С Анной Мартышиной я сначала познакомился заочно, читая ее стихотворения в Интернете. Это были просто отличные тексты. Потом была переписка, затем – приглашение на фестиваль Поэзии Поволжья. С этого фестиваля и началось общение. 1-2 раза в год мы видимся – в Пензе или в Тольятти. Предлагаю Вам интервью с пензенским поэтом.
Сергей Сумин
– Анна, мой первый вопрос, как все началось? Откуда пришли стихи, строчки, образы?
– Еще до школы я писала своеобразные рассказы-робинзонады о том, как спасаются от всяческих природных катаклизмов коты и собаки. Они попадали в пустые магазины, набирали себе запасы еды, прятались в больших подземных пещерах, где им было максимально комфортно (там тебе и печка, и телевизор, и книжки). Видимо, повлиял непосредственно «Робинзон Крузо», которого мне по очереди читали родители. Потом лет в 7 написала типичный стих про весну, которая развесила сережки по березкам, и на этом дело с поэзией затихло вплоть до средней школы. Я была впечатлительным подростком: мистика, религия, история, фантастическая литература, – такие были первые творческие источники.
– Как сложилась твоя творческая манера? Кто повлиял? Любимые поэты?
– На меня (думаю, очень предсказуемо) повлиял Серебряный век, из которого сейчас нежно люблю Мандельштама и Маяковского. Большим потрясением была классическая проза: Достоевский и чуть позже Набоков (его до сих пор считаю непогрешимым гением в прозе). Нравится эстетика Лорки, Виктора Сосноры, трогают многие вещи из Бродского. Еще – стихи, положенные на музыку: Высоцкий, Летов. Особые отношения с Глебом Самойловым, чьи тексты очень часто откровенно провальны, но как зацепила меня эта неоготическая атмосфера еще в детстве, так и не отпускает.
– Как ты пишешь? Циклами, урывками, медленно или быстро? Как понимаешь, что текст готов?
– Пишу по-разному, циклами почти никогда. Сложно как-то формализовать ощущение, что стих готов. Иногда и вовсе этого не понимаю – мучаю его долго, потом останавливаюсь, обрубаю и так оставляю.
– Как влияет на тебя как поэта место проживания? Что такое Пенза? Как здесь тебе пишется?
– Я родом из Ртищева – небольшого села в Пензенской области. В детстве считала, что все эти нескончаемые поля, березовые посадки, речка – принадлежат мне. Можно целый день идти и никого больше не встретить.
Пенза – город студенческой жизни, необходимости быть взрослой, решать скучные и нескучные проблемы. Еще – это место, где я впервые попала в живую литературную среду, познакомилась с интереснейшими людьми, встретила любимого человека. И еще – это родина великолепных Белинского и Лермонтова, которых сейчас пытаются «причесать» и сделать такими административными символами. Но это невозможно: мало есть авторов, менее подходящих на роль «придворных поэтов».
Пишется здесь как обычно: мне не с чем сравнивать, так как я нигде, кроме Пензы и Пензенской области, подолгу не жила.
– Расскажи о литературной жизни своего города. Какие журналы, тусовки, мероприятия тебе здесь интересны?
– Для меня самым важным этапом не только литературной, но и всей моей жизни вообще стал клуб «Берега», работавший при журнале «Сура». Там я познакомилась с Лидией Ивановной Дорошиной – поэтом, великолепным организатором и человеком, благодаря которому я другими глазами посмотрела на то, как пишу. Там же я встретила Антона Шумилина, Сергея Жидкова, Юлю Арямову, Марину Герасимову, Веру Дорошину, Аню Коржавину, Ксюшу Мосину, Александра Фролова и многих других творческих людей, ставших мне друзьями. К сожалению, сейчас я в работе клуба не участвую по разным причинам, и не знаю, функционирует ли он по-прежнему.
До сих пор регулярно выходят сборники под названием «Четверги», но, насколько мне известно, теперь их основу составляют работы клуба «Я сень» – он отделился от «Берегов» по принципу возраста участников.
В Пензе есть и другие литобъединения, например, клуб «Ключи» (у них недавно вышел первый сборник), «Геликон». Про их работу мне не много известно.
– Мы в Тольятти проводим фестиваль поэзии Поволжья. А что у вас с фестивалями, книжными проектами?
– В Пензе на регулярной основе проходит фестиваль поэзии и авторской песни «Часовые любви», в 2016 состоялся Музыкально-поэтический фестиваль в рамках арт-проекта «Золотая пирамида». Наверняка много и других мероприятий, о которых я не знаю.
Самым урожайным на интересные литературные проекты в Пензе стал 2015 год. Это и поэтические дуэли «Слово за слово», которые организовал Дмитрий Баранов, и проект «Суд и суть» Веры Дорошиной. Настоящий глоток свежего воздуха, много новых людей, компетентное жюри, необычные для города форматы.
По моему ощущению, сейчас в литературной жизни Пензы очевидный застой, надеюсь, это копится энергия.
– Каково сейчас поле современной русской поэзии? Кого бы ты выделила за последние 18 лет нового века?
– Вопрос для меня слишком глобален, так как поле это огромно, разношерстно и разномастно, и даже если бы я занялась этой проблемой серьезно, все равно не получилось бы вычленить все достойное. У нас в Пензе, помимо тех, кого я уже называла, работает поэт Владимир Навроцкий, не так давно отсюда переехала Софья Амирова. На фестивале познакомилась с творчеством Андрея Пермякова, Николая Васильева, Бориса Кутенкова – очень и очень круто. Подписана на паблики Анастасии Спивак, Александра Петрушкина, Катерины Кюне. Нравится Юлия Идлис, Ольга Седакова, некоторые вещи из Дмитрия Воденникова, Александра Пелевина, еще многие, чьи стихи читаю, но не запоминаю имен. В целом, как мне кажется, русская поэзия сегодня – это огромной неохватный массив, и отдельный человек способен своим вниманием высветить в нем только небольшую часть.
– Ну, а вообще писание в столбик, поэзия, как долго, по-твоему, просуществует? Что ожидает ее лет через 20, в эпоху роботов, виртуальных пространств, голограмм и айпфаков?
– Для меня поэзия в первую очередь – диалог с самим собой, поэтому она не потеряет актуальности никогда, даже если роботы будут ежесекундно выдавать по миллиону гениальных творений. Ведь уже давно невозможно прочитать все стоящее, какая разница, что этого стоящего будет в разы больше.
Стихи ценны субъективным началом, переосмыслением жизни, смерти, мировой культуры с точки зрения одной личности. Возможно ли у роботов сознание? Будет ли оно у них? Сейчас на эти вопросы ответить невозможно. И если даже ответ утвердительный, это все равно не лишает ценности творчество человека, ведь субъективный опыт уникален, а критерии гениальности относительны.
А писание в столбик – это естественный способ организации ритмического текста, поэтому пока будут такие тексты, столбики тоже никуда не денутся.
– Последний вопрос традиционный – твои пожелания альманаху «Графит»?
– Не переставать быть! Развиваться, находить новых авторов, совершенствовать свое литературное пространство.
Декабрь 2018 г.
АННА МАРТЫШИНА
***
Смерть – еще не конец, еще не конец, милый,
Веточки горизонта гнутся, но не ломаются,
С неба вода утечет, нас умыть не останется,
Легкие волны жгут, мажутся и кусаются,
В чистые глазки капаю звонкие слезы силы.
Я себя передумала, высказала, забыла.
Ластиком золотым солнце сотрет систему,
Выстроит новую из обожженной глины,
В музыке чистого жжения – каждая тварь невинна,
Эти клыки – ангельские, эта любовь – звериная.
Мы прорастем в вакуум, зеленоглазый демон,
В ядерном бестиарии – проговоренная рема.
Время тряхнет соснами, вспомнить меня и вытопчет.
Смерть не конец – вырванное, выжженное движение,
Тело течет музыкой, камни боятся трения,
В теплых мозгах – хрусткое электричество.
Заговори заново, ласковое величество,
Мы зарастим мыслями самую суть зрения.
***
К вечеру затихает броуновское движение
тел в голубых рубашках, смазанных освещением.
Все разбредаются по тетрадным клеточкам
делиться, складывать, смешивать, вычитать.
Я не умею что-нибудь им сказать.
Я помещаюсь в такой же тетрадной клеточке,
между которой с первым попавшимся знаком
можно поставить уверенное «равно».
Каждому здесь единственное «дано»,
заданный курс поиска дискриминанта.
Сны с невысокими старенькими атлантами,
про неживых героев пластмассовое кино.
Можно поставить уверенное «равно».
В каждую клеточку здесь умещается деточка,
Чтобы потом заполнить другую пустую клеточку.
Верхние уровни достигают звания «санта».
Клаус, Святой – и одаривают знаменьями,
черными мощами, длинными стихотвореньями.
Ниже – другие прочие, ждущие радости,
знающие, что сказать всяким Есениным и Петраркам,
суровым кнутом, пряниками и подарками,
чтобы они меньше марали строй.
Где-то к концу – розовенький конвой,
плотные, за поля забегающие солдатики,
телами своими образующие кресты и свастики.
Вместе – уверенная тетрадь правильного отличника,
каждая запятая пухленькая и приличная.
Я не сумею что-то ему сказать.
Несколько лет назад стоило вылезать
из освещенных ясным очкастым взглядом маленьких клеток.
Где мне набрать для вас одинаковых деток,
свежих, квадратных, радостных малолеток
с пальчиками в бабочках и халве?
Черные мысли плавятся в голове,
кляксами портят радостную страницу.
К черту тихие гавани, умершие в руках синицы.
Я растекаюсь в тетради всеми на земле лавами.
Ему придется все начинать заново.
***
Светлые звуки, льющие крысоловов,
Музыка – по хрустальным, чистейшим ребрам…
И в позвоночник.
И вырвется горлом, словом,
Выпотрошит и оставит пустым и добрым.
Сонная память тончайших паучьих лапок,
Вся обреченность и сладкая дрожь смерти –
Так ускользает сок из холодных ранок
Жирной земли, для которой растут дети.
Я забываю бояться, глядя в утробу
Смерти из мяса и смерти из хризолита.
Звонкая пустота моего гроба
Солнечным естеством изнутри облита.
Ясная пустота и сквозная яма,
Солнце из душного, яблочного нектара.
Ветер по ребрам – горячий и нежный самый.
Музыка на губах отдает пожаром.
***
Гулкое онемение вздрогнет и упадет
Белым масленым словом в красный горячий рот.
Головы перепутает ватная тишина.
Ночь без конца пуста и всегда одна.
Вычищена до блеска и до черна.
Гладкое горло её высотой гудит.
Многие были – сплавился монолит.
Он ничего не знает, живет и спит.
В мягкое тело росточек живой ползет.
Влажным зеленым словом в гулкий немой рот.
К мозгу – по венам, косточкам и траншеям.
Делаясь больше, ласковее, страшнее.
Мир, истончаясь, стынет и хорошеет.
Всякая краска сползает – белое говорит.
Крошечное сознание льдинкой во рту болит.
***
В рыхлую темноту забродившей дворовой зелени,
Взбитой ветрами, закатами, разговорами,
Мордой бы втиснутся и запечатать щели
Крепким дождем, раздробившим детей и собак.
Рыхлое тело мое перемотано тряпками,
Частыми тряпками в радостные горошинки.
Нюхом слабеющим я нахожу трещинки
Мира, разлитого воплями по мозгам.
Живородящая грязь, первородная глинистость
Сочных ухабов, лоснящихся жирной органикой,
Так замерла, будто носит в себе радугу
Или случайно зачатое божество.
Как разглядеть его утробное бдение?
Дыры краснеющих глаз обросли поволокой лаковой.
Вижу – холмы шевелятся.
Черви ползут к свету.
Места в земле нет.
Как ни будь
В грубоватых атомах прячется тонкая суть,
Многословный запас, запароленный быстрым qwerty –
Ускользающий, тонкий дефис между как к нибудь
От вопроса до пожелания легкой смерти.
Как ни будь, а – на выдохе – будешь: свинцом, водой,
Клочковатой грязью, бросающейся под колеса.
И вечерней тенью, растущей от носа к носу
У каких-то живых и похожих на нас с тобой.
…Самый воздух по банкам – и закатать на смерть.
Чтобы после открыть и досыта надышаться.
Ведь до черных дней нам долго еще чернеть,
Горячо зализывая язвы протуберанцев.
А когда прольемся, остынем и изойдем,
Так, что нечем будет смотреть и задавать вопросы,
Закопают бережно в праздничный чернозем –
Носом к носу.
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!