Владислав Китик. ПОЗДНЯЯ ПАСХА

Михаил Петрович долго вдыхал запах сырой весенней земли, еще тяжелой от сна. По случаю внезапного тепла, он решил раньше начать дачный сезон. И теперь сидел на чемодане, обдуваемый искрящимся степным воздухом. Слушать тишину не мешали ни щебет скворцов, ни шарканье веника за деревянной переборкой веранды. Ни сама девочка-студентка, прибиравшая комнату, снятую в наем. Худенькая, ушедшая в себя, с кришнаитскими четками в руке, она искала уединенности в этом большом пригородном доме. Петрович пустил ее пожить, уступив просьбе бывшего сослуживца, и с тайной надеждой избежать одиночества.
Привыкший к размеренности мыслей, он впервые понял, что память может быть непрошенной. Или это была совесть? Особенно становилось муторно, когда внутренне он вдруг снова видел себя в длинных, застланных бордовыми дорожками коридорах закрытых учреждений. Снова — двери с табличками, громоздкие письменные столы, черные телефоны, графины с мутной водой. Эти принадлежности кабинетного интерьера, колонны с массивной лепниной под потолком подавляли, словно приоткрывая назначение власти.
Однако при чем здесь совесть, если он честно и пунктуально отработал много лет в системе госсслужбы?! Да аппаратным клерком, молчаливым исполнителем. Ну и что, — не всем же в космос летать!
… Шарканье за стеной закончилось. И после небольшой паузы потянулось однообразное «харе-рама, харе-рама…». Девочка монотонно бубнила в нос. Пела бы что ли от души. А то, словно стесняется своих восточных речитативов. Непонятных, но обязательных в воспроизведении.
Вот так и он. Принимал мнение начальства как установку, профессионально лукавил, где нужно. Преодолевая недоверие к надуманным цифрам, писал безупречные отчеты. Докладные? – тоже! Без этого не бывает административной карьеры. Сообщал кое-что шепотком в прикрытую ладонью трубку. Терпел чужие прихоти, чтобы заработать хорошую пенсию. Потом — чтобы не попасть под сокращение как лицо пенсионного возраста. А чем плоха обеспеченная старость? Да и не стар он вовсе…
И то, что Пасха в этом году поздняя, разве плохо? Май распустился вербами, зазеленел. И, наконец, дождавшись красного часа, грянул в воскресные колокола.
А к полудню из соседней церквушки уже возвращались в поселок нарядные женщины с корзинками, полными снеди. Двое хмельных парней из местных с гоготком: «Христос воскрес», — лезли к ним целоваться. Жарко тискали молодух, крепко прижимали к забору, за которым возвышалась дача Петровича. И те хихикали и отталкивали их. Но совсем не сильно, а настолько, насколько этого требует прихотливая брачная игра.
Вот и к его квартирантке пришел паренек с косичкой. И на веранде был слышен их чудной разговор о поиске пути, познании сути, высшей истины. Когда они вышли на свет, он не удержался:
— Что говорят ваши религиозные идеологи: постижим ли простым гностиком смысл жизни?
— Да, в жизни есть момент, — он свой у каждого человека, — когда ему вдруг открывается тайна, — рассудительно ответил паренек. — И с этой вершины понимания видны и его главное предназначение, и те ошибки, которые не дают его исполнить. Но бояться не надо. Ведь часто вся жизнь – только прелюдия, подготовка к этому мигу. Так ведь называется прозрение, Кристина? — он повернулся к своей спутнице, обращенной к нему восторженным взглядом. – Остальное уже не важно.
Петрович посмотрел, как они спустились с крыльца, пошли по улочке, как осторожно и бережно коснулся этот долговязый подросток руки своей спутницы, забыв о целомудренных заветах эзотерики.
А что было вершиной у Михаила Петровича? Нервный стресс, когда его чуть не выгнали с работы? Когда он сорвал план подготовки района к зиме, и как руководящее лицо мог быть привлечен к ответу? Он тогда пережил много, потерял сон, поседел даже. Но — выдержал. В который раз помогла ему природой заложенная цепкая способность выживать, упорство, с которым сельский человек любой ценой удерживается в городе.
Когда-то и он робко приехал сюда поступать в институт. А к пятому курсу был освобожденным комсоргом, произносил речи. Только стыдливо розовел, подавая руку черноглазой Рае. Его вызвали в первый отдел и сказали: если хочешь продвигаться по идеологической линии, отношения с девушкой еврейской национальности придется прекратить. Тогда же в знак прощения ему доверили написать первую докладную информацию. На Раю. К счастью, она уехала с родителями в Хайфу, так и не узнав причину внезапного решения Миши расстаться.
Теперь что? Может, в церковь сходить? Ему, неверующему, эта мысль показалась забавной. Но одновременно даже интригующей.
Заиграло солнце. На подворье лежала круглая тень купола. Из певчей темноты беленого к празднику здания пахло ванилью, воском. Зайти он не решился. Старуха-богомолка неодобрительно покосилась на него. И тогда Петрович неожиданно для себя, сложив пальцы в щепоть, неумело перекрестился. Наверное, по привычке соответствовать обстоятельствам. Потом украдкой глянул на старуху. Но она истово била поклоны.
Ударил колокол. Раз! Еще!.. От медного эха завибрировало в груди. Когда-то он со своей женой, — женщиной с проверенной репутацией, — поссорился. Тоже на Пасху. Торжествовало советское время, и ему было положено быть атеистом. Яйца он ел, но не крашеные. И кулич ел, но называл его кексом. С этим супруга мирилась. Но их навеки разделяла стена формальностей. За ее тупой толщей он не расслышал упреков своей Дарьи Григорьевны, не разглядел подавляемого ею огорчения на настороженную сдержанность мужа в чувствах.
Они разошлись тихо, без скандала, чтобы не повредить карьере. Он должен был оставаться для подчиненных партийным эталоном. Хотя никому не было дела до его заслуг нержавеющего ленинца.
И теперь, спустя годы, Петрович понял, что эта скромная чиновничья жена – единственное настоящее, что он имел.
— Только Дарья ждала меня, терпела, чистила брюки, вечно обед держала на плите, чтобы горяченький был, — вспоминалось некстати. – А когда разъехались, безропотно оставила и белую «Волгу», и эту дачу, добротную, обустроенную, только пребывание на ней разделить не с кем.
Он знал, что Дарья тоже так ни с кем и не сошлась. Но ни разу не навестил ее, даже когда от знакомых узнал, что она болела.
И вдруг захотелось увидеть ее. Извиниться что ли, поблагодарить за то, что была в его жизни.
…Подъезд бетонной пятиэтажки. Ленивый кот на пороге. Глупость, нацарапанная гвоздем на стене. Когда-то такое же словцо написал и его сын. Был примерно наказан. И после этого затаил желание уехать из дома. Вырос. Закончил военное училище и теперь служит на Северном флоте. Далеко…
— Заходи, — сказала Дарья без удивления. Словно между их последней встречей и сегодняшним днем не было провала в четверть века. Ему даже показалось, что она ждала этого дня.
— Как ты?
— Да так, живу.
— Христос воскрес.
— Воистину, — ответила она и легонько коснулась его щеки теплыми выцветшими губами. Вечереющее солнце скрадывало ее морщины, золотило седину.
— Хоть бы предупредил, я бы прибралась…
— Я это… — перебил он ее, — сказать пришел. Я …я… Даша, я ведь тебя всю жизнь любил. Вот как.
— Чай будешь? — не зная, что ответить предложила Дарья.
— Нет, — грустно ответил он. – Вот… сказал. Пойду. Поздно уже.
Он вернулся на дачу, сел в кресло на веранде, накрылся пледом…
— Уж поверьте старому прозектору, нет тут никакого криминала, — утвердительно говорил врач на дежурстве, деловито разбавляя спирт. – Актик вскрытия мы сейчас составим… Что поразительно: какой организм крепкий, запала еще лет на двадцать.
— А сердце, значит, не выдержало? – прищурился участковый.
— Случай, бесспорно, редкий. Ну, давай, не чокаясь.