Он провёл юность далеко от Москвы. Его называли «сибирским поэтом», «русским азиатом»… Восстановить достоличную канву его биографии непросто: слишком многое перепутано, искажено, тем более что и сам поэт активно поучаствовал в мифологизации собственной жизни. И всё-таки – попробуем.
Павел Васильев родился 23 декабря 1909 (5 января 1910) года на северо-востоке Казахстана – в Зайсане Семипалатинской губернии в семье учителя Николая Васильева и его жены Глафиры.
Позже семья перебралась в Павлодар – город, будто названный в честь поэта.
В 1926 году, едва окончив школу, Павел отправился во Владивосток. Отсюда и начинается туман мифов и легенд.
Даже во всезнающей Википедии сказано: поэт «несколько месяцев проучился в Дальневосточном университете». Писали, что он будто бы поступил на японское отделение восточного факультета. На старом здании Государственного Дальневосточного университета по улице Пушкинской, 10 («дом со львами», ныне один из материковых корпусов ДВФУ) даже укреплена доска, свидетельствующая о том, что Васильев в 1926 году учился именно здесь.
На самом деле он поступал не на восточный, а на агрономический, и именно что поступал, но не поступил. По данным расследования Станислава Черных и Геннадия Тюрина («Дальний Восток», 1989, № 12), в государственном архиве Приморского края хранится протокол приёмной комиссии ГДУ за 1926 год, где в графе рассмотрения заявлений, поданных на агрономический факультет, действительно значится Васильев П. Н., а рядом указано: «Допустить к испытаниям». Но и только: данные о зачислении или тем более учёбе отсутствуют.
Текст на упомянутой доске, как мы понимаем, не вполне соответствует действительности. Но прекрасно, что доска появилась – единственное напоминание о появлениях поэта во Владивостоке. Не так уж много у нас за Уралом «гениев места», да и памяти о них – тоже…
Во Владивосток павлодарец Васильев ехал поездом вместе с тремя семипалатинцами – Константином Вахниным, Виктором Смирновым и Александром Руденко. По воспоминаниям Вахнина, Павел вообще не пошёл сдавать вступительные экзамены, но зато жил на правах абитуриента в студенческом общежитии где-то в районе Гнилого Угла (нынешний район Луговой-Спортивной).
«Видимо, в университете не было факультета, который был бы ему по душе. Положение абитуриента давало право на проживание в общежитии, и это его устраивало. Без дела он не сидел: атаковал редакции местных газет, устанавливал творческие контакты с литераторами», – свидетельствовал Вахнин. Автор книги о Васильеве «Русский беркут» (М., 2001) Сергей Куняев подтверждает: поэт поступал на агрономический, но не проучился в ГДУ ни одного дня. Хотя в декабре 1926 года, заметим, Васильев писал Рюрику Ивневу из Хабаровска во Владивосток: «Если Вас не затруднит, так следите в Университете за присылаемыми мне письмами».
Вот каким Вахнин запомнил Владивосток 1926 года: «Вдоль берега бухты протянулись собственно две улицы, законченно оформленные, – Набережная и Светланская. Вне этих улиц строения громоздились на горе, чем выше, тем они были меньше.
Вершили гору крошечные китайские фанзы. Владивосток жил жизнью портового города. В бухте стояли иностранные суда».
Приятели подрабатывали грузчиками в порту. Вахнин вспоминал: «Павел физически был слабее других, и работа оказалась для него тяжела. Недели через две он перестал ходить в порт, сославшись на открывавшиеся перспективы в редакции одной из газет».
Море вдохновляло Павла не на работу – на стихи:
Бухта тихая до дна напоена
Лунными иглистыми лучами,
И от этого, мне кажется, она
Вздрагивает синими плечами…
Написано это стихотворение о бухте Золотой Рог или, по другому предположению, – об Амурском заливе.
Среди литераторов, с которыми во Владивостоке познакомился Васильев, были Михаил и Донат Мечики – соответственно дядя и отец писателя Сергея Довлатова. В мемуарах «Выбитые из колеи» (Нью-Йорк, 1984) Донат Мечик вспоминал, что Васильев выглядел мужественно и солидно для своих лет. Павел приходил к Мечику в гости в Маркеловский (ныне Краснознамённый) переулок, читал стихи:
…Но нет вокруг спокойствия и сна.
Угрюмо небо надо мной темнеет,
Всё настороженнее тишина,
И цепи туч очерчены яснее…
Сам Павел снимал комнатку «где-то за садом Невельского, в стороне от центра» (это уже давно самый центр Владивостока). Мечик говорил Васильеву, что тот в стихах подражает Есенину, – Павел сердился. «Был обидчив и самолюбив, но с высокой взыскательностью художника относился к своим творениям, – вспоминал Мечик. – Ему ничьи стихи не нравились до конца».
С Павлом, пишет Мечик, всегда приходилось быть настороже:
«Простота, открытость натуры, смелое прямодушие нередко перерастали в бесцеремонность». Хотя, говорит Мечик, Васильев тогда совершенно не пил и не скандалил.
Во Владивостоке Васильев также познакомился с мэтрами – Рюриком Ивневым и Львом Повицким, поэтами есенинского круга, оказавшимися в эти годы на востоке страны. Однажды Ивнев, встретив Мечика и Васильева на Светланской, сказал: «Вы напоминаете мне Есенина с Мариенгофом». Мечик решил было, что Есенин – это он, но Ивнев пояснил: «Павел такой же светловолосый и такого же роста, как Сергей. А вы, Донат, повыше Павла, как Толя – Есенина. И такой же черноволосый, как он».
6 ноября 1926 года владивостокская газета «Красный молодняк» (предшественник «Тихоокеанского комсомольца») напечатала стихотворение Васильева «Октябрь», затем – ещё два:
«Владивосток», «Из окна вагона». Мечик писал, что во Владивостоке Павла печатали неохотно: «Склонен думать, что он производил на редакционных работников впечатление нескромного человека». Но, так или иначе, первая публикация Васильева состоялась именно во Владивостоке. А в конце ноября Ивнев устроил 16-летнему поэту выступление в актовом зале ГДУ на литературном вечере с чтением стихов.
Много позже, в 1965 году, Рюрик Ивнев напишет:
…Я помню осеннего Владивостока
пропахший неистовым морем вокзал
и Павла Васильева с болью жестокой
в ещё не закрытых навеки глазах…
Сам Васильев в Ивневе скоро разочаруется. Скажет о нём в 1932 году на допросе в ОГПУ: «…Изношенный в творческом и в жизненном отношении человек. Педераст. Ничего этого я о нём не знал, и ослепил его московский шик, кажущаяся известность, его заманчивые загадочные рассказы о Москве, о литературной славе, о Сергее Есенине. Похвалами он вскружил мне голову. Гением меня новоявленным назвал…»
В декабре 1926 года юные поэты Павел Васильев и Андрей Жучков покидают Владивосток с рекомендательным письмом от Ивнева. Из Хабаровска Васильев писал Ивневу: «Читали мы с Жучковым стихи на Хабаровском ЛХО – понравились…».
Хабаровская газета «Набат молодёжи» напечатала васильевскую подборку («Сопка за сопкой», «Владивосток», «Дорога ты, хорошая моя…»), а сам поэт отправился дальше – в Новосибирск. Здесь Павел познакомился с редактором журнала «Сибирские огни» писателем Владимиром Зазубриным – автором первого советского романа «Два мира» и повести «Щепка», по которой Александр Рогожкин позже поставит фильм «Чекист».
Газета «Советская Сибирь» в это время сообщала: «Свои произведения зачитали… остановившиеся проездом в Новосибирске молодые владивостокские поэты П. Васильев и А. Жучков. Стихи… подверглись подробной критике, но в общем были признаны хорошими». В 1927 году в «Сибирских огнях» состоялась первая журнальная публикация стихов Васильева.
В июле 1927 года 17-летний Васильев добирается до Москвы.
Его теперь называют «сибирским поэтом».
Но первая попытка покорения столицы не удалась. Павел едет к родителям в Омск, потом – снова в Новосибирск… Здесь он сдружился с молодым поэтом и жокеем Николаем Титовым.
«Сплошь и рядом ребята проводили время в доживавших последние дни нэповских кабачках и ресторанчиках, попеременно ввязываясь в лёгкие скандалы, что заставляло старших друзей недовольно качать головами», – пишет Куняев. В августе 1928 года старшие коллеги решили отправить гуляк от греха куда-нибудь подальше на восток – в командировку от «Советской Сибири».
Так начались скитания, о которых впоследствии была сложена масса легенд: будто бы Васильев прошёл пешком всю Сибирь от Обской губы до Алтая, мыл золото, работал каюром в тундре (!) и культработником на Сучанских угольных копях, ходил на пароходах по Енисею и Амуру… Появлением части этих легенд мы обязаны письму поэта однокласснице Ираиде Пшеницыной, в котором, указывает Куняев, «как всюду и везде у Васильева, реальность перемешана с бурной фантазией, а желаемое сплошь и рядом выдаётся за действительное».
На самом деле поэты двигались на восток не пешком, а Транссибом, там и тут печатали стихи под псевдонимами «Павел Китаев» и «Николай Ханов» (Тюрину и Черных на страницах периодики сибирских городов удалось обнаружить ранее не известные васильевские стихи: «На севере», «Урожай», «Партизанская разведка», «Сибирь, всё ненасытнее и злей…»). В Благовещенске завербовались на прииск «Майский» на Селемдже – притоке Зеи.
Настоящими старателями они, конечно, не стали – это была скорее «творческая командировка», но приисковую жизнь узнали неплохо. Под псевдонимом «Старатель» Васильев вскоре напечатал в газетах «Амурская правда» и «Тихоокеанская звезда» заметки «Рабочие прииска “Майский” разоблачают бюрократизм и разгильдяйство» и «Пьяный прииск». В 1930 и 1931 годах в Москве выйдут его очерковые книги «В золотой разведке» и «Люди в тайге», говорящие о не успевшем развернуться незаурядном прозаическом даре Васильева:
«Огонь лизал мёрзлую землю. Возле глубокой ямы шурфа рос чёрный валун выброшенной почвы. Вслед за огнём шла артель рабочих, кирками и лопатами отвоёвывая у вечной мерзлоты вершок за вершком грунта. С лотков брали пробы. Золото первым обнаружил приискатель Катовщиков. Оно вздрогнуло на дне его лотка тусклым желтоватым светом.
– Золото!»
То ли друзьям быстро наскучил прииск, то ли они в самом деле, как писал Васильев, заболели цингой, но вскоре поэты оказываются в Хабаровске. Здесь в феврале 1929 года в газете «Тихоокеанская звезда» выходят «Две пощёчины» – отрывок из неоконченной повести Васильева о Гражданской войне «Партизанские реки».
В Хабаровске, как пишут Черных и Тюрин, «за нарастающей литературной известностью потянулась слава скандальная».
Сергей Куняев считает, что Васильев расчётливо «играл поэта»:
«Павел не просто выпивал на копейку, а скандалил на рубль – он ещё и любил приукрасить каждый инцидент, лихо завираясь и сообщая самые разнообразные живописные подробности. Он любил кроме всего прочего разыграть роль пьяного буяна, “лихой головушки”». В печати появляются клеймящие «богемное» поведение юных поэтов статьи. В Хабаровске друзей перестают публиковать – и тогда они едут во Владивосток.
Здесь Васильев какое-то время служит матросом или даже рулевым на промысловом судне (позже его именем во Владивостоке назовут один из катеров Портофлота). Ходит по городу в матросской робе – крепкий, кудрявый, с загорелой грудью.
Снова встречается с Донатом Мечиком. Тот отмечает: «Если прежде в его стихах чувствовался налёт лирической напевности, то теперь они стали более конкретными, выпуклыми, приобрели характер народной песни. Чуть ли не в каждой строке звучал сочный, неожиданный образ».
Встречается Васильев и с Владимиром Арсеньевым – за год до смерти последнего. Знаменитый путешественник, учёный и писатель говорил молодому поэту на балконе одного из владивостокских отелей: «Вот там, где грохочет сейчас Эгершельд, когда-то мы зажигали одинокие костры и охотились на диких коз.
На месте железнодорожного депо щерились непроходимые трущобные заросли и по ночам выходил на охоту уссурийский тигр.
Очевидно, мы завоёвываем первобытное…»
В августе 1929 года в главной приморской газете «Красное знамя» выходят очерки Павла Васильева: «На Тафуине», «По бухтам побережья», «В гостях у шаландера». Годом позже несколько дальневосточных очерков Васильева выйдут и в столице – «В далёкой бухте», «Город рыбаков Хан-Шинь-Вей», «День в Хакодате». Эти очерки – ценные свидетельства о Владивостоке и Приморье 1929 года. Процитируем их.
«По бухтам побережья»: «Бухта Анна – одна из тех немногих бухт, разбросанных по нашему побережью, которые стерегут сейчас миллионно-стадный ход иваси… Не известная у нас раньше нежная, удивительная по вкусу иваси появилась в нашей зоне приблизительно с 1922–23 года. Её бросило сюда изменившее направление течений знаменитое японское землетрясение. Вот уже несколько лет подряд как иваси идёт не ослабевая. Каждый год она буквально заваливает рыбалки. Обыкновенно получается так, что в самый разгар ивасёвого сезона не хватает засольных сараев, не хватает рабочих рук… Миллионы иваси проходят мимо, десятки тысяч центнеров гниют на берегу… Рыбацкое население в бухте в большинстве своём состоит из восточных рабочих: корейцев, китайцев. Корейские ребятишки – полуголые, обожжённые солнцем, стаями бегают за волочащимся по песку тяжёлым шлейфом невода, наполняя корзины скумбрией, камбалой, краснопёркой.
Кореянки… возятся возле фанз за приготовлением каких-то замысловатых рыбных блюд».
«В гостях у шаландера»: «Фанзы ловцов в Гайдамаках (ныне Ливадия. – В. А.) чисты и хорошо убраны. Везде мягкие циновки, сундуки и даже узорно расшитые одеяла. Средний заработок ловца равняется 130–140 рублям в месяц. Работает на промыслах не один ловец, а вся семья: женщины и дети… Что касается культурной работы среди восточных рабочих, то тут дело обстоит очень плохо… После тяжёлой утомительной работы так хочется отдохнуть, развлечься. Особенно молодёжи. Именно эту молодёжь мы должны в первую очередь охватить нашей культурной работой. В действительности же на рыбалках не встретишь ни одного китайского или корейского инструктора, ни одного культработника, знающего китайский язык. И вот поэтому-то опий и водка просачиваются на наши рыбалки. Это тревожный признак».
«В далёкой бухте»: «Сладковатый, винный запах разлагающихся на берегу водорослей смешивается с запахом дыма и набухших влажных деревьев. Деревья громоздятся по откосам, карабкаясь за поднимающимися всё выше и выше домами. Над Амурским заливом покачивается тяжёлый и пухлый, как огромная красная медуза, закат. Улица бежит вверх на одну из сопок; если добраться до её конца, можно увидеть широкую полосу моря… Владивосток напоминает… огромный потухающий костёр, груду синих, красных и голубых огней».
«Тафуин»: «Крабоконсервный Тафуинский завод Дальгосрыбтреста встал перед нами из-за зелёного крутого полуострова совершенно неожиданно, теснимый с берега кучей китайских фанз, а с моря осаждённый стаями белокрылых шаланд… Сезонники работают упорно, уверенно – “сдельно”, и жизнь на Тафуине (ныне Южно-Морской. – В. А.) лихорадочно пульсирует… На помосты пристаней ложатся тяжёлые сети, полные блестящей серебряной добычи… Иваси пришла. Освобождай чаны в засольном сарае! Дроби лёд! Подтаскивай соль! …Завод задыхается от рыбы. Жаркий тафуинский песок перемешан с рыбьей чешуёй.
В такие дни рабочие Тафуина забывают, что такое сон… Самое больное место Тафуинского завода – это его сезонность. Соответственно сезонами приливает и отливает рабочая сила. Сюда собираются представители всех районов Советского Союза.
Здесь можно встретить и светлоголового олончанина с неуклюже-медвежьей фигурой, и хлёсткого на язык украинца, и вятича, и пермяка, и астраханца. Все они приехали на заработки, на время.
Хватать деньгу и айда обратно к семье. Поэтому-то и нельзя было создать здесь основного ядра квалифицированных рабочих, нельзя вести глубокую культуру работы. Нельзя было создать кадры выдвиженцев и высококвалифицированных рабочих».
«Город рыбаков Хан-Шинь-Вей» (исковерканное китайское название бухты, где возник Владивосток): «С набережной в море вглядываются женщины, одетые в белые платья. Там, где набережная перекрещивается с Тигровой улицей, синие, лоснящиеся утёсы сползают в остекленелые воды Амурского залива… Шаланды кружатся у владивостокских побережий подобно чайкам.
Они охотятся. Возвращаясь, они везут в трюмах груз камбалы, корюшки, иваси и других рыб, которыми изобилуют воды Японского моря. Недалеко от Семёновского рынка сделана искусственная гавань (Семёновский ковш, ныне Спортивная гавань. – В. А.).
Влажный, серый гранит далеко врезывается в море, защищая причалившие суда от беспокойных волн. Здесь в воздухе витает специфический запах рыбьего жира и чешуи. Серебряные полоски упавших с носилок рыб покачиваются у берега среди дынных корок и других отбросов. Вот подошла корейская шаланда, полная мокрых, почти чёрных парусов и рыбы. Начинается сортировка. Высокий, полуобнажённый кореец с волосами, завязанными на затылке пучком, просыпает в ведро блестящий дождь рыбы…
Быстрым движением вылавливает из сетей какую-то странную рыбу с широко расставленными глазами и начинает пинать её ногой. Рыба надувается и делается похожей на футбольный мяч.
Вытаскивают запутанного в сетях осьминога. Прохожий матрос останавливается, глядит некоторое время и сплёвывает: “Доктор”.
Так зовут здесь осьминога… Главные базары Владивостока – Семёновский и Мантуевский (во втором случае, вероятно, имеется в виду Манзовский базар на Корабельной набережной, где нынешние власти вот уже несколько лет обещают построить подобающий статусу Владивостока рыбный рынок. – В. А.) – наполнены рыбой, крабами, челимсами (креветками. – В. А.) и другой живностью моря… Но профсоюзная и культурная работа… ещё много заставляет желать… Нет приличных рыбацких клубов, в которых бы морские труженики могли найти отдых, развлечения, учёбу. Очень часто русские ловцы при прибытии с производства идут в кабачки вроде “А-ля-фуршет” или “Чокнемся, медуза”, а китайцы и корейцы в так называемые китайские кварталы… Из раскрытых харчевен несётся одуряющий запах варёных крабов, сои и пельменей… Здесь, в приземистых, тёмных харчевнях, можно обыкновенно встретить большую часть приехавших в город отдыхать ловцов. Это плохо. Потому что вслед за харчевнями может последовать (и часто следует) опиекурильня, хабаровская водка, настоянная на табаке, контрабанда. Китайские и корейские проф клубы должны повести решительную борьбу с отживающими свой век, подгнившими “китайскими кварталами”».
До сих пор спорят, в самом ли деле Павел побывал тогда в Японии на яхте «Красная Индия» (бывшая «Офелия», будто бы переименованная шкипером Африканом Турусиным в ожидании мировой революции) или же по своему обыкновению вдохновенно фантазировал. Литературовед Павел Косенко считал, что очерк «День в Хакодате» Васильев спокойно мог сочинить, не покидая Владивостока. Японовед Александр Куланов указывает на целый ряд ошибок и нелепостей в описании Васильевым Хакодате. Похоже, поэт собрал всё, что слышал об азиатских городах (причём скорее китайских, чем японских), – и выдал «экзотический» очерк. Показательно, что опубликован он в Москве – во Владивостоке «фейк», вероятно, быстро раскусили бы. Слывя очеркистом, Васильев на самом деле в своих амурских и приморских текстах был настоящим прозаиком.
С осени 1929 года 19-летний поэт – снова в Москве, и всё дальнейшее известно куда лучше: стихи, слава, скандалы… В 1932 году по делу «Сибирской бригады» литераторов«контрреволюционеров» Васильев получил три года высылки условно. В 1935 году – полтора года лагерей за избиение поэта Джека Алтаузена. В 1936-м был досрочно освобождён, но ненадолго.
Арестованный прозаик Михаил Карпов на допросе дал показания на коллег – Ивана Макарова, Василия Наседкина, Павла Васильева. Рассказал о заговоре, целью которого было ни больше ни меньше убийство Сталина, причём исполнителем теракта выбрали Васильева.
6 февраля 1937 года Павла Васильева арестовали прямо на улице. Он «активно сотрудничал со следствием», признал себя виновным (действительно, мол, был разговор о том, способен ли он убить вождя, но никакого продолжения не имел…), просил дать возможность продолжать литературную работу. Выходит, ещё на что-то надеялся? 30 июня поэт написал покаянное письмо Ежову, заканчивающееся словами: «…Вследствие неоднократного обмана я не заслужил доверия, а мне сейчас больно и тяжело за загубленное политическими подлецами прошлое и всё хорошее, что во мне было».
В тюрьме написал последние стихи:
Снегири взлетают красногруды…
Скоро ль, скоро ль на беду мою
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом северном краю…
Северного края – да и никакого больше – Васильеву увидеть было не суждено.
…Ранней осенью 1929 года в Москве у памятника Пушкину, который тогда стоял на Тверском бульваре, встретились Донат Мечик и Павел Васильев, оба недавно покинувшие Владивосток.
«Я стал большим поэтом», – совершенно спокойно сказал 19-летний Васильев Донату. Тот прочёл свои стихи, написанные по дороге в Москву:
Клянусь, я вечно буду помнить
Колючий розовый шиповник
На берегу амурских вод
И солнца дальнего заход…
Павел забрал у Доната листочки со стихами, сунул в карман и сказал: «Пусть лежат на память о Владивостоке. Когда-нибудь я напишу настоящие стихи об этом городе. Я знаю, как написать такие стихи».
Так и не написал; но Владивосток не раз появлялся в ранних стихах Васильева. Например:
…Бухта дрожит неясно.
Шуршат, разбиваясь, всплёски.
На западе тёмно-красной
Протянулся закат полоской.
А там, где сырого тумана
Ещё не задёрнуты шторы,
К шумящему океану
Уплывают синие горы…
Или:
Ласковое неугомонное море
Лапами хватает
За песок.
На покрытом облаками взморье
Расположился Владивосток…
И ещё одно, посвящённое Ивневу и написанное в 1926 году, – вероятно, по дороге из Владивостока в Хабаровск:
Прощай, прощай, прости, Владивосток.
Прощай, мой друг, задумчивый и нежный…
Вот кинут я, как сорванный цветок,
В простор полей, овеянных и снежных…
Цветок сорвали 16 июля 1937 года в Лефортовской тюрьме.
Расстрелянного поэта захоронили на кладбище Донского монастыря среди «невостребованных прахов». Реабилитировали в 1956-м.
…И в биографии Васильева, родившегося по соседству с Китаем, Монголией, южной Сибирью, и в его строках отчётливо слышны евразийские, восточные, «скифские» мотивы. Действительно – «русский азиат». Или, говоря словами уральца Бориса Рыжего, прожившего те же 27 лет, только без четырёх месяцев, – «трансазиатский поэт».
Опубликовано в Складчина №1, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!