* * *
Ночь зА полночь. Соседи что-то празднуют,
врубив (прости им, Господи!) «шансон».
Мужик орёт надрывно про напрасную
любовь-морковь, «прошедшую, как сон».
Толпой соседи «жгут» под сиплый бред его,
и не дают расслышать — вот враги! —
в ночи шаги прохожего последнего —
уже неповторимые шаги!
Соседи «жгут»… Не стану я ни драться, ни
скандалить с ними (кто не без греха…):
а вдруг они… шумят в ответ на санкции,
ну или на тарифы ЖКХ?
А можно просто нервы испытанию
не подвергать (молчи, мой гнев, молчи!):
догнать того прохожего,
компанию
ему составить —
тихую, в ночи.
КЛАДБИЩЕНСКИЙ БОМЖ
Он знает здесь каждую тропку,
он знает о том, что всегда
найдёт поминальную стопку
и хлебца. И даже орда
ворон — помешать бедолаге
не сможет…
Сквозит веково
вчерашнее время в овраге
души горемычной его.
И знает, болезный, что тут он
обрящет и смерть, потому
что кладбище стало приютом
последним — при жизни! — ему.
Живёт он — печальник — не зная,
найдётся ли место в раю
за то, что он жил, поминая
чужую родню, как свою…
* * *
У кремля — не какого-нибудь, а Тобольского —
отдыхаю, ценю каждый выдох и вдох.
Смотрит месяц тепло на меня, как на свойского
человека — потомка всех прежних эпох.
Никого из людей — ни влюбиться, ни скинуться.
Фонари темноте почернеть не дают.
В ста шагах (если трезвых, конечно) — гостиница,
где нашёл я себе одноместный приют,
где охранник не спит (ни дубинки, ни рации),
обречённо таблоид листает — не наш,
словно взгляд гражданина какой-нибудь Франции
на одну из широких душою Наташ.
Где врубили безжалостно музыку тряскую
из чужих нам — по ритму сердечному — стран,
ни на звук не щадящую свадьбу татарскую,
на которую нынче закрыт ресторан.
Тамада — по тарифу оплаченный — радостно,
но дежурно вопит под «закадровый смех».
…Лучше гости бы спели — хотя и под градусом,
но с душой — по-татарски, родное для всех!
Воет бобик, при кухне живущий, на тающий
блёклый месяц…
Татарская свадьба в попсу
погрузилась…
Кучума — Ермак со товарищи
для того ли побил при Чувашском
мысу?
БУКАШКА
Ночь. Разжиться где-нибудь чинариком
трудно, как пятёркой по труду
лоботрясу… Тщательно фонариком
освещаю пыльную тропу:
банка, палка, гривенник, бумажка,
камешки и прочая фигня…
Вот — ползёт бесстрашная букашка
прямо на «огромного» меня.
Я с тропы сворачиваю в заросли
парка — там храбрится местный тать.
Раздавить букашку можно запросто,
но… нельзя букашку напугать.
* * *
Под небом в самом утреннем соку
сермяжно думу трезвую гадаю:
куда податься русскому совку
с таким-то «капиталом» и годами?
Да, не зайти ни к другу, ни к врагу,
купив портвейна с «докторской» на трёшку,
не позвонив…
Но, кажется, могу
ещё порвать от радости гармошку!
Где Запад есть, найдётся и Восток.
Решить вопрос: куда пойти? — не в двадцать
одно сыграть…
Но в том и самый сок,
но в том и соль,
что некуда податься…
* * *
Даже не думал ещё: «А много ли надо для счастья,
чтобы исчезла бесследно срывов моих череда?..»
«С Богом, сынок, иди, с Богом, сынок, возвращайся!» —
каждое утро мама мне говорит, когда
я ухожу на работу — буднично и торопливо,
или туда, где просто ждут не дождутся меня.
Сердцем вбираю капли утреннего прилива
света небесного, веры в небыстротечность дня.
Знаю — пройдёт он быстро, что до минуты роздан
будет хорошим людям, да только не хватит на
всех, что не радует… Если я возвращаюсь поздно,
свет пропекает до сердца — из маминого окна.
Ну а какого такого ещё-то мне надобно счастья?..
Светила ночные не дышат под гнётом небесного льда.
«С Богом, сынок, иди, с Богом, сынок, возвращайся…»
С Богом… Конечно, родная… А без тебя мне — куда?..
* * *
Судьбы не стоят все мои докуки,
хотя без них — она была б иной…
Отставлю их! — Болят у мамы руки,
родные руки, пахнущие мной —
ещё младенцем. Эта боль — от сердца,
от всех моих падений и докук…
Болят у мамы руки, но младенца
того — она не выпустит из рук.
ОСЕНЬ
…а когда ты понятными вроде словами
(нежно губы твои обволакивал пар)
мне сказала, что нет ничего между нами,
первый лист
между нами
с берёзы упал…
* * *
В её домишке — так случилось — детской
кроватки сроду не было… Забот
особых — мало… В университетской
библиотеке — книжки выдаёт.
Тома, брошюры,
рукописи,
стенды
и стеллажи — действительность. Обряд —
чай с бутербродом.
Бледные студенты
не о любви — о сексе говорят.
Как долго день — всегда обычный — длится!
Ах, где он — тот, который на концерт
сводил бы,
кто бы «veni, vidi, vici»?..
Хотя бы тот задрипанный доцент…
Пошли, Господь, тепла в её каморку!
Всплакнёт… Сметёт чужую пыль с крыльца…
Затеет генеральную уборку,
очередного выгнав подлеца…
* * *
Возвращайся! — Начнём, если сможем, по новой.
Вот такая любовь — то ли сон, то ли явь.
Дорогая моя, выходи за родного
мужика,
а богатого — ведьме оставь!
Возвращайся!.. Горчит неделимое время —
из вчерашней любви превращается в дым…
Вот такая любовь… Слава Богу, не ведьма —
неусыпно! — меня называла «родным».
* * *
Чай разлила по кружкам через ситечко —
откуда здесь, в «норе» моей, оно?..
Домашний вечер…
Пахнет свежей выпечкой,
хотя давно решил, что суждено
мне сердце в одиночестве донашивать.
Но вечера (мы с прочим — погодим)
своим родным дыханием домашними
ты сделала…
Дыханием одним…
* * *
Памяти сына Ивана
В году, уходящем за сферы небесного льда,
где бывшее время сквозь космос безмолвно струится,
где свет возрастает горчичным зерном,
навсегда
остался мой сын…
«Ни единая малая птица
не будет забыта…» * , дарована вечность и вам,
утраты земные…
Как мало погрелся от солнца
отцовской любви безоглядный мой мальчик Иван,
мой сын, не познавший нелёгкого счастья отцовства!..
Поверил бы в то, что написано так на роду,
и в неотвратимость внезапных, как взрыв, расставаний,
когда б не лежали на кладбище в каждом ряду
такие же дети,
такие же русские Вани…
* * *
Когда притащат на шемякин суд,
я так скажу: «Не взять меня — живого! —
в Любви одной увидевшего суть
того, чем жив. И в корочке ржаного».
Я дни свои не складывал в уме
и на бумаге — стопкой на комоде.
Кто выжил на свободе, как в тюрьме,
тот проживёт в тюрьме, как на свободе.
* * *
Ночую — всё на сердце ладно! —
у мамы,
тихо и отрадно
закончив день — тяжёлый, как
с плеча чужого лапсердак,
душевным — с мамой — разговором.
Мой сон — как вечность — невесом…
Сплю на диване, на котором
заснул отец мой — вечным сном…
А день, как всё родное в мире,
так светел, если я с утра
вот здесь — в родительской квартире —
встаю с отцовского одра…
Опубликовано в Паровозъ №7, 2018
