Алла Марченко. МОСТ

Родилась в Ленинграде.
Так в метрике, и в паспорте, и в биографических справках. На самом деле родилась я в Лесном, приписанном к Петербургу лишь после того, как в начале ХХ века были достроены Лесной и Политехнический институты.
С Лесным и связаны «первоначальны впечатленья». По степени сохранности они, разумеется, разные. Одни поддаются реконструкции, другие, увы, не очень. Но есть и такие, из которых, как из обрубочка полудохлого корешка, сунутого в горшочек с землёй, вырастает живая жизнь…Проклёвывается и начинает ветвиться…
…На мне лёгкое белое платьице, на ногах фильдеперсовые носочки и ловкие сандалики с широким «скороходовским» рантом. Что такое «фильдеперсовые» (и со слуха, и на ощупь) я уже знаю. Его несколько раз, разглядывая покупки, произносят мама и Нина Ивановская, мамина подруга, приехавшая к нам погостить из Белоруссии. А вот слово «скороход» узнаю от отца. «Скороходовские», говорит отец, развязывая веревочки, густо намотанные на обувную картонную коробку. Он не разрезает их, как мама, а распутывает. А распутав, наматывает на ладонь, чтобы потом, стянув с руки, перевязать маточек посередине. Каким-то особым «морским» «макаром». После его смерти, разбирая мамину прикроватную тумбочку, нашла высокий бумажный пакетик, битком набитый верёвочными моточками. Хотела выбросить, но унесла с собой. Муравьёв все верёвки-бечёвки тоже развязывал. Но сохранял лишь нужные, прочного плетения, они и в самом деле рано или поздно пригождались «в хозяйстве». Отцовские не пригождались почти никогда. Высыпанные из пакета на кухонный пластиковый стол, они жались друг к другу, как новобранцы, стесняясь своей наготы, у кого загорелой, у кого-то молочно-белой.
Но тот первенький, от коробки с сандаликами, ворсистый, толстый, медвежачий, я, быстренько, чтоб не заметила мама, спрятала под подушку.
Могла б и не прятать, потому что смотрит она не на меня, а на отца, и тихо смеётся. Ну разве не смешно? Перевернув каждый сандалик вверх подошвой, папка даёт каждому по три щелкана, как будто скороходики не обувка, а поп толоконный лоб. Потом по очереди громко, обнюхивает то правый, то левый, и сложив подошвами, передаёт их мне, а маме говорит непонятное: «И впрямь кожа, а не кожимит». Ну и я, конечно, тоже нюхаю.
И, конечно же, громко. Вообще-то потихоньку обнюхиваю всё. И кисель, и кашу, и ложку, и мамину шляпку с изнанки. Маме это не нравится, её это почему-то тревожит. И я, кроме каши и ложки, всё остальное при ней не обнюхиваю. Но сейчас можно. К тому же скороходики не ношенные.
И сверху новехонькие, и снизу. Верхний запах почти никакой, а нижний вкусный и крепкий.
До недавнего времени, кстати, нюхнув, почти безошибочно отличала вещи из натуральной кожи от подделки. Нынче кустарный ОТК не работает, у якобы кожаного, надушенного химией ширпотреба запах натуральной кожи, разве что чуточку более резкий. Но это когда ещё будет!
На дворе лето 1935-го.
Трамвай останавливается перед огромным мостом. Мы — мама, я и тётя Нина — выходим, а он ещё долго стоит, поджидая других пассажиров.
Нина, она выше и сильнее мамы, поднимает меня, чтобы взглянула на Неву. Вода в Неве гладкая и разного цвета. Та, что ближе к мосту, в тени, черноватая, а подальше на солнце — блескучая. И пустая: ни кораблика, ни лодки с парусом, как в книжках с картинками. Мама и Нина радостно разговаривают друг с другом. Им, сразу ясно, не до того, чтобы не спускать с меня глаз. И я (в кое-то веки не за ручку!) убегаю… Я скороход, я хочу перегнать трамвай. Он же наконец тронулся и едет по самой серёдке моста. Сначала медленно- медленно, потом быстрей и быстрей.
Трамвай быстрей, и я быстрей! На бегу всё-таки оглядываюсь, далеко ли от мамы и Нины, да и на дорожку, по которой мчатся мои скороходы, нет-нет, да взглядываю. В Лесном, где стоит дом, в котором мы живём, всё одинаковое. Самое интересное — на земле. Всё остальное загорожено.
Кустами или высоченной травой. Зато то, что внизу, в подножках…Живое и разное. То выпуклый жук, то мокренький лягушонок, то жирный червяк…Да и когда идём в магазин, по мощённой булыжником улице, по сторонам смотреть совсемушки неинтересно: дома точь-в-точь, как наш.
Заборы тоже. Зато внизу… Мостовая в Лесном щербатая (мамино слово), особенно с краю — камни кто-то зачем-то вынул… Ковырял-ковырял-выковыривал и вынул. И теперь вместо вынутого камня после дождя — прудик… А вот на мосту, на ровной, одинаково ровной и прямой дорожке посматривать под ноги бесполезно — она чистая, прямая и пустая… Но я всё-таки взглядываю, а вдруг? И не напрасно: дорожку вдруг перерезывает, перечеёкивает широковатая и тоже очень прямая черта. Скороходики останавливаются. Через границу переступать нельзя. Это уже объяснил — и мне, и Жеке Комарову Жекин отец и наш домашний сосед.
Когда в доме начинается Большой тарарам (папино слово), стирка, уборка или мытьё всех окон, нас — Жеку, меня и Комарова выставляют на улицу. Комаров вешает на шею сетку с красно-синим мячом, берёт прислонённую к крыльцу палку «с набалдашником», и мы гуськом — Комаров впереди, Жека за ним, я за Жекой, вышагиваем. Долго по улице, ещё дольше по Лесному лесопарку, пока не натыкаемся на что-нибудь сидячее. Комаров останавливается и чертит набалдашником границы.
Первая граница Жекина. Называется — «ни шагу назад». Моя вторая. Называется — «ни шагу вперёд». Освобожденный от сетки мячик вручается Жеке, а Комаров, вытащив из пазухи толстенькую тетрадку, усаживается на пень или поломанную скамейку и начинает что-то в ней рисовать…
При Комарове, пока он что-то чертит-рисует, можно делать всё. С криком падать на землю. Вкусываться в испачкавшийся мяч, стукаться лбами, меняться границами Всё что душе угодно. Только не пе-ре-сту-пать через границу.
Вот и здесь — граница, Но разве это черта? Это же трещина! Я присаживаюсь на корточки и пробую глубину треснутости. Осторожно, кончиками пальцев. Так и есть — трещина! Мост сломался! Лопнул. Как та доска через лужу перед булочной. На ней, толкаясь, прыгали большие мальчишки. Прыгали-прыгали и поломали. И рухнули в лужу! А толстая девочка, в шапочке с красными вишенками и коричневыми листочками, стояла возле и кричала на них… «Вот и всё, вот и всё ваше прыганье!»
Не сходя с места, поворачиваю голову. Мама и Нина идут, как шли, не замечая, что им навстречу, с другой стороны реки, приближается новый трамвай. Спокойно, как ни в чём не бывало, переезжает через черту. Скороходики, перестав сильно бояться, мост ведь даже не шевельнулся, ёрзают. Им надоели корточки, им снова ой как хочется играть с трамваем.
В гонки-перегонки… Но я почему-то не бегу, а, продолжая рассматривать трещину, замечаю непонятное. Там, в одном месте, совсем близко от загородки, трещина, расширяясь, превращается в круглую дырку, похожую на замочную скважину. Большую, для тяжеленного стародавнего ключа.
От крылечной двери нашего дома. Все остальные, внутри, закрываются на крючок. С корточек заглянуть в скважину не получается, и я ложусь на тротуар, верчусь, пристраивая к дырке правый удобный глаз. Сначала и ему ничего, кроме каких-то железяк, не видно, но он всё-таки приспосабливается, совсем как к биноклю, в который нам с Жекой дает иногда посмотреть Комаров. Но в бинокле далёкое становилось близким, придвигалось прямо к лицу, а тут… А тут — там, далеко-глубоко…Оттуда, из глубины, от сердитой воды под мостом, от реки, такой никакой, когда взглядываешь на неё сбоку, через перила моста, поднимается страх…От глаз по спине…от живота к коленкам…Страх, холод и тошнота…
Открылась бездна, звёез полна; Звездам числа нет, бездне дна.
Кто и когда впервые произнесет при мне страшные эти слова? Среди родных и знакомых уж точно никого, кому бы они, хотя бы гипотетически, могли быть известны. Комаров, и тот вне подозрения. Наверное, наверняка, Невидимка. Да, да… Без Дна! У воды под мостом не было дна!
Совсем никогда — навсегда не было…И не будет…
Меня поднимают и, видимо, решив, что скороходики всего лишь споткнулись, осматривают лоб, локти, коленки. Отряхивают платьице, всётаки немножко испачкалось. Смеются, радуясь, что ни ссадины, ни царапины… Пытаюсь объяснить, что не упала, не получается — тошнит всё сильнее и сильнее, но не как от рыбьего жира… Тошнотка поднимается из живота, заполняет горло и душит, и вдруг шлёпается белой, с чёрными точками вонючей кашкой-какашкой…
«Бублик! Маковец» — смеётся тётя Нина. Бублик с маком я выклянчила на первой же остановке, когда пересаживались из загородного трамвая на другой, городской… Мама хмурится, она ни за что б не купила, но Нина Ивановская на неё сердится. «Галя, ты что, позабыла, как мы у тётки твоей Кати морковь из грядки таскали? По травке пошаркаем и в рот…»
Но сейчас мама не смеётся, а пугается. Я понимаю это по тому, что она вытирает мне и рот, и сандалики парадным платком. Этот платок, белый, батистовый, обвязанный зубчиками из разноцветного мулине, просто так, для красоты, живёт в её сумочке, а если по дороге в магазин замочу ручки, сунув их в прудик, чтобы поймать лягушонка, достаётся из кармана совсем другой платок — большой, клетчатый…
«Смотри вверх, — весело говорит тётя Нина, — и дыши носом». И дышу, и смотрю… У моста, оказывается, есть крыша? Но какая-то странная — решётчатая…
— Почему? Почему не кинулась к мамке, если перепугалась, что мост сломался? — спрашивает меня Лёнька. Ох уж эти мне его «почему»? Почему так, а не этак? Почему это нравится, а то нет? Но в то наше первое питерское свидание дурацкие его почемучки меня ещё не раздражают.
Мы сидим в «Норде». Пьём чёрный кофе с мороженым, пригубливая ( как взрослые! ) из длинных и узких рюмок тягучий зелёный ликёр. Початую бутылку «Бенедиктина» и купленный в газетном киоске «Путеводитель по пригородам Ленинграда» Лёнька предусмотрительно переставляет на соседний пустой столик: дескать, занято. Он и в самом деле пообещал товарищам и подружкам товарищей, что мы подождем их в «Норде». Ни его однокурсники, ни смазливые их подружки мне решительно не понравились. Это-то он сообразил сразу. Но это же не основание наотрез отказаться от заказанной загодя экскурсии? От удовольствия всей компанией полюбоваться на Питер с колоннады Исаакия, а если хватит духу, то и со звонницы?
Тогда-то, под «Бенедектин», в ожидании девочек из ДЛТ и их кавалеров, я и рассказала и про мост, и про то, что с ясельного возраста боюсь высоты… Слушает он меня рассеянно, да и рассказываю я как-то неинтересно… Рвано…
Мороженое съедено, от чёрного обалденного кофе, первого в моей жизни, на дне маленьких чашечек плотный пахучий осадок Вкусный…
Лёнька просит у меня самописку и на бумажной салфетке начинает чертить-рисовать конструкцию, с помощью которой раздвигаются питерские мосты. Теперь моя очередь — слушать ,не вникая, заранее зная, что он скажет, отдавая ручку:
— Не было ни моста с решетчатой крышей, ни дырки, в которую ты увидела ужасную бездонную невскую воду… И моста с крышей в Ленинграде нет.
— Было, — говорю я. — И мост с крышей. И две дырки. Одна от бублика с маком. Другая — в трещине на мосту.
— Ладно, — соглашается мой визави. И улыбается. Улыбка его не только красит, но и взрослит, и я оживаю…
— Но если у тебя, Алка, такая фантастическая память на мелочи, может, всё-таки вспомнишь, где помещалась военно-морская Дзержинка, когда там учился твой батюшка? Как мы сейчас, в Инженерном замке, или в Адмиралтействе? Мы тут с друзьями вчера поспорили, и я обещался у тебя спросить…
Официант, заметив, видимо, что приличная вроде девица при коралловых бусиках, в крепдешиновом платье с вялыми маками ведёт себя как дворняжка: выковыривает ложечкой и жуёт кофейную гущу, подлетает к нам.
— Кофе — два, — заказывает Леонид Леонидович, — а пирожных побольше и разных… — и голос у него чужой. Такой, каким станет лет этак через пятьдесят, когда будет отправлять мне по интернету своё фото в парадном адмиральском мундире…
Девочки в перманенте и развесёлые их кавалеры нависают над нашим столиком. Мы оставляем им ополовиненный «Бенедектин» и четыре пирожных «картошка». Остальные, и не заметив как, умяли. Питерское мороженое не лучше московского на Горького, а вот пирожные вкуснее.
Может, даже ненавистная мне «картошка» и получше столичной, но нас уже сильно мутит от сладкого.