В ПОИСКАХ СВОЕГО КИТА
Нина Баландина, Поплавки стихов. – М., Издательство РСП, 2021. – Серия: Лауреаты национальной литературной премии «Поэт года» – 262 с.)
Книга Нины Баландиной «Поплавки стихов» – своего рода исповедь, выражение благодарности за сопричастность великому таинству жизни, простому земному труду и творчеству. Название выбрано неслучайно и вызывает различные ассоциации, но, пожалуй, самая верная из них подсказана стихотворением-предисловием. «У меня под рукой нет времени», – говорит Нина, подразумевая скоротечность времени земного. Не имея возможности «опереться» на существующий порядок вещей и осознавая бренность, непостоянство многих жизненных явлений, она силой творческого воображения создаёт свою вселенную, своё альтернативное пространство, над которым время не властно. Поймать мгновение жизни и зафиксировать его в вечности, сделать абсолютной величиной – вот главная задача автора. Так возникают особые времена года и особые понятия, которые отличаются от реальных, заключая в себе бессмертные смыслы.
Так однажды появилась осень, из которой никогда не улетала бабочка.
Листопад, сумевший не коснуться земли.
Поплавки стихов…
Поплавок, дрожащий, когда «добыча» клюёт – символ ввода в другое измерение, логический переход от поверхностного, явленного, в область неявного, неочевидного, лежащего где-то на глубине и связанного с подлинной, духовной основой человеческой жизни.
Постепенное прозревание истины в простых, бытовых вещах, устремлённость от конкретного к общечеловеческому и желание познать жизнь в её взаимосвязях – главные темы разделов «Эта память черёмух, замешанных на облаках» и «Никчемушка». Они полностью посвящены теме памяти и семьи.
Лирическая героиня Нины Баландиной не мыслит себя вне истории своего рода, вне конкретных духовных и географических привязок к месту, где она родилась, выросла и обрела личное счастье. Она чем-то напоминает Дарью Пинигину из повести Валентина Распутина «Прощание с Матёрой». Главная черта этого персонажа – сильная привязанность к малой родине, острое чувство генетической памяти. «Род – это нитка с узелками. Одни узелки распускаются, умирают, а на другом конце завязываются новые», – говорила Дарья, и таким же узелком, связанным как с прошлым, так и с будущим, ощущает себя автор книги «Поплавки стихов».
«Подлинно духовное рядом, даже в неприглядных бытовых вещах – надо только уметь его увидеть» – как будто говорит нам Нина Баландина. Так, в стихотворении «Помидоры не зрели» деревенская атрибутика пятидесятых годов становится осознанием высших ценностей – нематериального, но сущего:
– Были брага и шаньги. Не драки: частушки и мат.
И леса – не леса, а огромные мира подворья,
Где под ягоды брали ни много, ни мало – бурак.
И творилась там жизнь, как хлеба,– без поспешности и суесловья.
…………
– Что ж так тянет туда, в эту мокреть, куда без сапог
Не шагнуть. Где как символ прощанья согретый пирог из-за пазух.
Где у кромки дороги стоит нами узнанный Бог:
Деревенский остаток – доверчиво ждущий нас август.
В другом стихотворении женщина, потерявшая на войне сына, несёт в себе всенародную боль: за всех и вся. Личная трагедия становится для неё общечеловеческой. Героиня на интуитивном уровне понимает, что чужого горя не существует и что «колокол звонит по каждому из нас»:
По дворам всё скиталась, в шали кутая крик.
Голосила за дальних, за убитых чужих:
С Горбунихи – Олешка, с Горки – целый пятак,
Большедворских, Макарцевских рыжих робят.
Баб, оставленных стынуть, несочтённых сирот…
Что ни спросишь – всё мимо: от ворот поворот.
Что и помнит: – Ты Борьку не видал ли, солдат?
Пусть он мамку-то вспомнит да вернётся назад.
Персонажи стихов Нины Баландиной глубоко преданы своей земле. У них нет конкретных имён, но они живы своей верой и любовью:
Так сквозь тяготы наши, утраты
Нескончаемо тянется нить:
Быть твоим неизвестным солдатом.
Не считаться. Не числиться.
Быть.
Из двух разделов книги мы многое узнаём и о самом авторе: о родных краях, где прошло его детство, среди красивых пейзажей Северной Двины, в окружении друзей и близких. Даже диалектные черты этого региона, его специфическая лексика находят отражение в поэтических строках: «где-то у вас половик мой остался, баско ложились на нём узорки…». Узнаём мы и о предках и близких родственниках Нины. Например, о прадеде «в третьем колене, в четвёртом колене прадед мой был до земли неизменен»), о матери, вечно занятой бытом, о «крёстночке», у которой «сегодня был бы день рожденья. Сто двенадцать!». Память об этих «земных исповедальнях» прорастает в сознании лирической героини благим семенем. Это и есть поплавки – духовные константы человеческой жизни, маленькие островки, становящиеся ориентирами в поиске великого и несомненного, вечного и непреложного, таящегося в обыденном и повседневном: – И вот я – тропинка, ведущая в прошлое,– память, Хранящая времени неопалимые знаки.
Ощущая себя частью родовой истории, Нина Баландина видит её продление в своих детях и внуках. В «Никчемушке» опыт общения внука с бабушкой становится первым этапом духовного взросления – приобщения к жизни в семье, где все идут «одной тропой», живут «одной судьбой», к первым понятиям взрослой жизни. Но самое важное – передать ребёнку те ценности, которые станут основой его будущего мировоззрения, посеять в нём ростки добра и созидания:
А вечером добраться до прочтенья
Искомых истин: книга, стол, тетрадь
И сказки, где не станут умирать,
А выживут назло предназначенью
Отдельного внимания в этом разделе заслуживает образ птицы. С ней отождествляет себя лирическая героиня, причастная к таинству творчества, ощущающая свою крылатость, стремящаяся преодолеть границы земного бытия. Пусть даже в суете повседневности иногда не остаётся времени для разговора о самом важном, пусть «слишком тянет земное. Господи… слишком» – частичка бессмертной души, заключающей в себе высшее знание о мире, должна быть передана по наследству как высший дар:
– Птица ли, не птица – частичка сердца,
Память, при которой шипы и розы.
Просто Новый год открывает дверцу
Прямо в небеса…Ты становишься взрослым
«Внутренняя птица» Нины Баландиной, преодолевая земное притяжение, стремится обрести своё небо, в котором всегда найдётся место для близких людей, дорогих сердцу воспоминаний, высших истин и непреходящих ценностей. Этот поиск становится лейтмотивом книги и наиболее отчётливо выражен в разделах «Сопричастность», «Время ню» и «Краткие повествовательные».
В разделе «Сопричастность» автором успешно пересечены границы земного времени: здесь дуют ветра Гарсиа Лорки, небо смотрит на землю с живописных полотен Ивена Лю, двери раскрываются под мелодичные напевы Пабло Неруды, а подсолнухи оживлены магической кистью Винсента Ван Гога. Это уже совсем другие небеса, и в них парят совсем другие птицы.
Опыт посвящений великим предшественникам важен для автора с точки зрения освоения новых территорий в области творчества. Здесь уже начинается эксперимент со словом, работа над формой, обусловленная «включённостью» в стилистику адресата. Нине Баландиной удаётся создать общее поле творчества, в котором, при сохранении черт своего идиостиля, она воспроизводит индивидуальную манеру письма, интонацию и образный ряд тех, с кем вступает в диалог. Погружаясь в иную языковую среду, автор обогащает собственную речь новыми приёмами ритмической и образной организации текста, Например, в посвящениях Гарсиа Лорке «Ветер листву полощет» и «Посередине мира» ощущается особая мелодичность, напевность поэтических строк, организованные лексическими и звуковыми повторами:
Старый колодец крепок, –
Вновь нас перезимует
И на пороге лета
Вскроется новой жаждой.
Той, что таит в глубинах
Звёзды.
Всего лишь звёзды.
В разделе «Время ню» эксперимент с формой продолжается. Здесь Нина Баландина превращается в философа-созерцателя, восточного хайдзина, чьи минутные экзистенциальные прозрения умещаются в лаконичную форму японского хойку. Весна, лето, зима и особенно осень – всего лишь повод увидеть мир в его едва уловимых, мистических связях:
Птицы унесли всё лишнее
Души обнажились.
Ноябрь. Время ню.
Вновь возникающий образ птицы, ассоциируемой с иной, духовной, ипостасью героини, становится указателем того предельного откровения, которое приближает и автора, и его читателя к постижению глубинных основ жизни и собственного существования.
Эти «глубины» материализуются в заключительном разделе книги «Краткие повествовательные». Здесь уже возникает безграничное поле творческого эксперимента, пространство для мифотворчества. В жанровом отношении предложенные автором тексты трудно определить однозначно: по способу формальной организации это скорее философские эссе, прозаические зарисовки. Наряду с этим каждый текст обладает своим особенным ритмическим рисунком, что сближает его с акцентником или верлибром. Намеренный отказ от силлабо-тоники свидетельствует о том, что автору, склонному к философским обобщениям, уже трудно оставаться в границах традиционной речи. Его мысль развивается свободно и хаотично, каждый раз преодолевая инерцию письма с его нерушимыми грамматическими законами.
Сумерки – нежное грехопадение всего телесного и осязаемого: стадность человеческая, когда ты и «всё», и «никто» одновременно… Солнце, опрокинутое прямо в подставленные ладони. Море, забирающее и отталкивающее от себя.
Время, когда у тебя есть выбор: погасить или продлить свет.
«Краткие повествовательные» – логический итог авторских раздумий о мире. Здесь используется уже иная форма поэтического высказывания – не от имени представителя своего рода, а от имени творца, живущего в ином измерении. В этом вневременном сакрализованном пространстве земные реалии заменены универсальными категориями, относящимися к области вечных, непреходящих ценностей. «Болевое чутьё красоты» становится для Нины Баландиной главным художественным мерилом, с помощью которого любой объект реального мира преобразуется в нечто иное, заключая в себе идею вселенской гармонии и божьего промысла:
Неуёмные стебли провоцировали движение.
Им как будто было всё равно,
Что по этому поводу думают оставшиеся цветы,
Потихоньку освобождающиеся от тесных одежд.
Заражая всех патиной и ускользающей красотой времени.
Каждое утро я нахожу в них что-то новое.
Другое расположение теней.
Беспомощность одних и неуязвимость предназначенного,
Некоторого «вдруг», которым так полна жизнь…
Я учусь икебане…
Указанные в названии книги поплавки стихов появляются и в самом конце, проясняя замысел автора. Он – вечный рыбак, в житейском море которого самое главное – «остановиться и просто ждать». Своего кита, встреча с которым может быть отложена на неопределённое время, но в конечном итоге случится обязательно – потому что таков замысел творца:
Поплавок не успевал подавать сигналы о рвущейся ко мне добыче. Лодка не успевала принимать её. А я знал, что это приплыл мой кит <…>
Мой кит! Завтра мы обязательно увидимся с тобой, и я спою тебе песню, которая родилась сегодня.
НА ТЕНЕВОЙ СТОРОНЕ РЕЧИ
Марина Чиркова, Смородиновый лес. Стихотворения. – Волгоград: Перископ-Волга, 2020. – 60 с.)
«Поэзия Марины – ворожба на звук», – написала в предисловии к её книге Петра Калугина. Это очень точное замечание, потому что ворожба – это магия и волшебство. А Марина Чиркова – волшебница, создающая безграничное пространство языковой игры, экспериментирующая не только со звуком, но и со словом. Ключевая художественная черта её поэзии – поиск структур и смыслов, выводящих поэтический текст за пределы традиционного грамматического строя. Ибо речь, как сама жизнь, протяжённа и недискретна – она не может заканчиваться за границами заданной формы и преобразуется в нечто иное. Отсюда любовь к протяжённой фразе, абстрактной лексике и неточной рифме (точная рифма, по словам автора, «слишком громко стучит»).
Есть дом, а в нём – окно, за которым открываются иные виды. Можно мельком бросить туда взгляд, а можно осмелиться и выйти через него наружу – в иную реальность. Именно так и поступает лирическая героиня Марины Чирковой – в её мире много таких окон, сквозь которые проступает подлинная жизнь, скрытая от окружающих. А творчество – это окно в окне, поэтому внутри поэтического текста у автора книги «Смородиновый лес» зашифрованы иные, тайные послания. Так робко, но в то же время и решительно заявляет о себе ещё до конца неопознанная вселенная языка, где «слова не ломаются о слова», приглашая нас в индивидуальный космос автора:
в красный трамвай и ехать. разума с кулачок,
рюха твоя, прореха, ореховый мозжечок.
<….>
кричный, коричный город, каменный шоколад,
улочки (злить и спорить), дворики (целовать),
дерево – сеть и дверца, кость и живучий альт –
солнечными младенцами сыплется на асфальт…
Удивительный мир незаезженных и не «зацелованных насмерть» метафор поражает свежестью авторского восприятия. Всего несколько мгновений – и читатель уже оказывается на теневой стороне речи, где каждый привычный объект становится порталом в иномирие: город не город, а «каменный шоколад», а дерево – звучащий инструмент, с которого осыпаются листья-младенцы. Ухватить теневую, субъективную сторону слова и дейктически материализовать его в художественном тексте – редкое умение, отличающее настоящего мастера. И Марина Чиркова владеет им в совершенстве: её языковая игра не наносит ущерба смыслу, а используется с целью его приумножения, расширения границ заданной реальности. В целом такое творчество представляет собой оригинальный сплав метареализма и постмодерна – образно-информативная плотность текста просто зашкаливает.
Само название книги – «Смородиновый лес» – фактически уже метабола, в контексте которой происходит сближение и взаимопроникновение удалённых друг от друга предметов. Образно-ассоциативный ряд одноимённого с названием поэтического текста причудлив и многопланов: здесь слова тяни-толкаи тянут свои лучики-смыслы от пластической конкретности образов природных объектов к ассоциативно-смысловому полю лирической героини, чувства которой преобразуют мир окультуренного и дикого пространства в универсальное измерение для двоих – а другим в этот лесной сад путь заказан:
нет, мы другая половина неба,
где край листа двуручною пилою
<….>
плести смородиновый лес… прилипших мошек,
мышей летучих с тонкими резцами,
грызущих нежный сахар полнолунья
и распускающих одежду у влюблённых
до нитки, до последнего, до «кто ты?»
Полусферы, полусмыслы, ребусы и игра в потузначения – вот характерные черты постмодернистского художественного мышления автора. Марина Чиркова не боится «расщеплять» слова и заново соединять их в другом качестве, угадывая в одном понятии тень другого, делая поэтическую речь протяжённой, цельной, намертво спаянной сиюминутными и культурными смыслами, рождающими истину из первородного хаоса, из камлания и шаманизма:
дрожит конь-
ячно… выпей луну ли-
бо тотчас сойди с у-
дачной тропинки в к-
рай куда пе-
ром раж-птицы вольной ле-
тишь словами лья-
сь вот так легко ли бо-
льно…
Переносы строк здесь используются как постмодернистский приём, создающий эффект недискретного и нелинейного пространства, в котором причудливые сочетания слов – проекция мира, увиденного «фасеточным зрением стрекозы» – здесь всё устремлено к единой и одновременно множественной «метарельности», сближающей далековатые понятия, которые легко обмениваются своими свойствами и значениями. Нередко тексты Марины, подобно стихам Александра Петрушкина, напоминают шпионскую шифровку, скрывающую один текст внутри другого. Читатель должен напрячь не только физическое, но и духовное зрение, чтобы расшифровать скрытое послание, понять авторский замысел:
Всё потому, что губы – те же страны,
а ст[раны] – это встречи, то есть у[часть],
родство, какое [боль]ше чем медвежий
косматый космос но и [мель]че крохи…
А наши кр[ох]и – те, кто нам острее
и нас самих, и самой близкой речи…
То, что названо Петрой Калугиной «сумбуром ассоциаций» при отсутствии «нормальных грамматических конструкций», правильнее будет назвать тем «высоким косноязычием», при котором поэтический текст перестаёт быть лубочной картинкой, набором стандартных образов – отдельных составляющих авторского замысла. Это уже живой организм, в котором все намёртво спаяно: хребты фраз, сухожилия слов, дрожащие нервы звуков. И неточность рифм, и спонтанность речи – объект недовольства некоторых издателей – более чем уместны здесь, поскольку речь идёт не о Буратино, деревянной кукле, а о живом существе, которое есть проекция самого автора, отнюдь не пытающегося быть безупречным.
И ни в коем случае не советую читателю пытаться понять тексты Марины Чирковой на уровне их традиционного осмысления – это моментально убьёт всю прелесть её поэзии. Вначале надо просто довериться автору и спокойно плыть по волнам его образно-звуковой вселенной, вслушиваться в поэзию, как в раковину, внутри которой – целый безразмерный океан: живой, очеловеченный, шумящий свою истину, далеко не сразу различимую на фоне иных шумов беспокойной цивилизации. А потом многомерные смыслы и ассоциации нахлынут сами, как волны, и вслед за этим придёт радость открытия нового уникального мира.
Не случайно первая версия книги Марины Чирковой называется «Сняв ненужную суперобложку» – в этом названии кроется ответ на вопрос, как именно следует читать и воспринимать такие стихи: уйдя от очевидностей, формальностей, банальностей привычного мира, отказавшись от всего внешнего, наносного. Всё истинное, настоящее, всегда находится внутри, а не на поверхности.
Иногда в личных наших разговорах Марина сетовала на то, что ей не хватает у себя масштабности, что необходимо расширять тематику текстов и стремиться к философским обобщениям. Но что есть масштабность и что есть широта темы? Мне кажется, что понятия эти обретают конкретный смысл только в границах авторского стиля. Марина Чиркова масштабна на атомарно-молекулярном уровне своего личного мироздания, и в этом – неповторимая особенность её стиля. Она – Алиса в Зазеркалье, однажды нырнувшая в кроличью нору, да так и оставшаяся там вечным постояльцем удивительной страны, где правят законы творчества, любви и красоты, скрытой «на теневой стороне речи»:
какого цвета след во след,
на слух рассыпанное слово?..
как снежный порох, белый свет
и чистый лист – неизрисован.
иди сквозь белое, пока
январь (моргнёшь – и сразу лето):
вся мимо пальцев, языка…
но – кружево: полураздета
в предчувствии и сквозняках…
ТАМ, ГДЕ РОЖДАЕТСЯ РЕЧЬ
Арман Комаров, Нерчь и заречь. Стихотворения. – М., ЛитГОСТ, 2022. – 48 с.)
Известный критик Ольга Балла отозвалась об Армане Комарове как о поэте, «тончайше чувствующем органику и пластику языка». Небольшая книжечка молодого поэта убедительно доказывает этот тезис одним уже названием. «Нерчь и заречь» – нечто противостоящее языку в его традиционной, номинативной и грамматикализующей функции, сводящее любое речеговорение к шаманизму, камланию, бессвязному бормотанию.
Слово, когда оно ещё не является словом (не-речь), либо перестаёт быть таковым, превратившись в за-речь, обладает мощным энергетическим потенциалом, способностью к бесконечному продуцированию миров, а точнее мира единого и протяжённого в своей недискретности и взаимосвязанности всего со всем. Этот первобытный синкретизм, возвращающий читателя к истокам цивилизации, является и ключевым образом, и принципом композиционной организации, и главной темой книги Армана Комарова.
Как опытный хирург, расщепляющий больные волокна и ткани, сохраняет при этом целостность анатомического строения тела, так и автор книги «Нерчь и заречь», бесконечно экспериментируя с языковой формой, дробя слова на звукосочетания, либо наоборот стягивая фразу в единый и необычный звукокомплекс, не наносит вреда всему речевому организму – напротив, он вдыхает в него новую жизнь, возвращая омертвевшие имена и понятия к их первоисточнику – «исходной тьме первоназваний», выражаясь словами Ольги Баллы. Поиск звуковых первоначал в магическом, заворожённом лесу значений и смыслов – сюжет книги, удивительно цельной по своему замыслу:
За тридевять далей манит меня луна,
Вынимая из памяти имена,
В чёрные пряди мои серебро вплетая,
Как печаль в мою грудь – в небеса влитая.
Странный зов во снах холодит мне плечи –
Трепет невнятной, полузабытой речи.
Ключевая тема задана, путешествие началось, и читатель не успокоится, пока не пройдёт вместе с автором путь обретения речи и смысла в их глобальном, надмирном воплощении. Если внимательно изучить все разделы книги – «Трепет речи», «Успеть сказать», «Золото нречи», «Ханаанские воды» – становится очевидной логика движения лирического героя, чей путь включен в контекст культурной мифологемы, воспроизводящей в своих узловых моментах духовную историю человечества и неотделимую от личной истории самого автора. Стихи книги не должны читаться в произвольном порядке, поскольку это – «роман в стихах», продуманный от первого до последнего пункта сюжет о паломнике, идущем «от смерти к лесу», пробирающемся «по слову, по звуку» «из снега в снег, из леса в лес, да в лес». В пути этом угадывается поступь средневекового Данте, заблудившегося в лесу грехов, или языческого князя Игоря, который и в своём дерзком поступке не утратил первозданной, тотемной связи с природным и растительным миром.
Думается, что сюжет «Нерчи и Заречи» отчасти воспроизводит каноническую модель средневекового текста в сочетании с романом-травелогом, где всегда присутствует мотив дороги, в её не столько географическом, сколько эзотерическом воплощении. Мы не оговорились, говоря о сюжете применительно к сборнику стихов – он здесь присутствует со всей очевидностью, и композиционная структура достаточно чётко выдержана. Здесь есть завязка, кульминация и развязка – конечный пункт духовного путешествия. Нерчь-Заречь – это направление маршрута лирического героя, бегущего, подобно Данте, из «сумрачного леса» словесных заблуждений в лес обретённых заново смыслов и далее – за речь, как за реку. То есть по ту сторону речи. Чтобы совершить этот путь, герой погружает себя в состояние транса, вещего сна, отрешается от собственного «я», пробуждая в себе надмирное, надличностное, универсальное начало:
О, как уйти от смерти к лесу?
И видеть сны, писать слова,
Чтоб, выше кедров, муть-завесу
Пробила Бога голова.
Вполне органичными кажутся здесь и отсыл к Мандельштаму Отравлен хлеб и воздух выпит), и упоминание строк поэта-современника Михаила РантовичаЖизнь коротка, длинна дорога…). Арман Комаров открыт любому культурному влиянию, откуда бы ни произрастал этот источник. Его художественное сознание лишено конкретных пространственно-временных координат и обретает себя в категориях вечности. Исключительно важно, что постепенное «перемещение» художественного повествования в зону сакральных смыслов, приближение к заветной цели у автора «Нерчи и заречи» воплощено именно на языковом уровне. С каждым новым «шагом» героя речь становится всё менее внятной, грамматически протяжённой и оформленной – ей на смену приходит неподдающийся традиционной логике шаманский гул, язык мистических заклинаний и, в итоге, лепет младенческой речи – голос человечества на заре его цивилизации. В этом смысле автор перенимает традицию будетлян и дадаистов, но его цель – продемонстрировать не абсурд и деградацию языка, а изначально ему присущее, стихийное природное начало:
Заучить пустоту
Свою ли? Его ли? Ту?
От боли найти бы гу…
Б-бы – гул:
Агу-агу, Богу, багу-
Льника лик
Льнул, но сник.
Созданный автором «новояз», где приём умолчания и многочисленные неологизмы лишний раз подчёркивают идею заведомой непроговариваемости, неосознаваемости сакрального, превращает объекты в точки пространственной ориентации, «кирпичики» дихотомически выстроенного мироздания. Здесь город – профанный низ, а то, что находится за его пределами – иная явь, мир в его цельности и неделимости, некогда утраченных людьми:
Перетечь слезой в мокрый снег дорог,
Город-ад широк, но над нами Бо…
Замолчать – молчу,
Не теперь в слова.
Кругопад – лечу,
Снеговерть – нова.
Любовэтом сне – явь иная снит…
Там песок воды – не в реке шумит.
Главным объектом духовного поиска лирического героя Армана Комарова и конечным пунктом духовного странствия становится Ханаан, что абсолютно не случайно. Это одна из модификаций земли обетованной. «Земля Ханаанская» – одно из тех словосочетаний, что часто встречаются в Священном Писании. Там сказано, что Бог Яхве обещал её «в удел» сынам Израилевым. Но в рамках авторского художественного замысла особенно значим тот факт, что именно Ханаан является родиной алфавита, который произошёл от протосинайского письма и впоследствии стал основой греческой и латинской письменности. Это – колыбель цивилизации и языка, собственно тот протоязык, который сродни и «лепету птичьему», и лесному шуму, и первородному молчанию:
вот по реке плывёт пророков кит
и ивы натянули тетиву
и всё как в первый день молчит
и как в шестой из камня человечество зовут
вскипают воды ханаана
готовясь к речи обращаясь в речь
в живое слово слишком рано
в иное море перетечь
Так герой, «серый схимник в сонном лесу междометий», превращается в подлинного творца, обретая себя там, где рождается речь, где можно самому обратиться в речь, в стихийное явление, «ветром стать или стать ручьём, в Ладогу впасть», «из сонной лебеды выползти в себя».
Конечно, Арман Комаров совсем не одинок в своём повиновении «странному зову невнятной, полузабытой речи» – до него на этот зов устремлялись и Цветаева, и Блок, и Мандельштам, и ранее живущие Пушкин и Лермонтов. Но вслед за Юрием Казариным согласимся с тем, что книга «Нерчь и Заречь» содержит «наиважнейшие качества, свойства и признаки поэзии», среди которых самые главные – «новизна и свой индивидуально-авторский язык». Без них путь к Заречи был бы поэту заказан:
я буду петь и говорить пока ты
со вдовьим нет не свыкнешься со мной
ну а сейчас луна горда перед восходом
так любит нас так раны бередит
звенит и слёзы превращает в воды
годов где Пушкин не убит
ШАЖОК МИНУТНЫХ СТРЕЛОК
Денис Ткачук,Самосуд. Стихотворения. – Волгоград: Перископ-Волга, 2022. – 72 с. – ил.)
У автора этой книги, соединившей в себе традицию и новаторство, явно непростые отношения со временем. С одной стороны, время – главный герой практически каждого стихотворения. Его дыхание, приближение и скоротечность лирический герой Дениса Ткачука ощущает во всём: в стуке колёс поезда или шуме авиационного двигателя, в каждой отдельной судьбе, в повседневных занятиях и событиях исторического масштаба. Человеческая жизнь настолько коротка, что её легко можно уместить в коротенький пробел между датами рождения и смерти, да и само небо, как бы высоко оно ни находилось, всё равно напоминает о земле:
небо – братская могила
и всё меньше близких
чьи голоса могут меня в этом
переубедить
С другой стороны, тема, обозначенная в названии поэтического сборника («Самосуд») предполагает отрицание всех временных измерений, поскольку автор определяет значимость человеческой жизни и её ценность не в терминах земного существования, а в категориях вечности, даже если она «цвета ржави». Человек есть не то, чем он является при своём рождении, а то, что останется от него после смерти. В содержании книги, представленной тремя разделами («Бог на верхней полке», «Регулировщик движения облаков» и «Хорунжий») вскрывается внутренняя полемика между временным и вечным, земным и небесным, смертным и бессмертным. Эти антиномии порождены самой человеческой природой, представляющей собой неделимый сплав духовного и материального. Что же человек, живущий так недолго, должен сделать для того, чтобы не окончательно кануть в забвение? И есть ли в мире что-то, способное продлить его существование и существование его близких? Ключевой онтологический вопрос в целом решается автором традиционно, однако новизна самой книги определяется её жанровым разнообразием, о котором пишет в предисловии Юрий Казарин. «Открытая» и песенная лирика сочетаются у Ткачука с «короткими поэтическими вербализованными озарениями», и эта стилевая разнородность, в конечном итоге, даёт различные ракурсы в раскрытии темы.
В первом разделе («Бог на верхней полке») автор вполне традиционен. Традиционны здесь и обусловленные литературной преемственностью образы скоротечного времени (движущийся поезд, улетающие на юг птицы, опустевший дом, кладбищенские кресты, стрелки циферблата), и элегические мотивы, и ностальгическая интонация, связанная с непрерывным ощущением утраты:
Шёпот и перестуки,
белый песок, руда,
жизни моей разлуки –
разные города.
Тлеющий свет плацкарта,
гул самолётных дюз,
не отмечай на карте –
я туда не вернусь <…>
Берущие за душу, понятные каждому строки как будто сами ложатся на музыку, но и в них уже ощущается поиск иных путей и иных форм высказывания, тяготение к инореальности и экзистенциальному началу творчества. Само по себе это уже означает выход за пределы очевидного, в сторону мифотворчества, где возможно «досотворение иного», близкого по духу времени и пространства:
через иллюминатор, через оконный лёд смотрит в меня утрата, так же, как я в неё.
Доказательством подобной метаморфозы становится стихотворение о троллейбусе, внезапно сошедшем с рельс и устремившемся прямо в небеса, на глазах у восхищённого автора. Тут уже эстетика парадоксального одерживает верх над естественным порядком вещей:
Троллейбус с линии сошёл:
назло дорожной сетке
погнул на Петроградской столб
и вышел за разметку.
<…>
и пролегла по небу вдаль
троллейбусная трасса –
лишь светофор вослед мигал
прозревшим третьим глазом.
Таким образом, читатель уже подготовлен ко второму разделу книги, где авторский голос становится более уверенным и самостоятельным. Поэзии уже тесно в границах силлабо-тоники, и она пускается в свободное плавание по водам верлибра, создавая пространство для постмодернистских ходов, неожиданных ассоциаций, неявных зон смыслов. И вот уже на смену обычному проводнику в плацкартном вагоне приходит регулировщик движения облаков, и постепенно стираются границы земного и вечного, объединяясь в сакрализованном пространстве универсальных культурных значений, свободных от конкретных привязок и традиционной логики:
есть ли в мире более важная работа,
чем у регулировщика движения облаков?
<…>
машин почти нет
суховей гонит тёплые облака
их тени несутся по асфальту:
внимание стой проезжай
Поэзия, не только воссоздающая, но и пересоздающая мир становится, говоря словами Юрия Казарина, «духовным поступком». В таком контексте уже возможно искать опорные точки, с помощью которых преодолевается смертная природа человека, уступая дорогу непреходящему, нетленному. Денис Ткачук находит разные способы решения этой проблемы – например, можно осознать себя неким вместилищем, открытым любому знанию о мире, любой идее и форме, одновременно не подчиняясь ни одной из них:
а я состою из пустоты
вонзай в сердце крючки, рыболов
перемкни провода, телефонный мастер
молчи со мной, архивист
С ещё одним интересным авторским открытием мы сталкиваемся в стихотворении о самолёте, летящем «на высоте десять тысяч триста метров». Оказывается, одним мгновением можно уравновесить вечность, стать неуязвимым. Да и как может быть страшна смерть тому, кто думает не о ней, а о настоящем – просто наслаждается жизнью и её текущим моментом, наполненным прелестными мелочами:
И как бы ни трясло
в воздушных ямах самолёт,
я знаю точно, что бессмертен,
пока размешиваю ложкой
сладкий чай.
И всё же главным эликсиром бессмертия для автора книги «Самосуд» становится творчество – только благодаря этому феномену можно беспрепятственно слушать, как читает стихи Николай Гумилев: «с той стороны экрана <…> не стесняясь пулевых ноликов рядом с двумя крестиками».
«Поэт победил человека» – таков основной вывод второго раздела книги. Поэт всегда побеждает человека, а человек всегда «остаётся снаружи», когда «шкаф закрывают на ключ». Потому что всё подлинно важное в нас находится за пределами материального. Пусть это – зыбкая и едва ощутимая, неявная и эфемерная субстанция. Именно она – фундамент духовности, обеспечивающей целостность мира, его «текучесть» и одновременно неизменность.
В заключительной части книги раскрывается ещё одна грань личности автора. Ему как члену Поискового движения России и руководителю архивных работ в Астраханской области доподлинно известно, что такое история рода. Только сохраняя связь со своим прошлым, порой легендарным, можно ощутить себя одним из звеньев непрерывной цепи, по которой духовное знание передаётся из поколения в поколение.
Несколько стихотворений последнего раздела, «Хорунжий», посвящены дальнему родственнику Дениса, младшему уряднику 1-го Астраханского казачьего полка Никите Васильевичу Яненкову. Так совершается ещё один самосуд – сравнение собственной жизни с легендарной историей предка. Повествование ведётся от первого лица, что говорит о глубокой эмоциональной вовлечённости автора в происходящее. Он полностью отождествляет себя со своим героем и смотрит на события его глазами:
нещадно время: вот уж свергнут царь,
наганы заряжают новой датой…
Ну а пока – далёкий год. Январь.
Стена Кремля. И кровь моя. Не чья-то.
Поэзия Дениса Ткачука, названная Казариным «духовным поступком», со временем может стать и чем-то большим – например, духовным подвигом. Стремление автора определить своё место в жизни, обнаружить в самом себе нечто неподвластное распаду и объединяющее его судьбу со множеством других судеб явно говорит о неравнодушии и способности воспринимать мир в его подлинной сущности. И пусть каждый шажок минутных стрелок напоминает о скоротечности бытия – наши чувства и мысли никуда не уходят, перетекая в нечто иное, продлеваясь в пространстве и времени, отзываясь в других вещах и объектах:
Деревья
растущие на кладбищах
гладят корнями волосы наших любимых
обнимают за плечи машут ветвями
у деревьев много времени
чтобы сделать то
что не успел
сделать
я
ПОКА УСКОЛЬЗАЕТ МГНОВЕНИЕ…
Мария Затонская, Миниатюры. Книга стихотворений. – М., издательство «СТиХИ», 2021. – 48 с., ил.)
Поэтическая брошюра Марии Затонской, выпущенная издательством «СтиХи», в серии «Сингл», продолжает развивать ключевые темы книги «Дом с птицами». Мир автора узнаваем и самобытен, и в нём по-прежнему доминирует идея человека как меры всех вещей, средоточия духовных ценностей. В сущности¸ никого, кроме человека, его бессмертно-смертной природы, в поэзии Затонской нет, его присутствие ощущается во всём, заполняет собой атмосферу. «Я –это лица, в которые вглядывалась», – позиционирует себя автор с самой первой строки книги. Уже здесь заданы основные «параметры» лирической героини – она мистический наблюдатель, несущий на себе духовные отпечатки чужих жизней, осознающий, что и сам является чьим-то отпечатком. Человек, явленный в человеке, сохранённый в нём как нечто уникальное, неповторимое – главная тема и ключевой тезис «Миниатюр».
Автор пристально, в упор, смотрит в лица случайных прохожих, как будто не видя их физической оболочки, изымая из неё экзистенциальное содержание. Это особое созерцание жизни – «из тех пределов», где земная система ценностей не имеет уже никакого значения:
женщина тонкая тащит свой чемодан,
пухлые губы, глаза раскосые,
такая привычная для кого-то,
что не различить черты.
И всё-таки было, было:
снег летит, свет падает на одеяло.
Наверное, так только мать на неё смотрела <…>
Прозревание вечного в сиюминутном, сакрального в повседневном, исключительного в обыденном – таков вектор авторской «человечности», способной «различить черты», скрытые от окружающих, увидеть духовную ипостась даже в самом непритязательном внешнем облике случайного человека.
Все стихи «Миниатюр» – облачённые в форму верлибра коротенькие зарисовки из реальной жизни, нередко из прошлого лирической героини Затонской. Значимо то, что картинка, нередко вполне заурядная, внезапно становится масштабной и объёмной, как будто на заднем плане сцены открываются внутренние кулисы. Зритель вслед за автором попадает в зазеркалье, наблюдая, как материальный мир преобразуется в пространство универсальных значений. Достаточно мельчайшей детали – какой-нибудь ветки сирени над лысой головой техника Ивана Петровича. И вот он уже не техник, а часть мироздания, мельчайший атом ускользающего мгновения, в котором он обессмертил своё существование:
Техник из ЖЭКа Иван Петрович
слушал апрельских птиц
от дома к дому,
снимал показания счётчиков,
топтался в луже в резиновых сапогах,
изучал отражение:
синий бушлатик, чистый такой,
чёрная шапка на лысине, вот
скоро сирень над головой
расцветёт.
Амбивалентность бытия и диалогичность – ещё две важные характеризующие черты творчества Марии Затонской. В «Миниатюрах» она не просто открыта для разговора с читателем – она вступает в своеобразную полемику с самой собой, сравнивая себя прежнюю и нынешнюю:
У Маши из девяностых
юбка жёлтая, в пёстрые васильки.
Качели подбрасывают коленки,
дедушка охает: «высоко летаешь»
и поправляет кепку.
Она с каждой минутой от меня всё дальше –
уносится на самолёте времени
Главный онтологический вопрос, на который лирическая героиня пытается ответить в книге – что в ней самой является временным, подверженным тлению, а что сохранится как часть бессмертной, нетленной субстанции? И получается, что старые платья, сшитые «из бывшего мужа», «поисков психолога», «странных товарищей», «любовника, о котором и вспоминать неудобно», неизменно устаревают, становятся «не по размеру». «Неужели голой теперь оказаться нужно», – на этот риторический вопрос, как будто брошенный автором в зал, находится ответ. Не просто нужно, а иногда и необходимо, потому что именно тогда в человеке обнажается главное – то, что освобождает его от неизбежных ошибок, временных привязок, ничем не примечательных, одинаковых внутри самой героини «сосудов человеческой жизни». Пусть это главное эфемерно, почти неуловимо, текуче и зыбко, но только оно неподвластно распаду, только в нём человек способен сохранить свой неизменный облик.
Что же это? Что остаётся в нас незримым присутствием другой жизни, и чем мы сами становимся для людей, близких или чужих? Ощущение полёта, «светло-зелёный звон истончённых крыльев», «или отзвук какой», или просто внезапная вспышка памяти.
Единственная сила, делающая память долгосрочной, сохраняющая «человека в человеке» – это любовь. В книге Марии Затонской любовь, понимаемая как особое свойство души, делает даже самое хрупкое существование неуязвимым. Поэтому так важно не забыть, не утратить память о том, что действительно дорого:
Страшно, что я тебя забываю
в шуме дороги нелётной зимней,
в голосе диктора из магнитолы,
иногда только
или отзвук какой напомнит,
или мужик, мнущийся у светофора,
который в зеркале заднего вида
всё отдаляется,
отделяется,
превращается в точку.
В жанровом отношении поэтические зарисовки Марии Затонской немного напоминают японские хокку – в них та же созерцательность, тот же нарочитый уход от каких бы то ни было умозаключений. Есть только жажда жизни, пристальное вглядывание в неё, озирание «земных окрестностей», за пределами которых – особое пространство, отождествимое разве что с белизной строки. Потому что всё самое интересное происходит там, где начинается слово, строка, творчество – ещё один залог человеческого бессмертия.
В сущности, весь мир – это текст, который нам, осознающим себя неотъемлемой его частью, предстоит читать всю жизнь. Главное – правильно понимать язык ускользающих мгновений, сиюминутность которых лишний раз подчёркивает постоянство мира в его изменчивости и становится залогом новой бессмертной строки:
Пока ускользает мгновение
коварно, в приоткрытую форточку,
чтобы стать скамеечкой, детской площадкой,
слиться с Иван-Иванычем, семенящим
за своим внуком и звоном велосипедным, –
издалека крадётся ещё одно
про травинку, найденную в кудряшках мальчишечьих,
как случайное слово, которым вот-вот начнутся стихи, –
только бы не исчезло,
только бы снова возникло.
Опубликовано в Южное сияние №1, 2023
