Денис Безносов. ШИНЕЙД МОРРИССИ. А ТАМ, СНАРУЖИ — РАЗНОЦВЕТНОЕ КИНО - LitWeb: литературные журналы и книги. Обучение писательскому мастерству

Шинейд Моррисси — современный североирландский поэт, увлечённый наблюдением за памятью.

Шинейд Моррисси (р.1972) — североирландская поэтесса, автор шести книг стихов, доктор философии в Тринити-колледже. Книга «Параллакс» (Parallax, 2013) была удостоена Премии Т. С. Элиота, книга «Подводя итог» (On Balance, 2017) получила Forward Prize (в номинации «Лучшая поэтическая книга»). Моррисси также присуждено звание национального поэта-лауреата Северной Ирландии. Ранее в журнале Prosodia выходила подборка её стихов («Шинейд Моррисси: увидеть, чтобы зафиксировать», №8, 2018).
Моррисси тесно связана с североирландской традицией поэзии: Шеймас Хини, Майкл Лонгли, Дерек Махун. В несколько большей степени — с творчеством Пола Малдуна. Её поэзии свойственны техническая изобретательность, перемена лирических планов, лексическая плотность, существенная роль визуального материала (будь то живопись или фотография).

«Тогда» и «сейчас» — память в поэзии Моррисси

Поэзия Моррисси сосредоточена на проблеме памяти — как глобально исторической, так и частной. Грань между «тогда» и «сейчас», как правило, размывается, и создаётся ощущение, что времени не существует либо оно сугубо умозрительно. Сквозь вполне осязаемый мир настоящего проступают черты прошлого, а каждый объект или размышление одновременно существуют и там, и здесь.
В таком слоистом художественном мире стираются границы частного опыта. Когда поэт принимается говорить от первого лица, его воспоминание неизбежно врастает в некое коллективное прошлое, запечатлённое в предметах или ассоциациях. Так, пейзаж, интерьер гостиной, какая-то деталь интерьера или случайно обнаруженная вещица обретают черты универсального свидетельства о человечестве, а искусство стремится собрать эти свидетельства воедино и хотя бы на короткий срок воссоздать прежний мир.

Задача — наблюдать за происходящим

Отсюда интерес Моррисси к фотографии, занимающей центральное место в её книге «Параллакс». Фотография — наиболее достоверный свод информации, слепок прошлого, посредством которого «те, другие, что жили внутри сепии», которым приходилось подолгу бездвижно стоять перед объективом, проникают сюда, обретают здесь своё место.
Те же функции выполняют и мемориал с труднопроизносимыми именами погибших, и пересказанная с чужих слов фантастическая история о каком-нибудь сражении семнадцатого столетия, и, конечно, живопись, напрямую взаимодействующая с памятью.
Именно визуальный компонент крайне важен для Моррисси, потому что исследуемое ею прошлое на самом деле никогда не достоверно, как, впрочем, недостоверно и настоящее. Её лирический субъект не ищет интерпретаций и не пытается подобрать ключа к тому, свидетелем чего оказался, а просто с увлечением смотрит вокруг. Оптика этих стихов обращена вовне, её задача — наблюдать за происходящим, изучать процессы и собирать свидетельства.

Оптика матери Другая важная черта поэтического мира Моррисси — воссоздание утраченного детства как незапятнанного фрагмента прошлого. Но тема детства у неё всегда раздвоена — с одной стороны, это проговаривание частного воспоминания о своём прошлом, с другой — это постоянно присутствующая материнская тревога, которой проникнуты многочисленные упоминания детей в этих стихах.
Что бы ни происходило в прошлом и настоящем, рассказчик не может отделаться от навязчивой мысли, что где-то поблизости кроется некоторая угроза, о которой нет-нет да и напомнит то отзвук детского плача, то сон о визите мертвецов («не за моим ли сыном они пришли»).
Разумеется, поэзия североирландской поэтессы не исчерпывается только этими свойствами. Моррисси всегда чрезвычайно точна в описании пространства, временами иронична, почти всегда намеренно не договаривает, ничего не разъяснив, но оставив пару-другую намёков. И, что особенно существенно, — даже говоря напрямую, апеллируя к собственным воспоминаниям и переживаниям, Моррисси всегда отходит куда-то в сторону, чтобы ненароком не затмить собой текст.
В подборку включены стихотворения из разных поэтических книг.

ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ ШИНЕЙД МОРРИССИ

В этом веке, в следующем, в последнем

Муж просит воздушное погребение
чтоб подвешены были его
останки для пищи леопардов
на одинокое дерево

Среди знакомого коридора того
где он будет стоять на распутье
во всех комнатах не будет никого
только я в подвенечном платье

Генетика

Мой папа — в пальцах, мама — на ладонях.
Их поднимаю и любуюсь ими —
Уверена, из рук меня родители создали.

Они ругались, континенты разделяли
и полушария, друг другу изменяли, но таких,
родных я вижу их, где пальцы крепятся к ладоням.

Теперь разъехались, друзьями стали,
что спорят о семейном фото у реки,
но у меня в руках вдвоём остались.

Часовней с башенкой я руки ставлю.
Переворачиваю, по руке —
по пальцам папу, маму по ладоням

веду к священнику, псалмы влюблённым
читает он, и вопреки
всему их брак в руках моих восстанет.

Возьми меня с собой, в грядущем станем
ребёнке отражаться оба. Для руки
потомкам пальцы передам, а ты — ладони.
Мы знаем, нас из рук родители создали.

Апокриф

В десять лет я была уверена,
что никогда не забеременею,

если буду спать в нижнем белье
по ночам, но меня обескуражила

история
Мэри Энн Сэкстон —

матери, маркитантки, мелкой
воришки, зубной спекулянтки —

о том, как её утробу
оплодотворила пуля,

пронзившая тестикулы
лейтенанта Хэммонда-Круглоголового

во время сражения при Марстон-Муре.
Будто сама битва

требовала этакой кульминации, искала
неожиданного посредника, или же

новый король ждал своего
рождения, то была столь невероятная

история, насколько
физические законы земли

и вращения планет
могли бы позволить.

Как мне теперь доверять нижнему белью?
Если судьба парит,

зеленокрылая, пятнистая,
неумолимым умыслом

над моим покрывалом,
и для неё я создана.

За квадратным окошком

Во сне приходили мертвецы
помыть окна у меня дома.
Нет занавесок — от них отгородиться.

Над Лох-Нейем сгрудились облака,
как сгрудились бы облака над Делфтом.
Пресыщенное облаками небо над водой.

Огромные головы у мертвецов. Любопытно,
не за моим ли сыном они пришли, за его
мирным дыханием, ленточкой лет —

но он спит, незаметный в детской кроватке,
привыкший, пожалуй, вполне естественно
к поливу, протаптыванию, покосу травы,

и рождённому в результате сияющему пейзажу…
Грустный мальчишка между оконных рам
держит в зубах платок, как фокусник.

А потом так же внезапно, как пришли, они уходят.
Остаётся разве что горизонт
и облака, подглядывающие из-за него в окна,

скопища огней в Хейзелбанк-парке,
отрубленный угол полуострова Ардс,
такая густота воздуха в комнате, что не продохнуть,

пока не проснусь в странной позе с крышечкой
во рту, кстати говоря, от банки
с лекарством от отёков.

Меха

Облачённым в роскошные меха послам Ганса Гольбейна —
25 и 29 лет соответственно — недолго оставалось:
оспа, чума, малярия, заноза
в пальце, царапина на гортани
или инфекция в плечевом суставе —
что угодно могло подкосить и умертвить за пару часов,
в любой момент

но слишком просто подойти
и выпрямить белый череп. Куда лучше
изобразить его как нечто инородное: корягу,
по волшебству выросшую из правого уголка
ковра с мозаичным узором; подвесить,
как неуместный бумеранг под грудой
мелочей и лютней с оборванной струной,
чтоб висел, отбрасывая тень…

Но как же завораживают чёрные бороды и то, как надет —
(слегка) небрежно, на бок берет
у посла, что слева стоит.

Ложь

Что наши времена не такие, как у тех
других, что жили внутри сепии,

которые построже, посдержанней, на медленных колёсах,
запертые и утопленные в беспробудном доме —

как мы ни колотились — не разбудить. Даже человек
с коробкой и светильником, который

поставил неподвижных слуг — не почесать
лицо — не сможет показать,

чего стоит увидеть задний дворик, размытый
в молочной тени, истлевшее небо

в фоторамке. А ирисы вдоль подоконника
были цвета Древнего Рима.

Домашние роды

Ночью, когда в гостиной родилась твоя сестра,
ты лежала наверху в своей постели и спала,
а криптоспоридии, вспениваясь, расцветали
в тёмных помещениях твоего кишечника,
так что под утро всё — и ты, твоё постельное бельё,
и даже я, повитуха, — нуждалось в тщательной помывке.
Отец поднял тебя, взял в руки, как фонарь,
и понёс в больницу.
Тебя вернули через несколько дней, бледную, с жаром,
внесли на отцовских руках к нам в спальню.
Ты повернула голову, и мы увидели черноволосого,
крошечного, жёлтого человечка, которым ты стала во сне.
А сама ты была белой точкой на экране телевизора, исчезаю-
щей —
исчезающей — пока совсем не погаснет экран.

Угольный причал

Дважды в день —
удастся мне или нет
его уловить —

выскальзывает море,
куда б я ни пошла,
и берег сплёвывает

свою посуду: камешки,
комки моллюсков, песколюбки,
горизонтальные отводы

сточных труб и крабьи панцири,
велосипедные детали.
Как будто вдруг плавучий дом

свалился с неба,
не вместившийся
в границы города,

кирпичики из Белфаста —
из них ещё возводят
заводы с фабриками —

замусорили берег.
Весь угольный причал
почти сметён

штормами; что осталось —
фрагмент платформы
с небом отовсюду —

теперь жилище кайр
с бакланами,
которые взывают

к духам перевозчиков
из девятнадцатого века
своими почернелыми

клювами, крыльями.
Во время сильного отлива
даже пена с обода