Рустем Вахитов. СТРАСТИ ПО ЗУЛЕЙХЕ: СТАЛИНИЗМ И ПРОБЛЕМА КАТАРСИСА

1

Появление на телеэкранах сериала «Зулейха открывает глаза» заставило российских любителей кино и литературы и в целом всех, кто интересуется нашей советской историей, снова заговорить о романе Гузели Яхиной, который лег в основу сюжета телесериала. Причем отзывы опять противоположные (как и тогда, когда роман вышел в свет): от выражений восторга до проклятий и даже оскорблений. Это понятно, роман не рядовой, написан на непростую тему: 30-е годы, раскулачивание да еще на фоне отношений русских и татар – можно было ожидать такую разноголосицу. Удивляет другое: насколько трафаретно восприняло роман и основные его идеи политизированное большинство (причем независимо от партийной принадлежности). Одни кричат, что это блестящий памфлет, обличающий «людоедскую политику Сталина», другие отвечают: это возмутительный пасквиль на «прекрасную эпоху первых пятилеток», «создания социалистической деревни», «культурной революции»… Отчасти в этом виноваты и создатели сериала, которые превратили в антисталинский лубок экзистенциальное произведение Яхиной, которое вообще-то называется «Зулейха открывает глаза», а не «Сталин убивает крестьян». Сама автор, кстати, вежливо предупреждала своих не очень понятливых доброхотов: «Я хотела донести мысль о том, что даже в очень большом горе может быть спрятано зерно будущего счастья. …. По большому счету это книга о преодолении мифологического сознания.»[1]. Но, похоже, такие персонажи, как Чулпан Хаматова, сказавшая, что ненавидит праздник Победы, потому что это трагедия русского и немецкого народов[2], неспособны понять это. Они лишены того органа, который позволяет чувствовать диалектическую сложность правды жизни. Ненавидя «ежовских костоломов», они превратились в их точные подобия и на все смотрят лишь с точки зрения политики… Тот следователь, который бил Заболоцкого, вероятно, тоже искренне думал, что причудливые персонажи поэта-обэриута всего лишь намеки на тех или иных политиков…

2

Не будем им уподобляться. Зададим себе простой вопрос: почему роман называется «Зулейха открывает глаза?» (эта фраза повторяется в тексте как рефрен несколько раз: в самом начале, когда речь идет о деревенской жизни Зулейхи, а потом в конце, когда в Сибири она уже стала совсем другим человеком). Очевидно: перед нами иносказание. Для того чтоб открыть глаза, Зулейха должна была жить с закрытыми глазами, а потом в результате тех событий, что описаны в романе, она стала видеть мир… Кем же была Зулейха в начале повествования?
Забитой, покорной женой своего супруга Муртазы – жесткого деревенского кулака, который ее бил и насиловал. Уже отсюда, кстати, видно, как далека Яхина от наших антисоветских обличителей коллективизации, рисующих кулаков «справными добрыми хозяевами» и прекрасными людьми. Кулак Муртаза мало что бьет жену и держит ее в «черном теле», заставляя спать на сундуке и превратив в золотаря при своей полусумасшедшей матери. Он еще и прячет хлеб от властей на кладбище … в могилах своих умерших дочерей, прикопав туда гроб с зерном! Не боится Муртаза ни Бога, ни кладбищенских духов, а все потому что он сам живой мертвец, упырь, как и полагается любимому сынку своей матери Упырихи, которая во время голода конца XIX века, когда Муртаза был грудным младенцем[3], уморила своих девятерых маленьких детишек ради любимого упыренка-Муртазы (в деревне сплетничали, что она, чтоб выжить и иметь молоко, еще и съела их тела: старуха так фальшиво этим возмущается, что видно: слухи правдивые).
Жестоковыйный злодей, выросший на крови своих невинных братьев, вот образ кулака, который предлагает Гузель Яхина! Как тут не вспомнить, что русские крестьяне тоже называли своих кулаков «кровопийцами», то есть вампирами-упырями…
Муртаза перед угрозой потерять обожаемую собственность («Мое!» – нутряно вопит он) жестоко убивает беззащитное животное, их единственную корову, кроша ее еще живую, только оглушенную, топором (корову, кстати, зовут Кубелек – Бабочка. Забрызганный кровью Упырь, зарубающий топором бабочку – да это ведь губитель души – душегуб!). Он пытается отравить коня – причем, руками жены, которой подсовывает отравленный сахар (жену схватят – не жалко, они с матерью уже сговорились, что он заведет другую семью после смерти Зулейхи). Да и погибает Муртаза не «безвинной овечкой», а потому что бросается с топором на представителей власти – такого пристрелили бы на месте в любой самой демократической стране мира!
Но вернемся к Зулейхе. Над ней издевался Муртаза, издевалась его мать Упыриха, убийца своих детей. Чего стоит эпизод, где она просит невестку сильнее попарить ее в бане, а потом обвиняет в избиении и провоцирует сына на жестокое наказание, которое закончилось изнасилованием! Тот факт, что Зулейха из-за своей забитости еще и хвалит мужа (мол, не сильно бьет, а мог бы и вовсе убить или бросить в лесу!), только подчеркивает бесчеловечность происходящего…
И дальнейшая ее судьба в этой семейке была столь же легко предсказуема, сколько и печальна. Независимо от того, что бы с ней произошло: умерла бы от побоев, дожила бы до старости и, возможно, превратилась в такую же Упыриху при своем сыне Юзуфе – Зулейха так бы и «не открыла глаза», так бы и не осознала себя личностью, достойной любви и свободы (не в либеральном, политическом, а в экзистенциальном смысле). Любая попытка открыть глаза, почувствовать себя человеком разом погубила бы ее.
Между прочим, в классической русской литературе есть точное соответствие этому сюжету Яхиной – это драма Катерины в «Грозе» А.Н. Островского. У бедной Катерины была своя Упыриха – свекровь Кабаниха –  и свой Муртаза, хоть и скорее малахольный, чем грозный, но от этого не менее, а даже более, как-то иезуитски, жестокий – Тихон. Катерина попыталась найти отдушину в любви и погибла.
Островский тоже рисует разложившееся традиционное общество, которое уже утеряло все свои светлые стороны: искреннюю религиозность, уют родственной близости, тепло круговой взаимопомощи. При этом его темные стороны выросли до чудовищных размеров. Нарождающаяся индивидуальность, личность задыхается в этом затхлом умирающем мирке, она обречена на гибель, даже бунт ее бессмыслен.
Таким мирком была русская провинция XIX века и татарская (да и русская!) деревня начала ХХ века. И, как я уже говорил, печальная доля ждала Зулейху: либо смерть физическая – от побоев, либо смерть духовная –  превращение в Упыриху. Упыриха ведь тоже не всегда была такой – в конце романа выясняется, что в молодости свекровь Зулейхи (по характеру больше похожая не на свою невесту, а на Катерину Островского: по-своему сильная, задиравшая своего слабовольного мужа и терпевшая от него побои) тоже бунтовала. У нее была несчастная любовь, и она сбегала в священный лес-урман «смерти искать».
Но в судьбу Зулейхи ворвалась Советская власть, которая искореняла старый быт и строила новую жизнь, которая производила модернизацию. Спору нет, она делала это жестоко, так, что жизни отдельных людей гнулись и ломались, как щепки под железным колесом (а где модернизация происходила безболезненно? Наши вздыхатели по всему западному пусть почитают романы Ч. Диккенса, описывающие эпоху модернизации в Англии!). Но эта жестокость несла с собой зерна добра иногда бессознательно, а иногда и сознательно, как это везде бывает в нашем подлунном мире, где добро перемешено со злом…
Советская власть разрушила тадиции крестьянской общины, она боролась с религией. В этом большая трагедия, потому что речь идет о сломе вековых устоев, в которые люди вросли кровью и плотью. Вместе с тем община уже разлагалась, а что касается религии, то роман о Зулейхе показывает, что в качестве живой веры к этому времени сохранились в основном языческие суеверия. Формально Зулейха – мусульманка, но ни разу в ходе повествования не читает намаз, в мечети бывает лишь дважды в году, зато постоянно приносит пожертвования духам околицы, дома и бани. Бог для нее – не милосердный Творец, а аналог античного рока, который не знает добра и зла и безжалостно убивает одну за другой ее маленьких дочек (да и сына бы добил, но нет ему права заглянуть в сибирский Семрук, где живут обречённые на страдания и на рабство, но все равно по сути веселые и свободные люди!). Даже красноармейцы, зайдя в дом Зулейхи в Юлбаше, плюются: «Язычники!» О таком же фольклорном характере православия большинства русских крестьян начала ХХ века хорошо свидетельствуют революционные поэмы Есенина, где герой молится … корове.
Но она же – Советская власть, уничтожив общину и религию, принесла в деревню электрический свет, грамоту, детсады и школы, больницы и элементарную гигиену. Она же оторвала людей от идола рода и открыла для них возможность стать личностями. Причем это касается даже тех, кто от нее пострадал, как Зулейха и ее сотоварищи по «сибирскому аду». У Зулейхи убили мужа, ее арестовали, услали в Сибирь. Но итогом страданий Зулейхи в Сибири стало ее раскрытие как женщины, как личности в любви к Игнатову, превращение ее «из забитой женщины в человека», как сказала сама Яхина в интервью, которое я уже цитировал. Итогом стала возможность для ее сына Юзуфа поехать в училище в Ленинграде и стать известным художником (без советской модернизации, кстати, это было бы невозможным еще и потому, что в рамках дореволюционной татарско-мусульманской культуры человек с талантом художника не мог бы раскрыть свое дарование).
То же самое и с другими персонажами романа – только у них эта диалектика исторического добра и зла, преломившаяся в их судьбах, к сожалению, лишь намечена. Так, профессор Вольф Карлович Лейбе, попав в Сибирь, избавляется от удобного кокона «добровольного безумия», в котором он прожил 10 лет и жил бы до самой смерти, если бы в его судьбу не вторглась подлость домработницы Груни, решившей расширить свою жилплощадь при помощи ложного доноса в ОГПУ. В Сибири доктор стряхнул с себя «яйцо безумия» (как он сам это называл) и снова начал служить людям, спасая их жизни. Так, без Лейбе очевидно умерла бы при родах и сама Зулейха, и это понимают все в поселке (да и, собственно, и нет в поселке человека, который не прошел бы через лазарет Вольфа Карловича).
Это же касается ленинградского художника Иконникова, у которого был талант, но он жил как приспособленец, лепил бюсты Сталина и других партийных вождей, топил свою жизнь в пьяном разгуле. И так бы и дальше «лепил усатые бюсты» (как говорят ему товарищи по страданиям), если бы не несправедливое, безвинное наказание, которое не просто делает его настоящим художником (у него даже была «настоящая выставка» с пейзажами Парижа и Петербурга и с самыми интеллигентными посетителями!), но превращает в учителя другого настоящего художника – Юзуфа.
Это не значит, конечно, что преследования безвинных, беспорядочный террор, подлость доносчиков хороши. Это значит лишь, что, как верно заметил Михаил Лифшиц, в истории всегда есть два пути развития событий: светлый и темный, и темный, при всех издержках, тоже по-своему ведет к искомой цели и несет в себе искаженную правду (нелишним будет вспомнить, что Лифшиц потому критиковал и сталинистов, и антисталинистов, что видел в сталинизме именно такой темный, но диалектически сложный путь развития советского общества).
Автор тоже говорит об этом, но, похоже, сама до конца не понимая того, что ею сказано как художником, а не как человеком. Здесь творческий дух писательницы оказался выше ее личных либеральных и антисоветских стереотипов, что выказывает ее явную талантливость, ведь только талант дышит, где хочет, даже в уме мелко философствующего либерала… Тут вспоминается противостояние Толстого-художника и Толстого-публициста и философа (при всей несопоставимости дарований русского классика и Яхиной)…
Я говорил о том, что сама Яхина увидела в своем романе преодоление мифологического сознания. На первый взгляд это действительно так. В начале романа Зулейха живет в мире мифологическом рядом с Убылы карчык (Упырихой), Иясе (домовым), Басу капка иясе (духом околицы) Шурале (лешим)[4]. Она подает жертвы и домовому, и баннику, и духу околицы, боится Упырихи (которая, кстати, видит вещие сны), постоянно молится Всевышнему (не столько Богу монотеизма, сколько, как я уже говорил, слепому року). В этом мире, по замыслу автора, все перевернуто: даже лошадь зовут Соловей (Сандугач), а корову – Бабочка (Кюбелек) (как не вспомнить Маркса с его «камерой обскурой» и «ложным сознанием»!). Живя в этом мире, Зулейха не верит, что «есть в этом мире места, куда не проникает взор Аллаха» (этот недоуменный вопрос она задает мужу в лесу вначале).
В течение трагичных, тяжелых, роковых в античном смысле и поэтому по-своему необходимых событий романа происходит веберовское расколдовывание мира. Героиня оказывается в мире ХХ века, где вроде бы ничего и никого выше этого мира нет. В нем есть дом на колесах – вагон, но у этого дома нет своего домового, есть лес, в котором охотится Зулейха, но у этого леса тоже нет своего духа, которому нужно подносить жертвы. Скорее, сама Зулейха здесь госпожа леса, она превратилась в Сибири в искусного охотника, понимающего каждое движение зверя (хотя в деревне даже боялась взглянуть в сторону урмана!). И в этом расколдованном мире Зулейха, как замечает автор, если и не обретает счастье, то впервые чувствует, что ей хорошо, спокойно. Ее оторвали от родного дома, ее окружают чужие люди, но ей впервые хорошо. Ей не так больно дышать, как сообщает нам последняя фраза романа.
Но, может быть, это только автору, либералу и западнику по убеждениям (в число которых входит, как известно, агностицизм), кажется, что радость Зулейхи от богооставленности этого мира? А автор, живущий в тексте как его демиург, считает иначе. В конце романа есть место, где к Зулейхе, которая от голода потеряла молоко и не знает, как спасти младенца Юзуфа, является в бреду ее свекровь Упыриха и с укоризной говорит: «А я своего ребенка накормила». Она намекает на то, что во время такого же голода она уморила других своих детей ради любимого сына Муртазы, даже ела их плоть и пила кровь, чтоб появилось молоко. Упыриха искушает Зулейху: «Напои ребенка кровью!» (правда, тогда ясно: Юзуф станет вторым Муртазой). И Зулейха действительно спасает ребенка, напоив его кровью, но своей… То есть ради спасения безвинной души она приносит в жертву не своих детей, а саму себя. Перед нами противостояние языческого сознания и христианского…
А.Ф. Лосев писал, что немифологического общества не существует, потому что личность не может не воспринимать мир через призму мифа. Но мифология бывает относительной и абсолютной, и если разрушить относительную мифологию, то перед нами встанет абсолютный миф… Поэтому и из зла может родиться добро, ведь в этом мире нет чистого зла, в нем, на дне проглядывает искаженный образ добра и даже безбожное стремление к справедливости и общему благу ведет, пусть и извилистыми путями, к Богу…

3

Но вернемся к советской теме. Теперь понятно, что приклеить к этому роману ярлык антисоветского мог только тот, кто ничего в нем не понял (а может, даже не читал, как известный блогер Варламов, который в своем ЖЖ заявил, что роман не читал и фильм не смотрел, но раз они антисталинские – приветствует). Ведь Советская власть во всей ее противоречивости и сложности для Зулейхи воплотилась в образе красноармейца Игнатова, смелого, безжалостного к врагам, в чем-то наивного, в чем-то запутавшегося, но доброго человека, с большим сердцем, с верой в справедливость, увы, не оправдавшейся в его жизни. Игнатов – это человек, который убил мужа Зулейхи, отца ее умерших дочек и выжившего сына. Зулейха страдает от того, что полюбила убийцу мужа, что тает, как мед, когда его видит. И муж даже после смерти винит и не отпускает ее; медведь, который помешал любви Зулейхи и Игнатова и который чуть не сгубил Юзуфа – это ведь явление в зверином образе упыря Муртазы. Показательно, что, когда Зулейха и Юзуф бегут из Семрука, близ околицы валяется расколовшийся медвежий череп, в котором – птичье гнездо с двумя птенцами…
Но Игнатов – это и человек, который освободил ее от упыря Муртазы и свекрови-Упырихи. Недаром же отряд Игнатова, едущий навстречу Муртазе и несущий ему гибель, поет: «Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой!». И Зулейха, понимая смысл незнакомой ей песни, думает: «Слова-то какие хорошие – про свободу!». Недаром красноармейцы, еще не заподозрившие в Зулейхе жену кулака, весело окликают ее зеленоглазой, и у нее екает сердце: никто никогда, кроме отца в детстве, ее так не называл…
Игнатов – человек, который угнал Зулейху в Сибирь, но он и человек, который спас ей жизнь, вырвав ее из лап следователя-костолома, вытащив тонущую Зулейху за косы из реки, приставив ее в поселке к кухне, что позволило выжить ей самой и сыну.
Наконец, он – человек, с которым она впервые познала короткое женское счастье, который усыновил и обеспечил счастье ее любимого сына Юзуфа, дав ему свое отцовство, свою фамилию и открыв ему путь в большую жизнь, где есть Ленинград и Париж, Рембрандт и Шекспир…. (согласно первому варианту романа, Юзуф-Иосиф[5] становится всемирно известным художником, эмигрирует из СССР во Францию, а повествование ведется от лица его дочери – тоже Зулейхи, которая живет в Париже).
Легко догадаться, что отношение Зулейхи к Игнатову, по замыслу писательницы, символизирует весь спектр отношений народа 30-х годов к Советской власти: как к губительнице и как к спасительнице, как к ненавидимой и как любимой (то, что Зулейха – символ народа, ясно по указанию автора, что она была похожа на женщину с плаката «Родина-мать»)…
Собственно, судьба Игнатова – это и судьба Советской власти, ведь он остается никому не нужный, всеми брошенный и преданный, но с памятью о любви, о надеждах, о мечтах, которые были в его жизни… (а выбросивший его с должности и из органов мародер и подлел Кузнец, если хотите, воплощает уже «постсоветскую власть»…).
…В свое время Михаил Лифшиц так обрадовался первой повести А.И. Солженицына, потому что был в душе уверен, что по античному страшная, но величественная трагедия сталинизма должна найти свое выражение и разрешение в литературе. Иначе все эти миллионы переломанных судеб и сгубленных жизней, которыми сопровождался переход от мира Муртазы к миру Игнатова и Юзуфа, останутся не то что напрасными – немыми памятниками им стали заводы и фабрики, индустрия социализма, выстроенная за счет этих страданий, но не преодоленными (что и произошло: Сталин остается ментально нашим современником, оттого мы так горячо и интимно спорим о нем и его наследии). Сталин и его эпоха могли бы уйти в прошлое окончательно, только если в советской и русской культуре осуществится художественный катарсис. Без мудрёных рассуждений о мировом зле и великом инквизиторе, а просто и естественно – через рассказ о простом, рядовом русском, советском человеке, таком, как Иван Денисович… (М.А. Лифшиц и А.Т. Твардовский особо радовались, что герой повести А.И. Солженицына – не интеллигент). Увы, Солженицын не оправдал этих ожиданий, превратился в обличителя и политического ритора, так и не успев укрепиться в позиции настоящего реалиста, просто держащего в руках бесстрастное зеркало, отражающее мир и являющее добро и красоту, лежащие в его основании.
Но появление в современной литературе таких фигур как Г.Ш. Яхина, возможно, снова обнадежило бы Михаила Александровича. По-моему, в этой густо напоенной мифологией и жизненной трагедией эпопее есть зерно такого катарсиса, и зерно, гораздо более увесистое, чем то, что усмотрел в «Одном дне Ивана Денисовича» Лифшиц. В конце романа Зулейха рассказывает своему сыну Юзуфу, пока что мальчишке, но в будущем гениальному и всемирно известному художнику, легенду о птице Семруг (и неслучайно ее имя перекликается с названием поселка ссыльнопоселенцев), и после этого из добытой ею дичи вылетает изумрудное перо и парит в воздухе. И мы понимаем, что это перо из легенды, то самое перо Семруг, которое некогда «упало на Китай, покрыв страну сиянием и сделав всех китайцев искусными художниками». И вот-вот это перо исторгнет сияние и из земли нашей многострадальной Родины…

[1] Гузель Яхина: «Эмоция самое важное в искусстве, и если мне удалось зародить её в читателях – я счастлива» Встреча с автором бестселлера «Зулейха открывает глаза» 20.12.2017// LES Alpa https://les.media/articles/489421-guzel-yakhina-ya-lyublyu-prostye-chelovecheskie-istorii
[2] «Я, например, ненавижу Великую Отечественную войну, я не могу ей гордиться. Для меня это боль, кровь и страдание не только русского народа, но и немецкого солдата и мирного населения других стран. Я в принципе ненавижу войны и ни одну из них никогда не поддержу. А если она всё-таки случится, то мне будет жалко все стороны конфликта» Чулпан Хаматова «Кирилл должен быть на свободе». Интервью Антону Данилову 24.04. 2019 Buro https://www.buro247.ru/culture/theatre/24-apr-2019-chulpan-khamatova-interview.html
[3] В 1930 году, который описан в романе, Муртазе около 50 лет, значит речь о поволжском голоде 80-х годов 19 века.
[4] Причем выписано это очень плотно, рельефно, правдиво: Г.Ш. Яхина, конечно, представительница магического реализма, который за рубежом представлен Г.Г. Маркесом, а у нас идет от Н.В. Гоголя (интересно, выходит, что магический реализм у нас часто возникает на стыках русской и нерусской культур)
[5] Отдельный смысловой пласт здесь – отсылка к популярному в исламской и тюркской литературе сюжету любви Зулейхи к прекрасному Иосифу как метафора жертвенной и бескорыстной любви к Высшей Красоте и в конечном счете – к Богу

Опубликовано в Бельские просторы №6, 2020

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Вахитов Рустем

Рустем Ринатович Вахитов родился 16 октября 1970 года в Уфе. Окончил БашГУ. Кандидат философских наук, преподаватель кафедры философии БГУ. Публиковался в газетах «Вечерняя Уфа», «Советская Башкирия», «Истоки», «Советская Россия»; в журналах «Юность», «Арион», «Бельские просторы» и др. Автор нескольких книг публицистической прозы. Заместитель главного редактора журнала Башкирского отделения Российского философского общества «Философская мысль», руководитель междисциплинарного «Евразийского семинара» и Уфимского религиозно-философского общества им. А.Ф. Лосева. Член Союза писателей России и Союза писателей Башкортостана.

Регистрация
Сбросить пароль