КАЛЕЙДОСКОП ПАМЯТИ
Везде огни, еда –
никто не вспомнит,
как за едой ходили поезда,
и тощая, как сервис-дама, зла,
прочерчивает рельсы судеб, рельсы молний,
мгновенно разделяющих сезам
на две однушки.
В порванном пространстве
на шве горбато запекалась кровь,
и слово запрещенное «любовь»
варилось в дыме, – мягче, чем морковь
внезапно становилось. Лёд и воля,
и мгла, зовущаяся доля,
горчила, наперченная портным,
спецом по саванам и куклам заводным:
из спин ключи, но с вызовом, торчат,
и голодает стайка злых зайчат,
потеряны в лесах, все плачут: «Мама!»
Спаси от злых людей, владельцев хлама
из наших оброненных вниз совков
и пупсиков.
Вот пупсиков без слов
ведут в полицию, пугая всех конвоем
и слухи множа, как их было двое,
но стал, по меньшей мере, злой отряд.
Охотно принимающий с пеленок,
рос каждый безотцовщиной ребенок, –
шнурки несвязанны. По пластиковым снам
скользил, съезжая, родственный сезам,
и ударялся там, внизу, о камни.
Расхлопался сквозняк, разбиты, ставни
напоминали дом, печь теплую и дым
Отечества.
дадим еды родным,
по кругу пустим воровских сиделок
без косвенных – не зорче мглы – гляделок.
Оглядываясь, видим только срам
в пугливых зарослях, умнейшие, как спам.
* * *
В студеном небе солнышко взошло
и облака стоят – заледенели.
На сердце так прибрежно хорошо,
Как-будто ласточки летят в апреле.
Молюсь лучу о мире без войны
чтоб до апреля вызрела Победа,
и поле из тюльпанов всей страны,
и колосятся злаки, много хлеба.
Воробышки в ветвях свивают небесам
для счастья сетку, – веселее хлынуть
огромной стаей – разогнать уныние
и эхо, как восторг, летит во снах.
* * *
Как хорошо, что теплый Новый год
так щедро покрывает крыши снегом!
Соседний дом как белый пароход,
мигает окнами, уютом и ночлегом.
И далеко война, и ну её –
мы разве жили хорошо и гладко?! –
Распятий золотая шоколадка
и список вычеркнутых дел, – живем,
черкая чистовик слепым углем.
* * *
Смотрю, как снег летит под фонарем, –
мы с этим снегом вечером вдвоем
в воздушный шар, чтоб полетать, садимся.
Так часто в детстве этот шар мне снился,
пленил сознанье силой волшебства,
величиной, полетом у моста
для тех, кто от мечты не исцелился
Лететь над морем, словно листопад,
и на мираж нацеливать фрегат,
чтобы упиться волшебством заката…
Быть в солнечных красотах каждый рад.
Крадется ночь, как главный конокрад,
Невесту-солнце прославляют чайки-сваты.
Напротив снежной панорамы жить,
где белое гнездо всю зиму вить
вокруг фонарных ламп придется ветру.
Из жемчуга тончайших связей нить
в воздушных пяльцах станет нам хранить
секретных вздохов бури-километры.
* * *
Пройдет и он, пушистый белый снег
в подглазьях фонарей, в лице пространства, –
провозглашенье злого самозванства,
где стуже не прижиться меж ветвей.
И пуха настилающий поток
весной растает, станет снежной кашей,
и тот восторг, как счастье в жизни с чашей
отцов и пращуров, – глоток
становится, как суд – тяжел и строг,
почти что сытен, даже если пусто
в желудке, и не чуя голых ног,
летишь туда, где россказней не густо,
недолго эту чашу разогреть —
и кормишь внуков, не хотящих есть,
но охраняя совесть, флаг и честь,
возможность это все теперь иметь.
Положено кормить всю мелкоту,
которую настряпали детишки,
делиться скромным лакомым излишком
и не бухать – чаевничать в раю,
кофейничать и чтить свою семью,
поэтому в метель варю кисель.
Я в январе тепла жду, и апрель
в мечтах пугливой ласточкой скребется,
и эта заводная карусель
из шустрых внуков,
и тонкий луч, свидетельствуя духов,
заглушит и свирель,
что сквозь года мелодией мне льется,
но в руки, как ни странно, не дается,
и только раз в году у нас апрель.
* * *
Сквозь четкое мигание гирлянд
в испепеленной полночи души
котенок плачет, как любовь, спеши
взять на руки его – к чему погляд?
Он замолчит в желанье молока,
поищет родника тяжелый ход –
и повторится пламенный восход
рождением лилового цветка.
* * *
Найди во мне свои раны,
люби их не полчаса, а век,
и уснувший снег
залепит окна и рамы.
Так тяжко в пустом дому
кричать одиноким сердцем
и плакать с открытой дверцей,
закладку сжимая одну,
что в книге жизни была
и таяла, словно льдинка,
отсюда эта картинка, –
целуешь рану до дна.
Я – раны земной глоток,
а ты из раны небесной
пьешь силы огонь и честно
слезами – в сердечный цветок.
***
Обсужденье – почти осужденье.
Я к вам, братцы, за три версты
приходила, как наважденье
одуванчиковой красоты.
И мешало благообразье
средь нечесаных трав расти –
животворный цветок во фразе
подступает на полпути.
Моровая колючка лета
пристает своей сединой –
попроси у нее совета,
беспечальный свет зоревой!
Опубликовано в Литературный Иерусалим №37
