ПРОШЛОЕ, ПОДАТЛИВОЕ, КАК…
Если очень быстро бежать вперёд,
можно расквасить нос о будущее.
Оно же твёрдое, как камень,
как приговор, оно не имеет обратной силы.
Оно вообще ничего не имеет настолько,
что его как бы и нет.
Хотя, оно, конечно же, есть,
но где-то далеко,
в будущем.
С прошлым проще,
оно — не камень,
оно — необожжённая глина,
мягкая, податливая, тёплая.
Из такой Творец вылепил Адама,
из такой можно лепить всё, что угодно:
детские свистульки, красные кирпичи, ночные горшки
и даже колоссов с ногами.
А вот Евы из глины не вылепить.
Я пробовал, бесполезно.
Еву можно из собственного ребра.
Попробуй, если не боишься
лишиться нелишней косточки в грудной клетке.
Брать следует то, о которое бьётся сердце.
О которое больно бьётся сердце.
О которое нестерпимо больно бьётся сердце.
А если сердце бьётся терпимо больно,
следует поберечь ребро до более благоприятного случая.
Или не следует?
Решать тебе, а мне
остаётся лепить из глины прошлого,
мягкой как воск,
тёплой, как тело,
и податливой, как…
просто податливой.
Мне остаётся лепить детские свистульки,
забавных зверушек, смешных чертенят
и красные сердечки с надписью на английском:
„I LOVE YOU“
Но боже меня упаси совать всё это в огонь, в печь…
Оно же затвердеет и станет будущим.
Обязательно станет.
ЗАМЁРЗШИЕ ЛУЖИ
Ты никогда меня не понимал, — сказала Женя.
Я очень любил замёрзшие лужи…
В начале зимы лужи промерзали насквозь,
а снег часто ещё не успевал выпасть,
но даже если он выпадал,
стоило только смахнуть его варежкой,
и гладкий прозрачный лёд обнажался вновь…
Я тебя тоже никогда не понимала.
Травинки, камешки, веточки
застывали в нём, как в янтаре,
но про янтарь я узнал потом,
а тогда, в детстве
я любил только промёрзшие лужи.
Это было, как…
зазеркалье.
но про него я узнал потом,
а тогда, в детстве
я любил только промёрзшие лужи…
Сколько раз, Господи, сколько раз я пыталась найти дорогу
к тебе…
Я сидел и смотрел,
и хотя там ничего не происходило,
мне было довольно того, что есть,
ведь там было всё:
и травинки, и камешки, и веточки…
Но хоть бы один шаг с твоей стороны, хоть бы один
маленький шажок…
Я сидел и смотрел,
пока моя задница тоже не становилась, как лёд,
и тогда я уходил домой, а лужи оставались,
и вместе с ними
травинки, камешки, веточки.
Они не нуждались во мне.
Они просто были.
Господи, хоть бы один шажок навстречу…
Я очень любил замёрзшие лужи…
ВОЛК
Он выл без умысла, как ел или дышал.
Протяжная тоска пространства не ломала.
По-своему, как мог, он небо вопрошал.
По-своему оно ему не отвечало.
Но голод изнутри гасил любой вопрос.
До утренней зари преследуя добычу,
он был до жути прост — желудок, лапы, хвост
и челюсти — верней оружия не сыщешь…
Потом он засыпал, уткнувшись мордой в бок.
И таял снег под ним, и продолжали сниться
ему бесшумный бег, удачливый прыжок
и влажное влагалище волчицы.
День так и проходил: он в промежутках сна
вставал, мочился, пил, потягивался долго,
и лишь когда в ночи всплывала вдруг луна,
он оживал и выл, и лишь тогда был Волком.
* * *
Исповедуемся попутчицам,
в лучшем случае пьяным друзьям,
второпях, на бегу, как получится,
обходя стороною храм.
Я не верю в Тебя, не верю я,
но срывается с губ сухих:
Помоги моему неверию,
помоги!
Но Тебя, прости, не восславлю я
за случайную радость дышать.
Не дотянется до православия
исковерканная душа.
Двери храма, я знаю, не заперты,
но дозволь мне в свой срок умереть
на заплёванной пыльной паперти,
у дверей.
* * *
Каждый твой вздох, каждый невольно
брошенный взгляд, даже каждый шаг —
всё для меня обернётся болью
и кровью будет стучать в висках.
Все твои муки и все твои страхи,
голос, который похож на стон, —
мир, нарисованный на бумаге,
что подожжён с четырёх сторон.
Господи, этого ль ты хотела,
светом отравленная душа, —
жить в перевёрнутом, обгорелом
мире простого карандаша?
Я ли не слышал сквозь дурь отваги
ночью насмешливых Ангелов медь:
Мир, нарисованный на бумаге,
должен когда-нибудь догореть!
Ведаю, Господи: всуе, всуе…
Что же я пью этот сладкий яд?
Господи, душу отдам живую
за этот, огнём нарисованный взгляд.
* * *
Стрижи кружили на высоте
пятиэтажного зданья.
Ты, как подвешенный в пустоте
под низким небом меж знаньем
о смерти, о похоти, прочей тщете
и нежеланием знанья.
Стрижи кружили на высоте
утраченного сознанья.
Окно зияло, будто дыра
в чужом измождённом теле,
а дождь, зарядивший ещё с утра,
накрапывал еле-еле.
Ветром его заносило в проём
отверстый. В промозглом мире
мы были одни, точнее вдвоём,
в полупустой квартире,
чужой, снятой на энный срок,
равный остатку срока
существования, видит Бог…
Не было с нами Бога.
Но были смятение, страх и мрак,
просвета не предполагали.
Стрижи кружили не просто так —
не сеяли и не жали.
* * *
Тенью Борхеса по Хорхе
поджигателя Умберто.
Эко, брат, как тля в махорке,
разум в теле человека.
Ну а души губит пафос —
фас! И блёстки крови, словно
не отцовский грубый фаллос
стал причиной родословной.
Он — трёхгранный штык имперский.
Он — двуглавый волк тамбовский.
Дерзкий.
Жёсткий.
Разум жрут стереотипы
Трижды проклятого смысла.
Как мослы и логотипы
сплошь обглоданные вёсла.
Не доплыть — Байкал коварен.
Утонуть втроём с Хароном.
Недосмолен, недопарен
корнеплод. По всем законам,
в том числе и Архимеда,
ляжет ведь на дно, паскуда!
Здравый смысл как капля мёда
на поверхности мазута…
Борхес помер. Эко выдал!
На Савёловском вокзале
(ада нет для атеиста!)
под невнятный хеви металл
труп, как куклу, обшманали
два Архангела плечистых.
* * *
Сквозь крышу видно — небеса,
сквозь стены — лес…
Какие страшные глаза
у этих мест.
Прозрачны камень и бетон,
прозрачна плоть.
И не понятно, что потом —
готовить плот?
Потоп, последняя война?
Молиться, пить?
Когда прозрачна и стена,
как смертным быть?
Пустить по ветру, что скопил,
отдать, что взял?
Одно понятно — жить, как жил,
уже нельзя.
ЗАВЕЩАНИЕ
кстати, на мою могилу
можете ходить или не ходить, как хотите;
я не обижусь, если
вы забудете день моего рождения или смерти;
Господи, мало ли тел у живых, что им до мёртвых?
и не надо устраивать фетиш
из поеденного червями тела, зарытого
на двухметровую глубину на Смоленском,
придавленного сверху плитой с уродливым обелиском,
с фотографией меня, молодого,
с цветочком,
с улыбкой…
хорошо сняла Марина Свинина нас, тридцатилетних,
с любовью;
мы наступали в дерьмо в каких-то развалинах
в двух шагах от улицы Карла Маркса,
мы…
уж лучше сварите (часов шесть, не меньше)
мою мёртвую голову в синей кастрюле, отделите
мясо от костей, покройте
бесцветным нитролаком
и поставьте на письменный стол,
вместо пресс-папье;
на вопрос: «кто это?»
отвечать: «бедный Йорик».
Опубликовано в Паровозъ №7, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!