, о ком речь идёт. Правда, вот наша фамилия была в селе единственной, а нас всё равно называли не Китаевыми, а Денисовыми.
Несмотря на то, что у каждого из этих пацанов было как бы по две фамилии, а у Кольки даже три (в деревне судачили, что настоящая его фамилия Дадаев и отец его — то ли калмык, то ли казах), они считали себя Василевскими. Конечно же, имелся в виду маршал Василевский.
Почему именно его они выбрали в отцы, непонятно, ведь, например, маршал Жуков пользовался несравненно большей любовью и авторитетом в народе. Помню, как мы распевали частушку: «Ах, машина ехала, колёсами стукала, никогда мы не забудем товарища Жукова».
Когда кто-нибудь из старших пацанов начинал смеяться над ними или допускались оскорбительные выражения в адрес их матерей, ребята кидались в драку, и частенько обидчики удирали с расквашенными носами. Особенно не спускал обиды Толян. Лет в тринадцать он едва не угодил в тюрьму: при очередной драке пырнул ножом соседского Лёньку, который особенно им всем досаждал.
Пока окровавленный Лёнька скулил в медпункте, Толик исчез. Мы, ребятня, до самого вечера искали его по всей деревне. Уже в сумерках обнаружили в густых зарослях малинника нашего сада. Он попросил принести ему хлеба и воды, что мы с готовностью сделали. Было страшновато находиться рядом с ним. Он скрывался ещё несколько дней. Приезжал милиционер из района, но мы не выдали его укрытия.
Дня через три его бабушка заколола свинью и повезла в райцентр.
Прокурору, шептались взрослые. По их разговорам мы поняли, что Толику больше ничего не грозит, и он вскоре носился по деревне как ни в чём не бывало.
Мальчишки продолжали упорно утверждать, что их отец — маршал Василевский. Доказательством тому служили фотографии маршала, вырванные из «Огонька» и других журналов, висевшие в их избах.
Самая красивая фотография была у Кольки.
Мы часто играли в войну. Колька всегда был у нас командиром, я — медсестрой. Все ребята мечтали стать военными, а уж эта троица сыновей маршала Василевского и подавно.
Я решила посмотреть в Интернете, что стало с этими ребятами, живы ли они. И хоть с компьютером я на «вы», всё-таки обнаружила одного в социальных сетях. Вот это да! Колька, наш сосед, оказывается, стал генералом! Он, конечно, сильно изменился, трудно было узнать в этом солидном, важном, увешанном орденами офицере того скуластого узкоглазого мальчишку, который оставил на моём лице отметину. Я знала, что он после школы поступил в военно-политическое училище, но потом я уехала из деревни, и что с ним дальше стало — понятия не имела.
Продолжаю поиски. Нашла Шурика. Полковник авиации в отставке.
Орденская планка на груди. Семейные фотографии: дети, внуки…
Такой же белобрысый, лопоухий, веснушчатый… С Шуриком после школы я виделась всего лишь раз. Я приехала в отпуск к родителям, и он тоже был в отпуске. Ему очень шла военная форма. Каждый вечер он приходил к нам, мы сидели на отполированных временем брёвнах возле забора, болтали обо всём понемногу. Мужского интереса Шурик ко мне явно не проявлял, да и я к нему тоже ничего не чувствовала. Совсем забылась детская влюблённость, когда при виде его сладко и непонятно сжималось сердце. Он мне очень нравился, а ему нравилась другая девчонка, живущая на другом берегу реки.
Однажды он в ледоход по плывущим льдинам перебрался через реку к ней. Я очень страдала и даже плакала. Мне было тогда двенадцать лет, ему четырнадцать.
Поразил его рассказ о том, что он нашел всё-таки своего отца. Не маршала Василевского, конечно, но тоже военного, полковника.
Окончив военное училище, в парадной форме, начищенный, наглаженный, с новенькими лейтенантскими погонами, весь из себя, Шурик решился показаться отцу. Он разыскал его в одной из станиц на Кубани, где тот жил со своей семьёй. Но отец принял его холодно.
Ни малейшей искорки не только отцовской любви, но и элементарного интереса не уловил парень в глазах полковника. Разговора не получилось. Ни о матери Шурика, ни о нём самом не было задано ни одного вопроса. «Зачем ты приехал?» — только и спросил тот. И такая горькая обида сквозила в рассказе Александра, что было понятно: рана от этой встречи не зажила у него в душе до сих пор.
Третьего, Толика, в Интернете я не нашла. Созвонилась с одной из бывших одноклассниц, но она тоже мало что о нём знала. Бабушка его давно умерла, других родственников не было, особенно-то никто и не интересовался его судьбой. После армии он остался на сверхсрочную службу. Воевал в «горячих точках»; говорят, даже президент Афганистана наградил его высшим орденом страны. Толик когда-то тоже хотел стать военным. Он был бесшабашным, отчаянным мальчишкой. Не терпел несправедливости и часто бросался на защиту слабых и обижаемых.
Запомнился один случай. Дело было зимой. С утра у нас в доме ощущалась какая-то непонятная тревога. Выходить на улицу родители не разрешили. Даже наша собака Жульба сидела взаперти в сенях и тоже тревожно лаяла. Слышались какие-то звуки, похожие на стук доски о доску, лай собак. Мы догадывались, в чём дело: приехали живодёры, отстреливающие бездомных собак. Но какие в деревне бездомные собаки? Они просто живут на улице. Кто их будет держать в избе? Вдруг рядом с нашим домом послышались громкие выстрелы, собачий визг. Папа, накинув полушубок, выскочил на улицу. Мы, несмотря на запрет мамы,— за ним. На снегу лежала наша Жульба.
Как она сумела выбраться из сеней, непонятно. Снег под ней был ярко-алого цвета. Горячие капли крови прожигали снег, и над ямками стоял парок. Она смотрела на нашего отца глазами, полными слёз, и, казалось, просила: помоги, сделай что-нибудь, ты же сильный, ты мой хозяин. Ноги её дёргались, она не в силах была поднять голову.
Мы рыдали. «Вы что наделали? Это же собака не беспризорная, неужели не видно?! — сказал папа, губы его тряслись.— А вы марш домой»,— это уже нам.
Один из негодяев уже поднял ружьё, собираясь добить беднягу, но Толик, тоже прибежавший на выстрелы, полураздетый, в каких-то калошах на босу ногу, бросился к Жульбе, прикрыл её своим худеньким телом и закричал: «Не трогайте, гады!» Мужики опешили.
«Отойди давай, пацан,— сказал один из них, он явно собирался добить собаку.— Некогда тут возиться, нам план надо делать». Толик, с ненавистью глядя на него, снова крикнул: «Не трогай!» — «Мужики, уезжайте,— сказал отец,— хватит уже, и так дел наделали. Совести у вас нет совсем». Живодёры, матерясь, уселись на сани, на которых лежали тушки убитых животных, и уехали. Собаку вы´ходили, и она ещё долго-долго жила у нас.
Как сложилась дальнейшая судьба Толика, никто точно не знает.
Может, погиб от пули душмана, может, сгорел на ликвидации Чернобыльской аварии, может, сложил свою голову ещё где-нибудь. Если он погиб, то наверняка его смерть была героической — такой он был пацан. Но хочется верить, что он жив и здоров, растит детей и внуков, любит жену, разводит цветы на даче.
Да, не посрамили мальчишки громкую фамилию.
Если бы маршал Василевский был жив и каким-то образом узнал о своих «детях», он бы, наверное, гордился ими.