Зарина Фок. ТЫ ЖЕ ДЕВОЧКА

* * *

в этой юбке я как
в подарочной упаковке.
сяду смирно, колени вровень,
и буду ждать,
как сломается всё.

нас растили немыми и робкими.
и теперь мы такие удобные,
что можно подмышку взять.

всё вокруг
казалось особенным и тревожным.
приходили отцы, нам снились отцы –
далёкие, как гагарин.
говорить научились рано,
а стучать научились поздно.
и поэтому не настучали.

жили ль мы
за закрытыми взрослыми спинами
или перед открытыми их невидящими глазами – я не знаю.
но знаю точно – на любом языке насилия
главное слово – молчание,
и главная буква – буква молчания.
(обозначается, как мягкий невнятный знак).

просмотри, как мы выросли ввысь.
колосились косы вдоль позвоночника.
как язык проглоченный
в горле звенел колокольчиком,
крик
вылетал изо рта
воздушным гелиевым шаром
в день выпускного.

я смотрю на тебя
с надломом таким знакомым.
я смотрю на тебя и всё понимаю.
мы смотрим и всё понимаем. не понимая, зачем понимаем это.
слишком близко, и
я тебя обнимаю (?) (с какой бы стати?)
но
где-то
– тук! – оттолкнется носками вдруг
в глубине живота такое что-то – пока не звук,
но рождённое, чтобы стать им.

***

как говорить тебе правду
сложнее всего и проще,
как пустота
бывает отпущенной и пророщенной,
как я боюсь
узнавать себя
в маминых лицах на снимках,
и вот ещё:
как эти снимки из скучных
становятся вдруг самым важным.
становятся крайним,
что от тебя останется.

тёплые рельсы,
душная ждущая станция.
взгляды направлены вправо,
все притаились – электропоезд,
сидячее место – мелкая привилегия.
нега, вступление и –
гармонь!
«вынь да положь ему»
бабушка-ворох-нарциссов.
тугая боль –
вдруг все уйдут
и я буду
первой с краю?

я не играю
я так не играю.
мам!

* * *

лето солнечным месивом
упирается в мягкое темечко,
прилипает в цветочек платьице
к красным ссадинам,
и тебе говорят:
«ты же девочка,
ты же девочка»,
мы тебе постираем
и заново всё погладим.
чтобы волосы пахли персиком,
ручки мягкие.
чтобы быть
красивой, хорошей, податливой.
чтоб приятно было рядом с тобой
и ровненько.

а ты смотришь на это кубарем,
и в карманах
килограммы гвоздей
и стёкол
звенят так ломко.
мама!
мама, я никогда
не сумела бы быть
не-громкой.
у меня под коркой
такой растекается
жидкой йод,
и таким серым порохом
пахнут цветные сны,

мама, я никогда
не буду –
лукум и мёд,
потому что умею
голодный взгляд
чувствовать со спины.

потому что умею
пинать ботинком в живот
тех, о ком по ночам рыдают
мои подруги.
потому что мои колечки
на новый год
все идут на кольчуги.

и я буду, мама,
в каждый из чёртовых дней
находить в себе силы
вообще ничего не бояться,
вышивать аккуратно крестиком,
хорошо танцевать и драться.
и носить острый ножик в кармане
и юбку
в клеточку.
потому что я девочка,
мама,
я же
всё-таки
девочка.

* * *

если разбить
холодную тонкую корку
осеннего солнца –
тёплый его желток
вытечет мягко и горячо.
гул колокольный
пинает под бок
мой васильевский остров.
и васильевский остров
крючится калачом.

это я стою –
припечатана к месту господом,
задевая плечом трамваи,
научившись стрелять вопросами.

и стреляю:

– для чего я нужна тебе,
лохматая и босая?

– сколько можно вместить
в это мелкое тело
любви и касаний?

– почему это мне,
пролетарской, в плохом пальто –
дали золото облаков?
и кирпичную нежную крошку,
и собаку лохматую, кошку?

почему это мне
насыпали
с шапкой и горкой,
так, что выльется через край?

почему это горько?

ведь казалось бы –
пей-наливай,
наливай да пей.

я пила из горла,
запрокинув
любимых людей.
и нельзя было всем –
только мне,
только мне было можно
так стоять
на васильевском,
с полным сердцем,
и держать его на протянутых
осторожно.

* * *

если ты спросишь
что я тебе скажу?
если теперь я
надломленный тёплый звук.
дерево, опрокинутое в грозу,
чёрный узор из веток и пальцев рук.
если ты спросишь
кто я и где живу
что я отвечу?
если внутри пожар
избы горят и из них все бегут бегут
лягут плашмя и дышат лежат лежат
если я клок
примятой травы
кроссворд
если во мне теперь
ни молитв ни слов
буду такой перевёрнутой и пустой
клеточкой вазой книгой рукой рекой