Олег Воропаев. ПРЕДЗИМНИЙ СЕЗОН

Иронический рассказ

Россия вернула Крым.
Бурцев обрадовался и решил навестить крымчан. «Сколько же лет они там без нас… под небом, можно сказать, чужим?» – сочувствовал Бурцев крымчанам.
В градусе этого сочувствия он написал заявление на путёвку. Попросился в Евпаторию и заявление отнёс, куда положено. Там где положено, посмотрели на Бурцева непонимающе:
– Сдалась вам эта Евпатория? Берите вот Ялту, к примеру.
– Зачем же мне в Ялту? В Ялте тоска! Там ещё Антон Павлович Чехов с тоски загибался, – возмутился Бурцев.
– И что вам от этого? – пожали плечами. – Не загнулся же ваш Антон Павлович?
– А вам чтоб непременно загнулся надо?! – обиделся за неуважительное отношение к классику Бурцев.
– Зачем же нам, чтоб непременно загнулся. Не надо нам, чтобы загнулся.
– А знаете, что про Евпаторию Маяковский сказал? – Бурцев рубанул ладонью воздух.
– Владимир Маяковский?
– Да, Владимир Маяковский!
– И что же он сказал про Евпаторию?
– А вот что сказал:

Пуд за лето
с любого толстого
соскребёт
евпаторство.
Очень жаль мне
тех,
которые
не бывали
в Евпатории.

Посмотрели недоумённо:
– Считаете, что вы толстый?
– Нет, не считаю. Однако и Владимир Владимирович не сказать, чтобы толстый…
– Вы о Маяковском?
– Да, я о Владимире Маяковском.
– Езжайте в свою Евпаторию, – протянули Бурцеву путёвку.
Крым впечатлил Бурцева – огромная территория, с городами и весями. Весей было так много, что запомнить их не было никакой возможности.
«Ну и чёрт с ними, с весями! – подумал Бурцев, взирая из автобуса на горы и степи российского полуострова. – Главное, что всё это наше!.. Вернулось… Скорей бы уж мой санаторий. А там… там целый сезон впереди… предзимний сезон…» И Бурцев, откинувшись в кресле, уснул.
Пока герой наш спит, самое время его представить: Бурцев Сергей Олегович, военный пенсионер, майор запаса, разведён, весёлого нрава, не старый и в меру начитанный. Что же касается браков, у Бурцева их было два, и по общим о них впечатлениям, оба удачные. Разводы – отдельная тема, и мы этой темы касаться не будем.
Конечно, как у всякого свободного мужчины, у Бурцева время от времени появлялись женщины. Было их не так чтобы много, но и немало. Без женского общества Бурцев впадал в уныние, и если говорить совсем уж начистоту, то из приведённого выше стихотворения Владимира Маяковского о Евпатории ключевыми для него были следующие строки:
Скрип уключин, всплески и крики –
Развлекаются евпаторийки…
Эти крики развлекающихся евпаториек давно уже будоражили Бурцева.
«Наконец… наконец-то я их услышу!» – подумал наш герой и проснулся.
За окном протянулось унылое жёлтое море и сонные пригороды.
– Евпатория! – объявил водитель, но долго ещё блуждал по запутанным улицам, пока не уткнулся в вокзал.
На вокзале покрикивали ранние торговки, но Бурцева эти крики не впечатлили нисколько и даже, скорей, разочаровали.
Санаторий понравился Бурцеву. Кормили там отвратительно, но симпатичные официантки этот недостаток вполне компенсировали.
– Фотомодели чёртовы! – давился безвкусной котлетой Бурцев.
В свободное время он прогуливался по набережной.
Набережная была примечательной. И, прежде всего, возлежащим на ней Гераклом. Геракл был из бронзы и голый. Согласно курортному поверью, отдыхающие, прикоснувшиеся к причинному месту мифического героя, наделялись невероятной способностью вернуться в Евпаторию через год, ну, в крайнем случае, через два. Отполированное десятками тысяч рук, деликатное место героя искрилось в любую погоду, и даже ночью.
Второй примечательностью набережной были лебеди. Огромные птицы качались в волнах и бродили по берегу рядом с людьми. Бурцев кормил их столовским хлебом и тихо нашёптывал:
– Эх, лапчатые!.. Одиноко мне, лапчатые…
При слове «одиноко» всегда почему-то хотелось плакать. Но Бурцев не плакал. Он был военным пенсионером и сантиментов стыдился.
Особенно удручало Бурцева, что у моря он так и не встретил кричащих от счастья евпаториек.
– «Осень. Мёртвый простор…» – цитировал Бурцев из Константина Бальмонта. – Да и Маяковский хорош! Так этих аборигенок изобразил, что, кажется, они тут круглый год качаются на волнах, как ундины, да ещё и кричат, что ни попадя. Развлекаются, как же!.. Ага…
Но в целом евпаторийцы Бурцеву даже очень понравились. Особенно их любовью к животным. Нигде, ни в одном ещё городе, Бурцев не видел на улицах такого обилия ухоженных, сытых и ласковых кошек. Распушив хвосты, они бежали Бурцеву навстречу, мурчали, мяучили и сколько угодно давали себя погладить.
А что же собаки?.. Вы думаете, евпаторийцы не любят собак? Ошибаетесь! Любят, ещё и как!.. Огромное количество «собаченций» прогуливают они утрами и вечерами на поводках, одев их в штанишки и напялив им тёплые капюшоны.
И всё же одиночество гложило Бурцева.
Засомневавшись в слове «гложило», Бурцев полез в интернет-словарь, и тот ему черным по белому выдал, что слова такого нет, а есть вариант «глодало». «Дурак этот интернет-словарь! – возмутился Бурцев. – Как же оно глодало, если оно именно гложило!»

Гуляя, Бурцев вспоминал свою жизнь и кормил лебедей.
– Одиноко мне, лапчатые, – жаловался он птицам, и глаза его при этом слегка увлажнялись. Но только слегка, ведь он был майором запаса.
– Объявления! – вдруг осенило Бурцева. – Иногда там можно прочесть такое!..
Первое попавшееся ему объявление было следующее: «Трезвые грузчики! Звонить круглосуточно! Телефон и т. д.» «Ого! – оживился Бурцев. – В остальных заведениях грузчики, значит, обычные».
Следующее объявление скорей походило на лозунг: «Дорогие замужние женщины! Пожалуйста, отпускайте погулять своих мужей. Без них нам ужасно плохо! Подпись: одинокие женщины» Ни адреса, ни телефона под этим воззванием не было. «Жаль! – огорчился Бурцев. – Одинокий мужчина и одинокие женщины… это, скажу я вам нерв!.. это сюжет!..»
А вот то, что нужно! «Исполним любое желание! Заплатил? Получи!». Ниже два телефонных номера. Бурцев достал «мобильник» и набрал первый.
– Что вы хотели? – сухо спросил женский голос.
– Я это… по поводу желаний… – смутился Бурцев.
– По поводу желаний вам к Господу Богу!
Повесили трубку. «Острячка!» – запоздало огрызнулся Бурцев.
– Слушаю вас внимательно, – по второму номеру ответил мужчина.
– По поводу объявления… Заплатил? Получи! Объявление ваше?
– Наше. А вы что уже заплатили?
– Нет. Но собираюсь.
– Хорошо. Диктуйте заказ.
– Женщина не старше сорока пяти… для общения без обязательств… с квартирой…
– Постойте, постойте! Вы ничего не перепутали?
– Нет, это вы постойте! «Исполним любой каприз» – вы же сами писали? – Бурцев устал от неясности и перешёл в наступление.
– Писали. А подпись внизу вы читали?
Бурцев скосил глаза и прочёл: «Стройжилкопмлект».
«Опять я вляпался!» – огорчился Бурцев.
– Ладно… чего уж… поможем… из личной, так сказать, мужской солидарности… – голос представителя «Стройжилкопмлекта» неожиданно потеплел. – Блондинок предпочитаете или рыжих? Записывайте адрес…
Бурцев предпочитал брюнеток, но адрес красивым каллиграфическим почерком лёг в записную книжку. Ходил он по этому адресу или нет? Герой наш по этому поводу не обмолвился ни единым словом. Однако похудевший в разы его кошелёк и статус майора запаса… И, в общем-то, вправе ли мы осуждать?
А что же санаторские женщины? А вот не понравились они нашему герою, и всё тут! Слабость была у героя: он женщин любил красивых и нежных. Таковых же среди санаторских, по его убеждению, не наблюдалось. Смазливых и стройных – как грязи!.. Красивых и нежных… ну хоть бы одна! Большой привереда был этот не старый и в меру начитанный Бурцев.
Но есть на земле справедливость!
У женщин на этих не старых, и даже на в меру начитанных, давно уж капканы расставлены. И Бурцев в такой вот капкан угодил с потрохами.
А началось всё с рассуждений его об искусстве.
Не где-нибудь, а в кабинете у доктора решил он поумничать: цитировал из Байрона и из Пушкина, и даже из философа Ницше.
– Вы знаете Фридриха Ницше? – у докторши глаза округлились и вспыхнули (да-да, это была именно докторша).
– Знаю ли я Фридриха Вильгельма Ницше?! – скромно потупился Бурцев («Вильгельма» он произнёс, как и положено в немецкой транскрипции, с ударением на «и»). – Впрочем, немного… совсем немного… Du gehst zu Frauen? Vergiß die Peitsche nicht! Вы идёте к женщине? Не забудьте кнут!
– Ах, вот вы как?! – стремительно похорошела докторша.
Бурцеву она прописала массаж простаты.
И кто бы, вы думали, делал этот, с позволения сказать, деликатный массаж этому знатоку Ницше… этому в меру начитанному герою? Ну, конечно… конечно, она сама, наша милая докторша – наша Елена Львовна.
Романтики в этой процедуре не предусматривалось, и Бурцева это тревожило. Позиция же, которую пришлось занимать ему во время массажа, была какой-то уж слишком… беззащитной, что ли…
– Расслабьтесь, – посмеиваясь, ворковала Елена Львовна. Но Бурцев от этих усмешек напрягался ещё сильнее.
Расслабиться получалось только на набережной. Бурцев отщипывал хлеб лебедям, и птицы тянулись к его ладоням. Бурцев любил лебедей.
– Эх, лапчатые, – ласково щёлкал их Бурцев по жёлтым клювам.
На третьем сеансе массажа герой наш устал напрягаться и сдался. Соответственно поднялось и настроение.
– Ого! – взяла в свои руки настроение Бурцева Елена Львовна.
Взяла и держит. А руки у неё, хотя и докторские, но ласковые. Тут-то капкан и захлопнулся!
«Эх! Что же вы, женщины, с нами творите!..» – задумался Бурцев.
Задуматься дальше ему не дали…
Вечером Бурцев с Еленой Львовной гуляли по Евпатории. Прижавшись друг к другу, они умилились собаками в капюшонах, кормили и гладили сытых кошек, сбегавшихся к ним отовсюду. Где-то шумело море…
– Bitter ist auch noch das süßeste Weib. Даже в самых сладких женщинах присутствует горечь. – Вдохновенно цитировал Бурцев из Ницше.
– Какой вы, однако… – смущалась Елена Львовна.
И даже нисколько не странно, что, будучи женщиной строгих правил, но женщиной одинокой, она пригласила к себе интересного ей мужчину.
Бутылка массандровского портвейна, прекрасно сервированный стол – что нужно ещё, чтобы… Подняли бокалы и…
– Как вы относитесь к возвращению Крыма в Россию? – неожиданно выпалил Бурцев.
– Прек-р-р-асно отношусь… – приблизила к нему губы Елена Львовна.
Покрыв поцелуями её запрокинутое лицо, Бурцев задумался: «Ага… спроси я её сейчас, как она относится к экспансии НАТО на восток, ответ, наверняка, был бы тот же…» Задуматься дальше ему не дали…
– Жди меня, дерзкий, жди! – подтолкнула его в спальню Елена Львовна.
Когда она вошла к нему в кожаной мини-юбке с наручниками и плёткой, Бурцев заметно встревожился: «Вечно психички какие-то мне попадаются!..» Встревожиться дальше ему не дали… Пошла ролевая игра… Сценарий прописан не был, и приходилось импровизировать.
– За Крым! За Босфор! За Дарданеллы! – обрушивал плеть на докторшу Бурцев.
– За Херсонес! За Мазепу! За Карла Двенадцатого! – отзывалась Елена Львовна, не оставляя у Бурцева сомнений, что женщина ему досталась по-своему яркая.
Потом Елена Львовна кричала и взвизгивала. Кричала она так громко, что в стену барабанили соседи.
«Так вот вы какие… крики евпаториек?!» – в мозгах у Бурцева сладко щёлкнуло, в глазах потемнело… Он выронил плеть и рухнул.
– Милый, милый… наконец… наконец-то нашла тебя… – сладко шептала Елена Львовна. – О, Ницше! О, славный философ! Спасибо тебе…
Наутро она предложила Бурцеву перебраться к ней. С вещами – с санаторскими пожитками. Бурцев глотал запаренный Еленой Львовной кофе (а кофе Елена Львовна исключительно запаривала) и размышлял: «Ролевые игры, конечно, минус. Бить даму… тем более в постели… и даже если ей это нравится?.. ага… а разводы?.. а жёны?.. эх!.. вот бы плетей кому!.. выходит, не так уж и не права эта женщина… к тому же она хороша…»
И Бурцев тайком, но придирчиво глянул на докторшу, пьющую кофе. Красива! И кофе красиво пьёт. Сомнения развеялись…
Красавицы, что же вы с нами творите?! Вы просто терзаете наши незрячие души! А тут ещё вспомнились крики… и Ницше в придачу… и нежный массаж простаты… Прервав размышления, Бурцев решил переехать.
Что дальше? А дальше массандоровский «кокур десертный сурож»… и страстные крики, и кожаная юбка, и наручники… и, конечно же, Фридрих Ницше.
– Ist es nicht besser, in die Hände eines Mörders zu geraten, als in die Träume eines brünstigen Weibes? Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем в мечты возбужденной женщины? – вдохновенно цитировал Бурцев, расставляя плетью знаки препинания.
– За что?! За что ты меня так любишь?! – взрывалась Елена Львовна. – О, Ницше!.. О, гений, спасибо тебе! Спасибо!.. Предела нет!..
– Совести у вас нет! – стучали соседи в стену.
«А ведь правы соседи, – размышлял Бурцев, гуляя у моря и рассеянно гладя сбегавшихся отовсюду евпаторийских кошек. – С совестью как-то у нас не задалось… Вот депутаты, к примеру…»
Депутаты и совесть у Бурцева в мозгу как-то сразу не совместились, и он обречённо побрёл покормить лебедей. Лебеди благотворно влияли на Бурцева, поэтому кормил он их долго, до самого вечера.
– Эх, лапчатые… – делился он с птицами сокровенным. – Терпеть не могу эту плеть! Но крики мне нравятся. Куда же деваться? Эх, Львовна… Леночка Львовна!.. Хорошая вы… хотя и психичка, конечно.
– Вы опять!.. Опять за собой не помыли посуду, Сергей Олегович! – встретила Бурцева у порога Елена Львовна. – Вы!.. Вы не можете так со мной поступать.
Не зная, как реагировать, он привлёк её к себе, но от этого женщине сделалось только хуже, и она зарыдала в голос:
– Прикрываетесь Ницше! А сами совсем вы не тот, за кого себя выдаёте.
– Я выдаю?! – растерялся Бурцев.
– Да! Выдаёте! – вырвалась из его объятий Елена Львовна. – Для начала вы могли бы узнать, почему я рассталась с мужем. Да! Вы могли бы узнать, но не узнали! Вы равнодушный! А ведь вы!.. вы мне вначале другим показались. Незамутнённым!
– Незамутненным? – встревожился Бурцев. – Утрите, пожалуйста, слёзы, Елена Львовна! И объясните сию же минуту: кто был вашим мужем, и почему вы расстались?
– Какая вам разница кто? – примирительно всхлипнула докторша.
– Действительно, какая мне разница? – Бурцев отыскал глазами плеть.
– А расстались мы потому, что он никогда не мыл за собой посуду. Представьте себе, никогда! Я даже ревела по этому поводу! Но он всё равно не мыл. Нагло не мыл! И вы… и вы туда же, Сергей Олегович! Обидно мне, что вы… такой образованный и начитанный, а туда же!.. Так вот! Если вы ещё раз… ещё раз посмеете не помыть… и потребуете любви…
– Die Forderung, geliebt zu werden, ist die größte aller Anmaßungen. Требование любить, самая большая претензия из всех необоснованных, – процитировал Бурцев любимого Ницше и, наконец, дотянулся до плети…
Через день он уехал в Ялту. Даже в предзимний сезон Ялта была уютна – тихая, с множеством кипарисов…
Прохаживаясь по ялтинскому пляжу, Бурцев с упоением размышлял: «И сколько же выдающихся художников оставило здесь следы?! А сколько знаменитых писателей этим лечебным воздухом здесь просто переполнялось? И Чехов, и Толстой, и Короленко, и Сухово-Кобылин…» Про Сухово-Кобылина он был до конца не уверен и заменил его на Новикова-Прибоя.
В доме-музее Чехова Бурцев озвучил вопрос, который давно уже мучил его своей неотвязностью:
– А правда ли, что Антон Павлович приезжал на море потосковать? И в Ялте тоска его была какой-то особенно творческой?
– Хороший вопрос! – обрадованно сверкнула очками экскурсоводша. – Прекрасный вопрос, дорогие друзья! Дело в том, что Антон Павлович Чехов по праву считается самым тоскующим русским писателем конца девятнадцатого – начала двадцатого века. И именно здесь, в Ялте, у моря, тоска его сублимировалась в прекрасные и чарующие своей безнадёжностью пьесы. С приездом Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой…
Дослушать помешала звякнувшая в мобильнике эсэмэска.
«Между нами всё кончено, – писала Елена Львовна. – Объяснений не будет. Когда заберёте вещи?»
«Посуда… Чёрт!.. Опять не помыл…» – Бурцев рассеянно взял со столешницы чеховское пенсне и нацепил его на переносицу. Из зеркала на него уставился затравленный русский интеллигент. «Боже, какая пошлость!..» – устало подумал Бурцев…
Объяснения всё-таки были.
В санатории перед кабинетом Елены Львовны толпилась очередь, и герой наш по-честному её выстоял.
– На что жалуетесь? – докторша взглянула поверх очков. – Что-то опять чешется?
– В мозгах у меня чешется! – вознегодовал Бурцев.
– Это к психиатру.
– А как же массаж простаты? Нельзя же прервать!..
– Назначен ошибочно, – уткнулась в бумаги Елена Львовна. – С простатой у вас порядок! И, кстати, спасибо за Ницше. А вещи ваши у порога, Сергей Олегович. Заберите, сегодня же. Мешают проходу… Всего вам хорошего. Не болейте.
– Какая же вы бестактная… безмерная… беспросветная… дура! – последнее слово Бурцев каким-то образом проглотил, но на замену ему сразу же выкатилось другое: – И… и… извращенка!
В закрытую за Бурцевым дверь сначала полетела авторучка, следом стаканчик с карандашами и степлер.
Вернувшись в санаторский номер с вещами, Бурцев размышлял:
– Смешно… мы так и остались на вы… а ночью?.. а ночью, конечно, всё грубо и честно…
Размышляя, он цедил массандровское десертное:
– Конечно же, долбанутая… и плётка эта… и пунктик с посудой… а может, и ещё чего не знаю… а может, и на метле по ночам… чертовка!.. евпаторийская ведьма!.. но чем-то же она меня взяла?.. и тёпленький я перед ней… и покорный… как в смертной рубахе…
Покончив с вином, Бурцев решил прогуляться к причалу. Темнело. Евпаторийский залив вздымался валами.
– Эх, гуси-лебеди, где вы? – вслух размышлял Бурцев. – Ни лебедей, ни… И вообще, никого… а впрочем…
Бурцев заметил Геракла. Сияющий деликатным местом греческий герой-полубог возлежал на мраморном ложе и сонно смотрел на залив.
Бурцеву захотелось общения. В качестве собеседника Геракл подходил идеально.
– Ты, конечно, мифический… и дела тебе до меня никакого… – начал издалека Бурцев, – да и сердце… нет его у тебя!.. А у меня, дружище, представь себе, есть! И в сердце этом она – извращенка несчастная! Фу! И что это, Геракл, от тебя авгиевыми конюшнями до сих пор несёт? – принюхался Бурцев к мифическому герою.
Авгиевы конюшни? Как бы не так! Всё оказалось значительно хуже. У статуи кто-то навалил безобразно огромную кучу, и Бурцев в неё вступил.
– О, мерзость! – отчаянно затопал ногами Бурцев. – О, гнусная грёбанная действительность! Как грязно приземляешь ты самые высокие человеческие порывы!
В надежде избавится от нечистот, он устремился к морю. Волна ударила в колени… вторая – выше…
– И пусть! – От холода Бурцев завыл и на мгновение замер. – Да, что уж…
И прочь от Геракла побрёл по воде.
– Вот заболею и умру… и прямо в её санатории… и рядом записку оставлю… мол, помяните, Елена Львовна, усопшую душу.
По счастью, герой наш не заболел и уж тем более не умер.
С утра в санаторской столовой он давился овсянкой и пристально разглядывал официанток.
«Ха! Фотомодели! И чего только с мужской голодухи не привидится, – ворочались похмельные мысли. – Обычные тёлки…»
Сленговое «тёлки» показалось Бурцеву вульгарным, и он поправился: «Девицы… конечно, девицы…»
Пикнула эсэмэска. «Ты забыл бритву!» – извещала Елена Львовна.
Бурцев раскланялся с официантками и пошёл размышлять над полученным сообщением к морю:
«Три слова и знак пунктуации. Не густо. Попробуем вытянуть из этого максимум информации. Так-так… Во-первых: обращение на ты. Это можно расценить, как намёк – на ты мы были только в постели. Во-вторых: восклицательный знак. Ведь можно и точку было… а тут восклицательный! А восклицательный – это воодушевление! По поводу чего? А вот чего: есть повод вернуться… и, стало быть… не удержимся мы!.. ясное дело!.. А в-третьих? В-третьих, ничего я не забывал! Вещички мои она собирала сама…»
От этого «в-третьих» всё распадалось. А тут ещё и похмелье… да ещё и запах! А запах такой, что сбивает с ног! Геракл? Ну, конечно же! Занятый мыслями, Бурцев уткнулся во вчерашнего своего собеседника. Растопленная утренним солнцем куча благоухала рядом.
– Нет, старик, ты уж не обижайся, но сегодня ты мне не друг, – отшатнулся Бурцев. – Друзья ведь так не поступают. Навалил – и молчишь!
Размеры кучи не оставляли сомнений, что мифический герой сам это всё и проделал.
– Вот Алексей Максимович – человек другого плана… – и Бурцев поспешил по набережной в сторону памятника Горькому.
Горького Бурцев любил и ценил. Особенно за его непостижимого Клима Самгина. «Жизнь Клима…» он перечитывал несколько раз, и чем больше перечитывал, тем непонятней и загадочней становился для него главный герой.
У памятника пролетарскому классику Бурцев задался вопросом: «А вот интересно, поехал бы Алексей Максимович за бритвой к Елене Львовне? Нет! Гордым был Алексей Максимович. Сел бы писать своего «Буревестника» и никуда не поехал бы! А этот герой его… этот хлюпик Самгин? Русский интеллигент! Мутный и рефлексирующий! Этот поехал бы!.. Вот и имей после этого дело с интеллигентами!..»
Бурцев расстроился и решил за бритвой не ехать:
– Пусть подавится этой бритвой! Ноги пусть свои волосатые бреет!..
Вспомнив красивые гладкие ноги Елены Львовны, Бурцев смутился:
– Ну… пусть не ноги… Сама разберётся…
Решив покормить лебедей, Бурцев спустился к морю. Волны вздымались и завивались барашками, но лебедей на них не было.
«Эх, улетели залётные… – расстроился Бурцев. – Неласков осенний Крым. Ветер да волны…»
Звякнула эсэмэска. «Вы бессовестно вторглись в мою жизнь! – писала Елена Львовна. – Теперь мне холодно… мне не хватает Вас, и не хватает Ницше… Но если вы решили и дальше не мыть посуду, забудьте ко мне дорогу…»
«Психичка!» – заволновался Бурцев и стал набирать ответ:
«Вы сердце моё и душу мою изорвали в клочья!»
«Удачная фраза! – усмехнулся Бурцев. – И сам Наполеон к Жозефине не обратился бы лучше!» Глаза его увлажнились, и он продолжил:
«Я полюбил Крым. Полюбил Евпаторию. Но этой своей посудой… немытой, заметьте!.. вы зачеркнули всё! Теперь уезжаю… Прощайте, и не пишите мне больше. Мужская железа, которую Вы так и не долечили, не раз ещё мне о Вас напомнит!»
Про железу получилось непоэтично, и Бурцев эту фразу удалил.
Ну, вот и всё… Осталось вернуться в санаторий и собрать вещи.
Собирая вещи, Бурцев размышлял. Размышлял он, как в меру начитанный человек.
«Вот Бунин, к примеру, и Горький… – сам себя озадачивал Бурцев. – Один – дворянин, другой – пролетарий. И разные, можно сказать, во всём. Но взгляд на семейную жизнь почему-то у них совпадал: Бунин жил и с женой и с юной начинающей поэтессой, и Горький жил с женой и, соответственно, с молодой актрисой. Вероятно, в такой обстановке подходили они к писательскому труду как-то ответственней, что ли… А Маяковский?.. Он тоже ответственно подходил… Он в это самое время жил с Бриками: Лилей и Осипом. Ну, с Лилей, понятно. Но с Осипом-то зачем?..» – вознегодовал на любимого поэта Бурцев.
Сам он ни с каким Осипом жить, конечно, не стал бы. Несчастного Осипа пришлось бы куда-то девать.
«Куда? Куда?.. Застрелил бы!» – отмахнулся от навязчивой мысли майор запаса.
Из Крыма убывают двумя проторенными маршрутами: самолётом из Симферополя и паромом из Керчи. Бурцев выбрал непроторенный – через Украину.
«Крымчан навестил, а братьев-украинцев – нет! Непорядок!» – подбадривал себя Бурцев, устраиваясь в маршрутке.
Маршрутка помчалась по улицам Евпатории, и Бурцев почувствовал кванты тепла, исходящие от этого города. Он смежил глаза и, сменяя друг друга, поплыли картины: собаки в штанишках с хозяевами на поводках… холёные кошки, в глазах у которых уверенность в завтрашнем дне… старинный квартал с синагогой, мечетью и храмом… и лебеди… чудные птицы в волнах… и следом оно… конечно, оно – массандровское вино… На этом магическом словосочетании Бурцев уткнулся в окно и уснул.
Приснилось Бурцеву, что он цитирует Елене Львовне… нет, в этот раз не из Ницше, а из Владимира Маяковского:

Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце – холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.

Цитирует, а Елена Львовна смеется:
– Только о звоне своём и думаете, Сергей Олегович. Поскорей бы вам его в мягкое, в женское спрятать. А вам бы о сердце своём подумать надо. Никчемное сердце у вас. Одинокое сердце. Расписывайтесь скорей!
– Где расписываться? За что? – покрывается Бурцев холодным потом.
– Не пугайтесь! – заливается смехом Елена Львовна. А смех у неё гипнотический, с эхом. – Расписывайтесь, что согласны на операцию. На сердце. Разбито оно у вас. А я подрихтую.
«Ага, подрихтую… неверное слово… никак оно с сердцем не вяжется! Не стану подписывать!» – стучит в голове у Бурцева.
А докторша в маске уже… и скальпель в руках… и вот уж глазами одними смеётся и Бурцеву грудь пластает…
– Что ж вы такое творите, Елена Львовна! – возмущается Бурцев. – Совесть-то где?
– В Караганде! – отмахивается Елена Львовна и черпает чернильницей прямо из раны. – Вот и чернила! А вот и перо! – Перо она выдёргивает у грозно шипящего под ногами лебедя. – Подписывайте скорее, Сергей Олегович, а то, не дай бог, помрёте.
– А лебедь-то здесь зачем? Не мучайте лебедя! Лебедя отпустите! – Бурцев сникает и ставит подпись.
– Отпустим! Отпустим! Ха-ха! – железно смеётся Елена Львовна, и смех её разносится эхом. – Читайте! – подносит под нос листок.
– Свидетельство о браке? – ужасается Бурцев. – Но это нечестно!
– Ещё один штрих – и всё будет честно! – в руках у Елены Львовны дротики от дартса.
Дротики с бирками. Первый же вонзается Бурцеву в пульсирующее и выпирающее из раны сердце. «Стрела амура» – читает он бирку.
– Это нечестно!.. Нечестно! – корчится Бурцев от боли.
– А где ты, чтоб честно, видел? – сосед по маршрутке бьёт Бурцева локтем под рёбра. – Ишь, разорался!
– Простите великодушно! – смутился Бурцев и, в надежде смягчить ситуацию, извлёк из дорожного саквояжа колбасу и бутылку водки.
– Добре! – крякнул сосед, приложившись из горлышка.
– Хорошо пошла! – приложился ответно Бурцев.
Пока жевали колбасу, Бурцев успел рассмотреть соседа – кряжистый, с чубом, со свисающими из-под крупного носа усами; дублёнка распахнута, под воротом вышитая рубаха.
«Чего у братьев украинцев не отнять, так это их колоритности!» – восхитился Бурцев.
Захмелели быстро, и глаза у обоих стали масляными и добрыми. Потянуло на откровенность.
– Ненавижу москалей! – сосед потянулся к бутылке и вылил в себя остатки.
– За что? Чего ж я тебе такого плохого сделал? – занервничал Бурцев.
– А за що тэбэ любыты, колы ты москаль? – пожал плечами сосед.
– А за что не любить? – решил допытаться Бурцев.
– Погодь! – сосед достал горилку, шмат сала, нож, хлеб и стаканы. Сало он нарезал аппетитными ломтиками и уложил на хлеб, горилку разлил в стаканы.
Чокнулись. Выпили.
– Чуешь! – хитро улыбнулся сосед. – Вот как надо! А ты из горла… И за що ж мне тебя любыты? Нема за що! У нас, у хохлов, порядку больше.
– Ну, а если серьёзно? – не унимался Бурцев.
– А если серьёзно, то вы, москали, нашу Киевску Русь упразднили и в Московию её заграбастали. А не заграбастали бы, так протянулась бы она, наша Киевска Русь, от Чукотки и до Полтавы! И порядку, как сам убедился ты, больше в ней было бы. И сало на хлебушек клали бы все, как положено.
По мере того, как пили, всё больше переходили на русский. Хмелея, Бурцев из принципа попытался возненавидеть соседа. Не получилось.
«Несправедливость! – задумался Бурцев. – Меня ненавидят, а я не могу…»
– Приехали! Перекоп. Не забывайте вещи, – объявил водитель.
Российскую часть границы миновали без проволочек. На украинской набились в отстойник.
– У нас тут тесты… – хохотнул хохол.
Он давно уже приосанился и, до пояса расстегнув дублёнку, демонстрировал всем и каждому вышитую рубаху.
– Тесты? На что? – озадачился Бурцев.
– На выявление шпионов!
– Шпионов?
– Оть тож!
– К порядку! – объявил над головами динамик. – Кто не скачет, тот москаль!
– Пока, москалюга! – запрыгал сосед в сторону украинской маршрутки.
За ним поскакали, как мячики, солидные с виду мужчины и женщины, и Бурцеву стало грустно.
«И это порядок?! – задумался Бурцев. – Уж лучше мы как-то на этот… на свой… на российский авось…»
– Шпион? – подошёл к Бурцеву человек с кокардой.
– Никак нет!
– А выправка офицерская. И отвечаешь по-военному.
– Но это же ещё ничего не значит… – стушевался Бурцев.
– Не значит ему… – заворчал человек с кокардой. – А «Ще не вмерла Украина…» – значит? Вот и спой нам!
– Слов не знаю… – признался Бурцев.
– Хлопцы! Геть его! – закричала «кокарда».
К Бурцеву подступили два дюжих парня и вытолкали его на российскую территорию.
– Проведал, называется, братьев! – расстроился Бурцев.
На российской территории паспорт его перекладывали с места на место и долго разглядывали.
– Диверсант? – наконец-то подняли глаза.
– Ну, какой же я диверсант?! – досадовал Бурцев. – Я ведь и гимн могу…
– Точно?
– Точней не бывает!
И Бурцев, подобравшись и вытянувшись в струну, затянул баритоном:
– Боже, царя храни! Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!..
– Убедили! – протянули документ.
– То-то! – заважничал Бурцев. – Учите текст.
И вновь потекли перед Бурцевым крымские города и веси. И в меру начитанный наш герой всё мчался и размышлял:
– Как скучно жить на свете, господа!
Но, вспомнив, что так уже размышлял великий писатель Гоголь, он стал размышлять про другое…
И в этом другом поместились огни Евпатории… и море… и Крым… и предзимний сезон… и сытые кошки… и лебеди… и старый караимский квартал… и, конечно, она – загадочная Елена Львовна.
– А посуду я всё-таки мыть не буду! – усмехнулся Бурцев.