«Я ПРИШЁЛ ИЗ ЭПОХИ ВЕЛИКОЙ ЛЮДСКОЙ ПЕЧАЛИ…»
Константин Кедров-Челищев, Бесконечность внутри юбилея. Стихи юбилейного года. – М., Издательство РСП, 2022. – 176 с., ил.)
Кедров не просто долгожитель и патриарх русской поэзии. Он продолжает активно писать и сегодня, ведь смысл поэзии – вечное обновление. Атмосферный столб почтенного возраста совершенно на него не давит. Поэт боится «замолчать», пусть даже условно и ненадолго. Он говорит, что ему сложно жить, не выставляя постоянно новые стихи на фейсбуке.
Константин Кедров родился в семье актёров. Я думаю, что это кардинальным образом повлияло на становление поэта. Вся классика мировой литературы разыгрывалась перед глазами рано повзрослевшего мальчика. «Самый умный русский поэт» – так охарактеризовал Кедрова Андрей Вознесенский. Но тяжесть энциклопедических знаний нисколько не довлеет над его лирикой. Он умеет быть простым и убедительным. Кедров – это Хлебников ХХI-го века. У него верлибр – голос духа, а душа поёт и плачет в рифму. Юбилейная книга поэта составлена из стихов прошлого года, дополненных некоторыми важными стихами прошлых лет. И впервые представлен цветными иллюстрациями Кедров-живописец.
Бой за поэзию был длителен без дат
Так с глухотой сражается Бетховен
Виновен я не в том, что виноват
А в том, что я и вправду невиновен
«Параллельные прямые – пересекаются!» – учил великий геометр Лобачевский. Кедровское «виновен в том, что невиновен» так же парадоксально, как и прямые Лобачевского.
Кедров – человек щедрый и отзывчивый. В Литературном институте я учился у него, в узком смысле, литературе. А в более глубоком смысле – учился у него свободе. «Свобода – это родина поэзии», – говорил Кедров. Масштаб поэта зависит от его масштаба его личности. Константин Кедров жизнью своей демонстрирует нам образец существования во враждебном поэзии социуме.
По комнате бродит медведь тишины.
Я заброшен сюда из другого, светлого века.
Мне смешно, когда 4 стены
На одного свободного человека.
Нет, я не строил клетку из кирпичей.
Это не я придумал замазывать солнце стеклом.
Люди, хотите, я позову врачей,
И они прикажут разрушить каменный дом.
А я… я заброшен сюда из другого, светлого века.
Для меня ваше здание – каменное ничто.
Мне смешно, когда на одного свободного человека
Надевают железное и каменное пальто.
Это одно из ранних стихотворений, которое поэт также включил в новую книгу. Кедров за время долгой жизни пережил так много общественно-политических потрясений, что украинские события, шокировавшие многих людей, он воспринял с изрядной долей выдержки и спокойствия. Всё это уже «было, было, было» в недавнем прошлом. «Все стихи мои ныне – беженцы», – говорит поэт.
Есть на свете страна мировой печали
там тоскливые мамонты качают гибкие ветви
там на гибких ветках печальные обезьяны
из стеблей лиан вяжут мамонтам гибкие петли
Я пришёл из эпохи великой людской печали
я ходил со слонами по диким лесам разлуки.
И меня обезьяны как маленького качали
на ветвях тоски на ветвях мировой печали
Не страшит поэта и возможное забвение: «Хоть на тысячи лет позабудут / Незабудки меня не забудут / Гуси лебеди лебеди утки / Не забудут меня незабудки». Визуально кажется, что Кедров идёт путём Пастернака – от сложного к простому: «Голый Голем голая поэтика / Такова теперь моя эстетика / Давнее простое как мычание / Правильней простое как молчание». Но, пожалуй, не может нечто развиться из пустоты. Значит, эти стилистические моменты случались у поэта и раньше. И действительно, тут же вспомнилось: «Земля летела по законам тела. / А бабочка летела как хотела!». Если приглядеться, разницы между «Незабудками» и «Бабочкой» практически нет. До поры до времени простое пребывало в тени сложного. В новом стиле письма поэта, в отличие от его поэм, написанных верлибром, появляется много эмоций, оценок. Некоторые стихи из «Бесконечности внутри юбилея» могут показаться нам царственно небрежными. Но настоящие жемчужины, которых и в новой книге очень много, вполне компенсируют нам этот кажущийся недостаток: «Я Цербер света в царстве тьмы / Пёс охраняющий умы», «С Леной мы свили гнёздышко в Гнездниковском», «Когда исчезнет мир телесный / Останется мой мир словесный / Мой бестелесный мир словесный / Всегда земной всегда небесный». И, конечно, всегда с поэтом открытая им метаметафора: «Перо упало – Пушкин пролетел».
Поэзия Константина Кедрова основана на чистой импровизационности и потому героична в век прагматичного возделывания авторами каждой строчки. Нужно иметь большую смелость, чтобы писать быстро и оставлять стихи в первоначальном виде – «как пришло». «Как стихи могут быть несвободны?» – спрашивает Константин Александрович, и, мне кажется, для него свобода – это ещё и ненасилие над собственной строчкой. «Мой финиш это вечный старт», – говорит Кедров-Челищев. Поэзия позднего Константина Кедрова – своеобразное акынство духа, когда поток сознания нисколько не озабочен формой, в которую он облечён. «Я мыслю – значит, я константирую» – так можно сформулировать творческий метод поэта. Однако цена такой лёгкости письма – высока. Даже «впавший в неслыханную простоту» поэт необычайно интересен: в нём есть такая широта и глубина, что, даже если её сузить, мало не покажется. «Говорит Википедия.орг / Что фантазией жил Сведенборг / Ну а что на земле не фантазия / Подскажи мне Европа и Азия».
Есть у Константина одно важное, на мой взгляд, качество, о котором почему-то никто никогда не упоминал. Это чувство юмора, которое присутствует у него и в стихах.
Генетический код динозавра
Расшифруют учёные завтра
Ну а наш генетический код
Ни один динозавр не прочтёт
Иногда, мне кажется, что юмор у Кедрова – это просто игривое настроение: «Не играйте моими нервами / Все последние будут первыми / Я и сам на нервах играю / И скорей всего проиграю». И далее: «Трансвеститы седьмого дня / Разодрали в клочья меня». Юмор у Константина – «с развитием»: с каждой строчкой становится всё смешнее. Гомерически смешные произведения писал он и раньше, например, «Анафему Льву Толстому». Юмор у Кедрова носит абсурдистский характер, это его отличительное свойство. Часто смешное идёт у поэта под руку с трагическим. Если поздний Пастернак во всём пытался дойти до самой сути, до сердцевины, поздний Кедров часто пытается, исчерпав пространство, выйти за его пределы: «Понапрасну брюзжат лицемеры / Что ни в чём я не ведаю меры / Да не ведаю меры ни в чём / Потому что мне всё нипочём / Что почём я и вправду не ведаю / Лишь поэзию проповедую». Это какая-то предельная свобода, импровизационность и страстность мысли. Ведь, согласно Кедрову, именно свобода – родина поэзии. Неформатный гений поэта ни на какие препятствия не обращает внимания. «Я давно превратился в слово», – говорит он. А как остроумно перефразировал он Булгакова: «С котами в коммунизм нельзя». И слышится: скотами… в коммунизм… («Стансы»).
Константин Кедров космичен и в любовной лирике. Его инсайдаут – не просто взаимозаменяемость внутреннего и внешнего, большого и малого.
Его Вселенная – продолжение тела человека.
Сеют семя чем глубже тем выше
Ввысь стремится сквозь недра земли
Вы вошли в моё сердце и вышли
Жаль, что вышли не жаль что вошли
Так случилось ну так оно сталось
Эта ниша тобой занята
Пустота в моём сердце осталась
Но ведь это твоя пустота
На мой взгляд, и простое, и сложное сосуществуют в душе одарённого человека. Просто в какой-то период жизни «вперёд» вырывается то одно, то другое. Но изначально они – одновременны. В этом и заключается богатство души поэта.
Пройдя сквозь всё на миг остановись
и поднимись в распахнутую высь
КОРОЛЕВСКАЯ ИГРА
К. Кедрову
Поэт играет со всем миром
Частями этого мира
Галактиками – в звёздный конструктор
Все фигуры играют со всеми
На доске гроссмейстера Кедрова
Набоков превращается в бабочку
Лужин прячется от Турати
В шахматной коробке обскура
Чёрный параллелепипед Малевича
Сияет изнутри несказанным светом
Кедров – это художественная гимнастика ума
(Упражнение с лентой Мёбиуса)
Гроссмейстер сделал ход е2-е4
Старые Васюки и Нью-Москва
Навсегда стали городами-побратимами
Шахматы играют в Человека
Кедров – это звучит гордо
Земной гражданин Небесной России
Верный своему многоликому «Я»
Человек впереди своего лица
«И НЕБОМ ВСПЫХИВАЮТ ГОРЫ…»
Эльдар Ахадов, Ожидание чуда. Избранные стихотворения. – М., Издательские решения, 2022. – 224 с.)
В стихах Эльдара Ахадова есть цельность, которую сложно разбить на квадратики катренов. Они льются, как льётся река, завораживают, как чудо. «Ожидание чуда» – так называется новая книга известного поэта, прозаика и исследователя творчества наших классиков. Это избранное, которое не боится быть дополненным и переизданным. Избранное из уже ранее избранного. Если авангардисты постоянно норовят удивить читателя каким-нибудь броским словом, то Эльдар Ахадов остаётся преимущественно в пределах традиционной эстетики. У него – иные аргументы: пронзительный лиризм и высота духа. Метафоры и эпитеты – приветствуются. Ахадов пишет обо всем на свете, однако среди случайного ищет красивое, гармоничное, возвышающее душу. Это сознательный выбор. Жизнь порой бывает фантастичнее самой изощрённой выдумки. И вся жизнь – в «ожидании чуда, явившегося ниоткуда». Но поэт не просто ждёт его. Он его постоянно приближает, трудясь, как папа Карло, чтобы чудо состоялось. Немногие творческие люди могут похвастать работоспособностью, которую демонстрирует на протяжении долгого времени Эльдар Ахадов. А ещё он – открыватель новых смыслов, свежего взгляда, новой оптики в литературе и философии. Лермонтовская муза поэта поднимает вечные темы.
Туда, где ангел пролетел,
И зверь крылатый возносился,
Я в бездну звёздную глядел,
Глядел и плакал, и молился,
Взывая истово всю ночь
К Тому, Кто милостив и светел,
И в силах каждому помочь…
И я просил. И Он ответил…
Волной вздымается заря,
И небом вспыхивают горы,
И, воздухом животворя,
Сияют вечные просторы.
Вспоминаются крылатые строки Михаила Юрьевича: «По небу полуночи ангел летел». А ещё Эльдар Ахадов – прекрасный живописец в стихах и прозе. Скажу больше: он – «последний романтик» 21-го века. Лирика Ахадова во многом чувственна, а это не так широко распространено среди представителей сильного пола. Чувственность и ранимость у Эльдара – одна из составляющих его поэтического облика, его авторского стиля. Мир, лишённый чувств, механистичен и никому не нужен. Автор делится с нами своим удивлением. Удивление заразительно! Вместе с автором приобщаешься к радости бытия.
Речных огней косая линия
На воды зыбкие легла…
Туманно-серебристо-синяя
Колышется ночная мгла,
И кажется – ещё мгновение –
И в нарастающей тиши
Раздастся трепетное пение
Живой неведомой души.
И чудится её дыхание
Издалека-издалека,
Где лишь тумана колыхание
Да молчаливая река.
Эльдар – поэт, который много пишет о высотах. Иногда – в прямом смысле слова, как в этом стихотворении о горном лесе: «Лес – весь как птица на весу: / По сопкам длится. / Любое деревце в лесу / Дрожит, как птица. / Любое – в снежной пелене, / Где даль предельна, / Стоит лицом к чужой спине. / И все – отдельно. / Гуляют ветры по стволам, / Ветвям и судьбам; / Здесь равнодушны к похвалам / И глухи к судьям. / Здесь ни на время, ни на быт / Нельзя сослаться. / Здесь нужно кем-нибудь, но быть, / А не казаться. / Пустить слезу, проспать грозу, / Поклясться ложно: / Всё, что возможно там, внизу, – / Здесь – невозможно». «Быть, а не казаться» – важный постулат для поэта. Лирика Ахадова ценна тем, что, вопреки Козьме Пруткову, он объемлет необъятное. И красоту мира, и страх лишиться жизни, и трагичность бытия, и кристальную чистоту души. Поэт не выбирает между мажором и минором, он может дать их одновременно. Он умеет удивляться и удивлять.
Снег изысканно искрится,
Острым блеском устлан путь.
Снег ложится, как страница,
Чтобы вспыхнуть и уснуть.
Ветер снежной пылью крутит,
Тянет тонкую змею:
Это он в колодце мутит
Воду чистую мою.
Это он в дверные щели
Загоняет сквозняки…
В тёмных окнах – свист метели
И безумие тоски!..
Удивительно, но Эльдар Ахадов, который родился и вырос в Баку, где снега не бывает, так ярко, сочно и точно передаёт дыхание русской метели. Стихов о снеге в книге очень много, и простое их перечисление займёт, наверное, с полстраницы. Секрет на самом деле прост: южанин Ахадов значительную часть своей жизни проработал на Крайнем Севере, а сейчас живёт и трудится в Сибири, в Красноярске. Он тонко чувствует стихию снегопада: «Шёл и падал снег без ног / На ветра / Там, где мир – сплошная ночь / Без утра. / Шёл прозрачный в темноте, / Как слеза. / Во все стороны метель – / Ни следа. / Всё смешалось: миг и век, / Низ и верх. / Ничего святого нет – / Только снег!». Интересно, что во многих стихах метель у Эльдара соседствует со свечой. Помните, у Пастернака: «Свеча горела на столе…»? И у Рубцова во время метели – «тихий свет, пригрезившийся, что ли?» («Русский огонёк»). Я думаю, человеку обязательно нужен свет во тьме, пусть даже тьма – белая. И Эльдар Ахадов тонко чувствует эту связующую нить между зимней природой и человеком:
Зимы истаяли недели,
Как затерявшийся в ночи
В белёсом пламени метели
Мгновенный обморок свечи.
Но, о минувшем не гадая,
Всё оживлённей и смелей
Струится зелень молодая
По иероглифам ветвей.
И, словно осеняя чудом
Мир, узнаваемый до слёз,
Пылает жидким изумрудом
За полем облачко берёз.
Вы, наверное, уже обратили внимание, что многие стихи Ахадова – песенные. Это – внутреннее внимание к звучащему слову, присущее таланту поэта. «У каждой реки свой плеск. / У каждой души свой дождь. / Ты веришь не в то, что есть, / А в то, чего вечно ждёшь. / …А рядом играют гимн / И ставят вопрос ребром… / У каждой трубы свой дым. / У каждой судьбы свой дом».
Невзирая на то, что автор «Ожидания чуда» – традиционалист, не могу сказать, что русский авангард прошёл мимо Ахадова. Это не так. Поэт испытывает жгучий, неподдельный, искренний интерес к творчеству Велимира Хлебникова, которому посвящено в новой книге несколько стихотворений: «Веет вечер-зинзивер: / Веер-ветер-велимир… / Индивеет индивер, / Засыпает зинзилир. / Зимневеет и звенит, / Зинзивает и скользит. / Сквозникают сквозничи, / И чихают чихачи! / У свечи – / За тенью тень – / Зинь-зивень… / Зивень. / Зи- / Вень».
Я уже говорил о том, что стихи Ахадова всегда идут одним цельным потоком, без разбивки на отдельные части. Он – лирик широкого профиля. Эльдар всё время идет вперёд, ищет себя в чём-то новом. Это и есть его восхождение к вершинам. Помните – «небом вспыхивают горы»? Это была не случайная строчка. Альпинизм увлекает испытанием себя, своего мужества. Вспоминается фильм «Вертикаль» с песнями Владимира Высоцкого. А ещё горовосхождение – это метафора бытия.
Туда, где ледяные сны.
К вершинам, грозным от рожденья,
По зову сердца и весны
Мы начинаем восхожденье.
Долины взорваны травой.
На гребнях снег ещё дымится:
Объятый ветром, но живой.
Он обжигает наши лица.
Ещё не выдохлась пурга:
Лавины эха, шпаги свиста.
И за альпийские луга
Тропа крута и камениста,
За каждым выступом скалы
Риск отступленья неизбежен.
Но там, внизу, кипят котлы,
И золотистый воздух нежен.
Там искры листьев занялись,
Там день язычески неистов…
А перед нами – только высь,
Где небо цвета аметистов.
За каждый шаг, за миг, за треть,
За приближенье к вечной цели –
Не страшно вспыхнуть и сгореть
В белёсом пламени метели…
Короткий выдох. И – вперёд.
А там – пускай судьба превратна.
Но нет уже пути обратно
Тому, кто этот изберёт.
Ахадов – лирик широкого профиля. Я достаточно давно знаком с творчеством поэта, однако ему удаётся время от времени меня искренне удивлять. Посмотрите на эту драматическую жанровую сцену. В монологе героя ощущается непосредственная авторская вовлечённость. Это и есть правда жизни:
Хозяева! На посошок – вина!
Всё было вкусно, чинно, благородно.
Я не смотрю: целуйтесь, что угодно…
Ах, да! Я – рад, что ты – его жена.
Что эта речь нелепа и смешна,
Что роль моя, бесспорно, неуместна,
Не объясняй, я знаю, если честно,
Но чашу пью, как водится, до дна.
И что теперь? На посошок? Вина?
Нет. Покурю сначала – у окошка.
Что странного? Ну, выпил я немножко.
Случаются такие времена.
И всё же чашу надо пить до дна,
До дна – чтобы текло по подбородку.
О, сколько нужно на такую глотку,
Чтобы забыть, что ты теперь – жена!..
«Хозяева! На посошок – вина!».
И хлопнет дверь. И вздрогнешь ты невольно.
Не притворяйся, что тебе не больно.
Уже темно. И дует от окна.
Любовь, в трактовке Ахадова, – понятие объёмное. Где-то рядом бродит и ненависть, где-то затаились и зависть, и неприятие чужого мнения, и агрессия, и зло. Крушение любви – маленькая смерть, и тот, кто однажды сумел пережить этот эшафот, будет жить долго и счастливо. Но горечь утраты, как фантомная боль, нахлынет и долго не отпускает. Человек – базис любого творческого начала. В случае с Эльдаром Ахадовым человек конгениален поэту. Он готов бесконечно дарить своё время друзьям. Мне доводилось бывать у Эльдара в его родном Баку. Радушный хозяин уделил мне всё своё время, и я тоже две недели пребывал в «ожидании чуда».
ДЕВОЧКА НА МАГИЧЕСКОМ ШАРЕ
Татьяна Богданова (Аксёнова), Магический шар. Стихотворения. – М., Издательство «У Никитских ворот», 2022. – 252 с.
Татьяна Аксёнова с корзинкой цветов на голове на обложке новой книги больше похожа на древнегреческую богиню, нежели на современную поэтессу. Но женская красота Татьяны – такая же данность, как и её поэтический талант. Порадуемся за неё: женская привлекательность не мешает ей совершенствоваться в слове. «Магический шар» – книга во многом для автора знаковая и переломная. «Земную жизнь пройдя до половины, / Я отсекла остатки пуповины / И поменяла имя и страну», – пишет Аксёнова. Точнее, Татьяна поменяла не имя, а фамилию. Но именно фамилия у поэта является именем.
У меня сложилось впечатление, что в «Магическом шаре» Аксёнова вышла на новые рубежи. «Если вы не создаёте свой мир, то обслуживаете чужие», – афористически пишет Аксёнова в своём авторском предисловии. Там же она говорит о своём заново найденном стиле письма: это романтический реализм. Звучит как оксюморон, но в этом, похоже, есть свой смысл. Романтизм, в традиционном понимании, – это жизнь, сожжённая поэтом во имя творчества. В своём авторском предисловии Татьяна зарекается пускаться во все тяжкие, прожигать жизнь ради слова. В этом, на мой взгляд, и заключается её «реализм». В целом особенности её стиля поэта остались теми же, что и раньше, просто они укрупнились и отчеканились. Лирику Татьяны Аксёновой всегда отличала высокая энергетика. Энергичная звуковая просодия даёт ей возможность писать широкими цветными мазками обо всём на свете. Но, пожалуй, главное достижение нового издания – вся книга, собранная преимущественно из новых стихотворений, написана автором на уровне её собственного «гамбургского счёта». То есть «лучших» стихов набралось на целую книгу, а «проходные» – практически отсутствуют.
У Татьяны слово всегда идёт за музыкой. Чёткая интонация. Она и читает свои стихи прекрасно. Мало кто из женщин читает так хорошо, как Татьяна.
И свет, и звук – дуэт. И выбор узок:
Очнувшись, не поверить никому,
Но быть в плену трофейного союза,
Служить ему! («Когда струится свет…»).
В «Магическом шаре» Аксёнова несколько меняет оптику своего поэтического взгляда: если раньше взгляд её был устремлён часто вовнутрь, на перипетии своей женской судьбы, то теперь она много пишет и о том, что находится вне влюблённостей и разочарований. Это уже не только любовь женщины к мужчине, но и просто Любовь, с большой буквы.
Татьяна хорошо знает историю, биографии поэтов, художников, композиторов. Вся мировая культура у неё – как на ладони. Незаурядная эрудиция! «Ужель та самая Татьяна?», – наверное, воскликнул бы взволнованно при встрече Александр Сергеевич. Она словно бы оживляет словом судьбы известных людей – Ван Гога, Чюрлёниса, Волошина, Паганини, Цветаевой, Северянина и других. В стихотворении о Чюрлёнисе у Аксёновой звучит оригинальная мысль о том, что Бог покровительствует дилетантам, поскольку сам тоже был дилетантом: творил мир впервые в жизни.
Стихи Аксёновой о выдающихся личностях – не просто дань уважения классикам. Все эти стихи – объёмные и живые, о гениях поэт говорит довольно-таки пристрастно. Я вот, например, не согласен с тем, что у Ахматовой был роман с Модильяни в Париже (с Чулковым – возможно, с Модильяни – точно ничего не было). Не согласен я и с тем, что по масштабу таланта Ахматова значительно уступала Гумилёву. Но все эти моменты авторского пристрастия придают чтению книги дополнительный интерес. Всё это – тоже своеобразный «романтизм», предпочитающий одних поэтов другим, переоценивая одних и недооценивая других. Причём всё это написано на голом нерве.
Обилие жанров у Аксёновой – не «полистилистика», а широта души поэта, разнообразие её талантов. Она одинаково уверенно чувствует себя и в любовной лирике, и в жёстких военных сценах, и в портретах выдающихся деятелей культуры, и в народных напевах. Одинаково хорошо удаются ей и элитарные вещи, например, стихи о Брамсе или Моцарте, и народные, поскольку сама она – тоже «из народа»: «Бубенец плескался, цокал / Под раскидистой дугой: / Где ты, где ты, ясный сокол? / Не умчался ли к другой? / Едут саночки с невестой, / Едет свадьба-балаган. / Полный месяц катит честно / Снежным комом к сапогам!». Причём народность у Татьяны не есенинская, не кольцовская, не рубцовская, а своя собственная, присущая только ей, хотя и выдержанная в русской традиции. Богатый язык и точный звук очень ей в этом помогают.
В новой книге поэт часто обращается к строгим формам: сонетам, секстинам, катренам, октавам и т.п. Высокий уровень версификации позволяет ей делать это хорошо. Есть даже совсем редкие жанры – такие, как монорим, акрокаре. «Магический шар» – книга мастеровитая. Не чужда Татьяне Аксёновой и живопись. «Снег жил ещё в утробе неба / И на моей ладони не был». Красиво и поэтично! Посмотрите, какими поэтическими красками расписала она снегирей:
Отражается небо в снеге
Синевой, белизной – облака…
И снегирь, точно отсвет некий
Сокровенного огонька.
Тени тёплые в промежутке,
Точно взлётная полоса…
Красной зорькой пробьются в грудке
Чьи-то райские голоса!..
Он взовьётся флейтовой песней,
Что зима ему, что – весна,
Этот яркий и сочный персик…
Гроздь рябины ему вкусна!
Звук прекрасных его элегий,
Что в слова начнут облекать,
Отразит синеву на снеге
И зеркальные облака…
А когда все трезвоны смолкли –
Млечный путь потеряет нить…
Спит снегирь, как фонарь, на ёлке,
Продолжающий всем светить…
В стихах Татьяны много чувственной любви, с привкусом эротики:
Знаешь, я так без тебя замёрзла:
Жизнь замерла без прикосновений…
Ветер порывист, зима промозгла,
Кровь прорастает цветком по вене…
Татьяна пишет, что стихи сочинять помогает ей «третий глаз», который всегда есть у поэта: «Писание моё – святое таинство / Которое не кажется святым? / Оно совсем, такое вот, рабочее, / Простое, словно репа и ботва…/ Но музыка, что слышу среди ночи я, / Наутро превращается в слова!». Метафорически, слияние маленьких талантов автора в один большой – поэтический – действительно подобно открывшемуся третьему глазу.
Совсем коротких стихов у Татьяны Аксёновой немного: почти все они длиннее 20-ти строк. Вдохновенный поэт тяготеет к «длинному дыханию». У меня сложилось впечатление, что она стремится объединить лирическое и эпическое начала. А на пространстве носового платка этого не сделаешь, одним катреном тут не обойдёшься. Выбранная автором стилистика остро нуждается в протяжённости строк. Но и «некраткость», на мой взгляд, может быть «сестрой таланта», если для этого подготовлена почва. На что ещё обращаешь внимание в стихах Татьяны? В них есть восторженность восклицательных знаков. Она словно бы на цыпочках привстает: ловите меня! Несмотря на то, что лёгкой судьбу поэта не назовёшь, дар души у неё – светлый, пушкинский.
Строки Аксёновой переливаются, словно бы догоняя друг друга. Лира у поэта – щедрая, не экономная. Жизненные испытания романтичный человек переносит нелегко, зато они хорошо питают его лирику. «Успокойте меня, урезоньте, / Гиацинтов добавьте в букет, / Что цветут на моём горизонте / И поют на моём языке. / Я сама на восходе сгораю, / Мне восставший из пепла – чета… / О, весна без конца и без краю! / Без конца и без краю мечта!». Последние две строки – узнаваемо блоковские. Татьяна не боится быть с классиками «на дружеской ноге». Её перу принадлежат интереснейшие портреты наших писателей. Вот, например, стихи об Игоре Северянине: «Галантным и галантерейным / Он словотворчеством увлёк! / Так хочется впитать скорей нам / Сверхгениальность странных строк!.. / Им восхищался даже Блок, / Гадают нынче Волгин с Рейном: / Кого билетом лотерейным / Одарит Бог?..». Татьяна Аксёнова – энерджайзер и знаток литературы. Далеко не все стихи в «Магическом шаре» возвышенно-романтичны. Есть в книге и строгие строки про войну:
Как найдёшь? Вокруг то рвы, то надолбы,
Трупов мёрзлых, детских – штабеля!
К эшелонам подоспеть бы надо бы!
Чёрный лёд когда-то отбелят?
Через всю книгу Аксёновой проходит и Пабло Пикассо, его «Девочка на шаре»: Теперь я – девочка на шаре / Стеклянных зим: / Тряхнёшь – и стылый пар ошпарит, / Дохнёшь – и дым!». Русская зима у Татьяны – тоже «шар», только – «стеклянный»: «Пройти обряд инициаций – / Лови, пурга, / Сильфиду, что могла касаться / Руки Дега!..». Магический шар перевоплощений, выведенный автором в заглавие новой книги – сочетание в главной героине земного начала с небесным, чистого и непорочного с земным и страстным.
А завершается эта большая книга стихов венком сонетов. «Жизнь создаю, похожую на миф», – говорит автор. Я не помню, чтобы Татьяна уделяла так много внимания в своём творчестве строгим формам и делала это так эффективно. «Магический шар», на мой взгляд – качественный скачок в её творчестве. Читатели книги будут приятно удивленытворческим изобилием, фонтанирующим у поэта в «Магическом шаре».
«СВЕТ ВСЕГДА ВАЛЯЛСЯ ПОД НОГАМИ…»
Борис Фабрикант, Багажные наклейки. Серия «Поэтическая библиотека». – М., Время, 2022. – 152 с.)
Поэт Борис Фабрикант придумал для новой своей книги нестандартное название. Багажные наклейки – татуировки чемодана у человека, который, путешествуя на самолётах, посетил много городов. Говоря современным языком, это кьюаркоды в недавнее прошлое. Борис словно бы сравнивает содержимое такого чемодана с объёмом человеческой памяти. Это чемодан жизни, наполненный воспоминаниями. Вся книга Бориса Фабриканта состоит из девяти поэтических разделов. С особой теплотой читаю в книге стихи, посвящённые детству поэта. «Свет всегда валялся под ногами», – говорит Борис. Детство, в трактовке Фабриканта, – это маленький рай. Вместе с тем, у поэта это не «потерянный рай», как у Адама и Евы, а рай «забытый». Это важная поправка: забытый – не окончательно потерянный. Его можно вернуть – например, воспоминанием. Что меня особенно трогает в детских стихах Бориса? Он воссоздаёт саму атмосферу детской жизни:
Как хорошо всё это начиналось.
Как ожиданье праздничных часов.
И книжка перед сном запоминалась.
И дверь не закрывали на засов.
Про беды и обиды забывая,
Ныряя в сон, выплёскивался в день,
Где было утро без конца и края,
Хлеб с молоком и солнце, свет и тень…
Детство – это безразмерное и блаженное время, которое сложно отформатировать. Это шагреневая кожа наоборот. «И самолёт не запустить до неба, / И двор не перейти за целый день», – пишет Борис. Бесконечность – как по вертикали, так и по горизонтали. Поэтому и возникает у поэта стойкая ассоциация детства с библейским раем. У Фабриканта есть несомненная одарённость в отображении видеоряда. Поэтому в его стихах – всегда яркие картинки: зрительная память помогает ему всё это запомнить и не забыть. Детство всегда остаётся с нами: «Мой самолётик в тучах бродит, / Не улетая от меня».
У нас не запирали дверь.
Замок английский только на ночь.
«Дверей всего у жизни две», –
Так говорил сосед Иваныч.
Он зимним утром на снегу
Меня привязывал к овчарке:
«Держись, сейчас я побегу,
Она тебя на лыжах в парке
Потащит быстро за собой.
Держись за палку, не теряйся».
И мчались я и снег сухой.
«На повороте наклоняйся!»
И я стоял, летел сквозь снег,
Там всё осталось, как в начале:
Собака мчится по лыжне,
Снег белый, в мире нет печали
В детскую картинку поэт вводит, используя ассоциативное мышление, философскую присказку. Читателям хорошо с Борисом в его детстве, потому что детство – страна, общая для всех. Поэзия способна объединять людей. Если перевести стихи Бориса Фабриканта на другие языки, это будет востребовано и представителями других народов. Конечно, из ретроспекций помнится далеко не всё: забвение – такая же важная вещь для человека, как и память. Регулировка баланса между ними происходит самопроизвольно, часто во благо самому человеку. Невод памяти Бориса Фабриканта не просто захватывает в свои сети крупную рыбу. У него возникает с памятью философский диалог. Мне кажется очень важным этот посыл поэта – «спросить и простить свою память», и не только в отношении детского периода жизни. Простить память – и за то, что многое забыла, и за то, что многого не забывает.
Пробел в пространстве залатать стихами,
Заштопать строчкой, подбирая цвет,
Не наглухо, чтоб облака мехами
Дышали вслух и пропускали свет.
Снег утоптав, и шаркая в калошах,
Тереть его до льда, тереть до льда.
И каждый день останется хорошим,
И целый год, который навсегда.
А снег и память, тонкие листочки
Кладут в следы, не оставляя звук.
Я запишу, поставлю даты, точки,
И осторожно выпущу из рук.
Те давние и клятвы, и обманы,
Как подпись в небе дымом из трубы,
Растают к лету, йодом смажем раны,
Всё заживёт до свадьбы у судьбы
Детские стихи поэта были опубликованы в советское время в «Пионерской правде». Так, ещё в детстве, началась его творческая биография. А дальше – бескрайность детства куда-то испаряется, улетучивается, когда человек становится взрослым. «Багажные наклейки» – это книга о памяти и бессмертии. «От забора чужое ложится начало, / по следам под дождём не найти никого, / ничего не забыть – это много и мало, / это – много и мало – нести каково?».
В стихах Бориса Фабриканта много воздуха и спрятанных смыслов. Много бытовых подробностей, вплоть до предметов в доме, ухватившись за которые, кинолента памяти начинает раскручиваться обратно. Иногда в гостях возникает неожиданное чувство, что всё здесь знакомо, словно бы сам ты сажал здесь цветы – настолько окружающая обстановка соответствует твоим вкусам. Так и с воспоминаниями Бориса Фабриканта.
Поэт мыслит книгами, и лучшее впечатление о его стихах можно сформировать именно из книг. Внутри книги существует своя жизнь, от каждого стихотворения идёт эхо. Авторский выбор даёт им многое. Новые смыслы могут открыться читателю на стыке разных стихотворений, раздвигая пространство. Фабрикант пишет о главном, но не впрямую – через предметы, осязаемо, вещественно, духовито. Борис не даёт готовых рецептов, как жить. Но с его лирикой хорошо думается о жизни читателям.
У Бориса Фабриканта багажные наклейки – как будто следы жизни, её шаги. Память прихотлива: на одно и то же событие у разных людей она отзывается по-разному. «Дней воздушные пузыри / Надуваются. Подождём. / Очень яркие у зари, / Очень мокрые под дождём. / Рассыпаются – подышать / Крошкой, брошенной воробьям. / Понедельники не спешат, / Собираются по краям. / В небесах дыра, медный грош, / Солнце раннее, шагом марш! / Ливень утренний – не пройдёшь! / Тучи к вечеру – мятый фарш. / Без команды никто, нигде, / Даже ветер пустой не крут. / Кто вообще бы на них глядел, / Если б мы не дышали тут?». Взгляду поэта присущ метафорический объём. Действительно, большинство наших дней – лопаются, как мыльные пузыри: вроде был – и нет. Редкий день остаётся в памяти на всю жизнь. У Фабриканта сквозное ощущение жизни, проходящей через человека. Герой Бориса живёт порой в срединном положении между раем и обрывом:
Но куда ни пойдёшь в этом старом краю,
Отмывая окно и сквозняк запирая,
Ты на шаг у обрыва стоишь на краю
В расстояньи руки от забытого рая («Забытый рай»).
В новую книгу поэта вошло запомнившееся и памятное. Но память всегда можно раздвинуть ещё глубже, ещё дальше. Всё подвластно киноплёнке памяти: «И видишь, идут пионеры в походы. И слышишь, не слышишь, крадётся беда. А хочешь, не хочешь, потеряны годы. Но их не вернёшь никогда». Потерянное у поэта равняется обретённому. Память неожиданно оказывается амбивалентной, и Борис замечательно передаёт это ощущение «двойными» глаголами: «хочешь, не хочешь, слышишь, не слышишь». И то, что вспоминается Борису, актуально и в наши дни: к сожалению, всё возвращается, и в том, что возвращается, плохого больше, чем хорошего.
В лирике Фабриканта сочетаются мыслитель, лирик, эпик и живописец. У него необычный взгляд на жизнь – одновременно и снаружи, и изнутри, и сверху – как бы уже из будущего. «Как будто я, бинокль у самых глаз перевернув, / гляжу глазами в душу», – говорит Борис. Плюс ко всему в его стихах есть мудрость. Поэт чувствует дистанцию между правдой и вымыслом. Он изображает жизнь объёмно, ничего не утаивая, не выдавая желаемое за действительное: «Кино – окно, глядишь, не верится, / Так всё красиво от любви! / Оно недолго плёнкой вертится, / Всё остальное сам живи».
У Бориса Фабриканта – обширный поэтический инструментарий. Вот, например, он рассказывает о том, как слушал в юности виниловые пластинки. И вдруг – говорит о том, что теперь сам он как пластинка – крутится и уже не может остановиться. Метонимия здесь отлично работает, как художественное средство. У Бориса есть в поэзии личный набор инструментов, и он из выбранных кирпичиков строит своё здание.
Интересна и обложка новой книги поэта. Помните «Витрувианского человека» Леонардо да Винчи? Эта работа продемонстрировала миру идеальные пропорции человеческого тела, так называемое «золотое сечение». Так вот, рисунок гения высокого Возрождения, где человек вписан в квадрат, а квадрат, в свою очередь, вписан в круг, переосмыслен поэтом. Художник книги Михаил Евшин немного даже «приодел» витрувианского человека. А Борис дополнительно окольцевал рисунок да Винчи своим собственным стихотворным кольцом, в котором угадываются названия глав новой книги. Особенно запомнились из его стихотворного послания строки о бессмертии: «И помню, что я никогда не умру».
В стихах Бориса дышит живой человек. Для него стихи – связующая нить между людьми: «Стихи, как взгляд, живое средство связи, / И бесконечно мы передаём / Простые строки по словам, по фразе. / Любимые! Приём! Приём! Приём» («Азбука Морзе»). Причём «любимые» для поэта – это не только самые близкие люди – отец и мать, но и все люди, с которыми удаётся установить мысленную связь. «Если позвать негромко – перелетает эхо».
Борис – человек театральный: дружил с Виктюком, сочинял либретто для музыкальных спектаклей. Ему родственно шекспировское отношение к жизни: весь мир – театр, и все мы в нём – актеры. И кино, как младший брат театра, тоже символизирует у поэта кратковременность жизни.
Любовь и смерть, рождение и детство,
Набор страстей, еда, красивый вид,
Друзья, беда, привычное соседство,
И сердце – и болит, и не болит.
Рассыпанные дни, как снимки, маски
И карты – неразгаданный пасьянс,
До старости мы, плача, смотрим сказки,
До смерти наша жизнь – один сеанс.
Мы указаний ждём от режиссёра,
Кинотеатр старый, небольшой,
И аленький цветок растёт из сора,
А после называется душой
Театральных стихов в книге очень много («Второй состав», «Он был на равных с небесами…», «Трагикомедия» и др.). Поэт избегает чеканности строк, но природная музыкальность проникает в его стихи. Стержневая тема новой книги Бориса – свойства человеческой памяти. По мнению поэта, память человека трансцендентна: «Так и мы, здесь остаёмся памятью, / От рожденья бывшей нам душой, / и уходим ветром, цветом, замятью. / А за нами дождик небольшой».
Конечно, новая книга Бориса Фабриканта – не только о памяти. Она – и о сталинских репрессиях, и о современном выборе человека – «между миром и вождём, меж честью и бесчестьем», и о вечных поисках истины. «Багажные наклейки» – книга для внимательного чтения. На мой взгляд, это лучшая на данный момент по качеству книга стихов Бориса Фабриканта. Думаю, её будут читать и перечитывать. В добрый путь, новая книга!
«КРЕСТОМ СЕБЕ ПРОКЛАДЫВАЮ ПУТЬ…»
Антонина Белова, Зовущая даль. Стихи. Предисловие Н.А. Листопадова. – М., Нусантара, 2018. – 163 с.)
Стихи Антонины Беловой обращают на себя внимание «высоким» звучанием: дух поэта обитает в горних сферах и оттуда на грешную землю спускаться не очень любит. Сейчас, в сложное время, мечтая о мире, люди стремятся сберечь в себе душевное равновесие, найти дополнительные источники силы, создать вокруг себя творческую атмосферу. Человек неагрессивный, миролюбивый, светлый не только спасает сам себя, но и создаёт оазис теплоты, доброты, великодушия. Всё это имеет прямое отношение к Антонине Беловой и её творчеству.
Так задумчиво даль светлела,
и лежало море у ног,
и душа тайной птицей пела,
и горел от зари восток.
Всё – молчанье, и в мире целом
беспредельная тишина,
лишь волна, в пенном платье белом,
поднималась внизу со дна.
И несла тишине навстречу
тайны древние бытия,
и с небес, будто пенье певчих,
нисходила Любовь Твоя.
«Зовущая даль» – это книга путешествий. «Многообразные впечатления, как увидит читатель, наполнены личными переживаниями, ретроспекцией и порой рефлексией – желанием заставить память вернуться в прошлые события, не оспаривая известный тезис о том, что нельзя войти в одну и ту же реку дважды», – пишет в авторском предисловии Антонина Белова. Путешествия дают возможность человеку взглянуть на себя со стороны. Есть нечто такое, что связывает между собой страны, в которых побывала Антонина. Она находит в самых разных уголках мира присутствие Святого Духа.
Настоян полдень сосною,
прозрачна неба вуаль,
индиговой пеленою
вновь море уходит вдаль.
Рву персик, кизил. И смоква –
осенний итог земли.
Но жатва ещё не смолкла,
и в море все корабли.
И кажется, в свете зыбком
небесный огонь исчез.
Но Сеятель жнёт с избытком,
и сети полны чудес.
В этом стихотворении у поэта – радостное мироощущение, единение со светом. Очень хороший звук. «Смоква – смолкла» – отличная рифма. Мир в душе героини достигается упорной работой над собой. В другом стихотворении, которое стоит в книге рядом с предыдущим, царит совсем другое душевное настроение: «За этой серой пеленой / нагих рассветных окон / ты не узнаешь, что со мной – / живой и одинокой. / И я к тебе не долечу / через моря по краю, / а злой разлуке-палачу / не видно, как сгораю / от безысходности в душе, / от ожиданья злого. / Стою на роковой меже / дня нового земного». Поэт черпает душевные силы не только в вере и надежде на лучшее будущее, но и в светлых воспоминаниях о счастливом детстве, в образе родного дома:
И золотило душу всё окрест –
и заливало счастьем до предела,
и ликовало маленькое тело,
и не казался непосильным крест.
«Зовущая даль» – стихи воцерковлённого православного человека. Это ощущается во многих строчках Антонины Беловой: «Я замирала, как трава, / пред миром Божьим в раннем детстве», – пишет Антонина. Это особый мир, который стремится обуздать стихийное начало в человеке, упростить в нём сложное. Но страстность – важная часть природы человека. Вера тоже может быть страстной! «Крестом себе прокладываю путь. / Кого боюсь? Как совладать с душою? / И страшно, и легко, как будто суть / чего-то открывается большого» («Над Иорданом нестерпимый зной…»).
Ахматовская муза Антонины Беловой не может остаться равнодушной, когда звучит музыка, в данном случае – композиции Эдварда Грига: «Музыка, муза / – свет и печаль / тайного груза / – дара печать. / Музыка, рви же / цепи судьбы! / Радость всё ближе – / в звуках мольбы». Порой сама норвежская природа звучит для путешественницы, как музыка: «И всюду фьорды, фьорды, / их влага будоражит глаз – / живые всплески и аккорды, / в них кобальт, яхонты, алмаз».
Лирика Антонины – первородна и вдохновенна. Она умеет удивляться. Во всех странах, которые она посетила, а их с добрый десяток, она находит отклик в своей душе. Но, кажется, Италия занимает в этом списке особое место. Поэт сетует, что нельзя импортировать красоту Вечного Города:
Вместе с шумом ночного прибоя,
вместе с пеньем предутренним птиц,
тайну Рима не взять мне с собою,
не раздвинуть надменных границ.
И зачем глубина доказательств,
и зачем расставанье до слёз,
если рамки сухих обязательств
упраздняют наивный вопрос
о почуявшей жажду разлуке,
о бессилии суженных глаз,
о свободе, ликующей в звуке
итальянских отрывистых фраз.
«Всё со мною осталось, со мною…»).
Антонина Белова – филолог-русист с учёной степенью. Она даёт некоторым из своих стихов латинские названия, что придаёт этим текстам ещё одно измерение. Я, например, знаю несколько иностранных языков, но латыни, к сожалению, не обучен – и немного завидую знатокам. Именно в итальянских и французских стихах латынь Беловой, на мой взгляд, наиболее уместна. Suum cuique – так называется стихотворение (каждому своё – лат.), которым я хочу закончить краткий обзор лирики Антонины.
Странница моя, легко ли крылья
по нездешнему пути плывут?
У разлуки вечное бессилье
перед временем, его обычай крут –
разрезать, сужать, делить и мерить
всем судьбу, но каждому – своё.
Чужестранка, не считай потери:
твоё имя значит «не моё».
…А судьба? Она тебя достойна.
Примешь всё – ведь каждому своё.
Как река глубокая спокойна,
пусть таким и будет бытиё.
СЛОВО О ВЫСОЦКОМ
Владимир Высоцкий. Малое собрание сочинений. – М., Азбука, 2022. – 608 с.)
К 85-летнему юбилею Владимира Высоцкого издано его «малое собрание сочинений». И будет издано ещё немало новых книг, в этом у меня нет никаких сомнений. Вот только Владимир Семёнович – тот редкий классик, которого полностью лучше не издавать: он начинал с дворовых песен откровенно любительского характера. И разница между его вершинными и юношескими произведениями слишком велика, чтобы её игнорировать. В этом плане издатели оказывают читателям медвежью услугу, публикуя ранние и несовершенные стихи Высоцкого. Наверное, поэт и сам не ожидал, что ему удастся взобраться на высоту «Охоты на волков», «Коней привередливых» и других замечательных произведений. Он начал писать стихи уже в зрелом возрасте, во многом из-за неудачного начала актёрской карьеры. И пошло-поехало: в фильме «Вертикаль», который вышел на экраны в 1968 году, стихи Высоцкого не только вполне профессиональны, но и оригинальны по акустике: «Если друг оказался вдруг / И не друг, и не враг, а – так; / Если сразу не разберёшь, / Плох он или хорош, – / Парня в горы тяни – рискни! / Не бросай одного его: / Пусть он в связке в одной с тобой – / Там поймёшь, кто такой». Как хороша здесь ритмика, как здорово согласуется она с внутренними рифмами! Но даже от «Песни о друге» ещё далеко до того Высоцкого, которого мы знаем и любим. Почему бы не издать избранное самых лучших его произведений? Лично я хочу читать у автора только самое лучшее. Но беда в том, что я – в меньшинстве. Миллионам менее притязательных читателей слабые и несовершенные произведения классиков нравятся едва ли не больше, нежели сильные. И такие читатели, к сожалению, «правят бал»: их больше, а, значит, издательства будут ориентироваться именно на них, чтобы получить максимальную прибыль.
Удивительно, что Высоцкий пел свои стихи, а не читал их. Он был настолько хорошим чтецом, что и на фоне Евтушенко с Вознесенским, думаю, не потерялся бы. Скорее всего, на этом поле он бы их переиграл и затмил. Но, очевидно, авторская песня привлекла его возможностью исполнять со сцены свежие стихи, не согласовывая тексты с союзом писателей. Советское время требовало от творческой личности принадлежности к какому-нибудь союзу. Иначе человека запросто могли арестовать, как Бродского – «за тунеядство». Член Союза кинематографистов Владимир Высоцкий мог петь везде свои песни, а вот свободно читать стихи – не мог. Парадокс. Но такое положение дел открыло в нём талантливого композитора. Как и у Окуджавы, у Высоцкого попадаются музыкальные композиции, которые жизнеспособны даже отдельно, без стихов. С первых же аккордов мы легко узнаём эти мелодии. Пример – песня «Я несла свою беду». После перевоплощений поэта в неживые предметы – такие, как самолёт или микрофон – перевоплощение автора-мужчины в женщину совсем не шокирует. Этим «баловался» ещё ранний Макс Волошин. Высокая песенная драма написана автором в «народном» стиле.
Я несла свою беду
По весеннему по льду.
Надломился лёд, душа оборвалася.
Камнем под воду пошла,
А беда – хоть тяжела –
А за острые края задержалася.
И беда с того вот дня
Ищет по свету меня,
Слухи ходят вместе с ней, с кривотолками.
А что я не умерла,
Знала голая земля
Да ещё перепела с перепёлками.
Кто из них сказал ему,
Господину моему,
Только выдали меня, проболталися.
И, от страсти сам не свой,
Он отправился за мной,
А за ним беда с молвой привязалися.
Он настиг меня, догнал,
Обнял, на руки поднял.
Рядом с ним в седле беда ухмылялася.
Но остаться он не мог,
Был всего один денёк,
А беда на вечный срок задержалася.
1972 г.
В чём необычность этого текста? Мы по старинке полагаем, что реалистичные произведения существуют отдельно от символистических. А вот Высоцкому удалось «повенчать» символизм и реализм. Это ведь не единственный у него образец «смешанной техники». Чтобы не быть голословным, приведу ещё один пример, «Расстрел горного эха».
В тиши перевала, где скалы ветрам не помеха,
На кручах таких, на какие никто не проник,
Жило-поживало весёлое горное эхо,
Оно отзывалось на крик – человеческий крик.
Когда одиночество комом подкатит под горло
И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадёт –
Крик этот о помощи эхо подхватит проворно,
Усилит – и бережно в руки своих донесёт.
Должно быть, не люди, напившись дурмана и зелья,
Чтоб не был услышан никем громкий топот и храп,
Пришли умертвить, обеззвучить живое ущелье –
И эхо связали, и в рот ему всунули кляп.
Всю ночь продолжалась кровавая злая потеха,
И эхо топтали, но звука никто не слыхал.
К утру расстреляли притихшее горное эхо –
И брызнули слёзы, как камни, из раненых скал…
Символистична по своей сути и «Притча о Правде и Лжи». Но Высоцкий не снискал бы и малую толику своей славы, если бы ограничился в творчестве символистическими произведениями. Думаю, не ошибусь, если скажу, что изрядной долей своей славы поэт обязан правильно выстроенному в творчестве балансу между драматическим и развлекательным. Ни один русский поэт, прославившийся, в первую очередь, произведениями драматическими, не уделял до Высоцкого столько внимания юмору. Возможно, у них этот дар просто отсутствовал. Либо – казался чем-то «низким» и потому компрометирующим. Высоцкому же удалось развернуться здесь во всей красе своего таланта. Порой его юмор на грани фола. Он с особым удовольствием обыгрывает в стихах обсценную лексику, причём делает это настолько качественно, что матерные слова слышатся, но не произносятся. «И ведь, главное, знаю отлично я, / Как они произносятся, / Но что-то весьма неприличное / На язык ко мне просится» («Возле города Пекина…»).
Юмор у Высоцкого часто носит игровой характер (ну актёр же, что с него возьмёшь?). Например, жители Тау Кита у него – «тау-китайцы» («В далёком созвездии Тау-Кита»). Это особый юмористический дар – найти фонетическое сходство между китом и Китаем, да ещё так, чтобы было заразительно смешно. А какая весёлая вещь получилась у него о загранпоездке в Будапешт («Инструкция перед поездкой за рубеж»)! Кузнецу-стахановцу вовсе не обязательно досконально знать географию стран Европы. «В мире есть много вещей, которые мне не нужны», – говорил ещё Сократ. В результате Будапешт у Высоцкого оказывается то в Чехии («в этом чешском Будапеште», то в Болгарии, то вообще в Бангладеш. Я думаю, что Высоцкий как юморист был не менее популярен, чем Аркадий Райкин.
Невзирая на всенародную славу Владимира Семёновича, против него всегда существовала фронда. Рафинированные интеллигенты при упоминании имени Высоцкого до сих пор неодобрительно морщатся. Думаю, Высоцким нас ещё и «перекормили» в последние десятилетия. Примерно так же, как в советское время перекормили читателей Маяковским. Если судить о Высоцком по таким популярным текстам, как «Я не люблю» или «Большой Каретный», его пребывание в первом ряду лучших наших поэтов действительно выглядит спорным. Но для меня Высоцкий – прежде всего драматург. Там, где у него есть драматургия, второе дно, нестандартность подачи – там он по-настоящему хорош и не имеет конкурентов. Но кто будет фильтровать его произведения, отсеивать зёрна от плевел? Каждый выберет для чтения или прослушивания то, чего сам достоин. Читатель может расти вместе с поэтом, постепенно выбирая у него более зрелые произведения. Универсальность классики – залог её долгой жизни в новых поколениях читателей.
Опубликовано в Южное сияние №1, 2023