***
В чуть заметный разлом, где смыкаются воды и остров,
незнакомые звуки сквозь топкую вязь проросли:
ты же слышишь, как с плачущим скрипом шатается остов,
не способный держать накренённую плоскость земли?
Глянь, пространство дробится, поправ внеземные законы,
не в противника — в сердце слетает стрела с тетивы,
и хохочет по-дьявольски, голову свесив с балкона,
анемичное лето в дрожащих прожилках Невы.
Безнадёжное время кропает себе эпилоги,
будто взято само у себя под залог во тщете.
Будет жалко — оставь: столько лишних вещей на дороге,
будет больно — скажи: столько слов на пути к немоте…
Каждый день начинается раненым воем подранка,
отнимая у жизни по пяди крошащийся край,
накрывает свой стол похоронный страна-самобранка:
хочешь пульку, наперсточек яду ли — сам выбирай.
Потому что кончается всё, отшумев бесполезно,
обращается в пепел, насквозь прогорев на огне.
(Я хотела тебе рассказать, как рождается бездна,
а выходит опять и опять о войне, о войне.)
***
Анюте Гартавел
Напишу тебе снегом, отколотым камешком льда
на стекле нацарапаю имя — письмо в никуда
понесёт под хрустальным крылом неземная голубка.
Белопёрая птичка моя не видна на свету,
так и ты незаметно однажды наденешь фату
в том незримом отсюда пространстве, где тонко и хрупко.
Напишу тебе морем, сверкающей кромкой воды,
у которой твои и поблизости Божьи следы,
а вот тут лишь твои — он устал, ты несла его, знаю,
напрягая до боли тончайшие руки свои,
но улыбка — светла и чиста, и вокруг соловьи,
так легко и при жизни тебя принимавшие в стаю.
Напишу тебе ветром, пургой, шепотком ворожбы,
взмахом чёрного платья кружащей над пеплом судьбы,
насыпающей в сердце шрапнель ледяных многоточий.
По зачищенной болью проводке словесная дрожь
до тебя доберётся морзянкой, ты это прочтёшь
и узнаешь: зима — холодней, тишина — одиночей.
Напишу без толики надежды на скорый ответ,
а по стенам, играя, мелькают то тени, то свет,
будто пробуют разом в пространстве одном умоститься:
это в Боговом стареньком доме, готовом на слом,
запотевшие окна земли протирает крылом
синеглазая девочка — белая райская птица.
***
Всё происходит через пелену,
сквозь эту растреклятую войну,
бессрочную, как вражеская ссуда
на боль и смерть, на первобытный страх,
расчерченный крестами во дворах,
на бабий плач, несущийся оттуда.
Невидимый за этой пеленой,
сгорает, расползаясь, шар земной,
стекает огневая анфилада,
дробится время, стонет тяжело,
и то, что было, пело и цвело,
становится продуктами распада.
Смотри на это всё, не закрывай
глаза. У смертоносных старых свай
земли резьба проржавевшая стёрта.
Ломается фундамент естества,
и видно, как пульсирует едва
надежды перекрытая аорта.
Такой стоит нетающий туман,
что не видать ни зги. Анжамбеман
ломает ненаписанные строчки.
И нереальность в целом такова,
что разом обессмыслели слова,
крошатся на ветру поодиночке.
***
Я заполнена доверху запахом свежей зимы,
ощущением жизни, которая любит взаймы,
за грудиной — как будто юннат разбирает скворечник,
а на дне голоса из коробки пищащих котят,
если плакать навзрыд — разберут по рукам, приютят,
если долго — быть может, простят: так покается грешник.
У нательной рубахи моей широки рукава,
по длине рукава изнутри прорастает трава,
колосится, шумит и щекочет горячее тело,
потому по весне из меня прорастают цветы,
непреклонные в праве сезонной своей пестроты
обожженную душу на свет изгонять оголтело.
У меня изнутри, на изнанке пергаментных век,
заскорузлый, смурной, неуютный живёт человек,
начинает с годами дышать тяжелее и чаще;
и когда — незаметно снаружи — раздастся «бабах!»,
у него (у меня) закровит, загорчит на губах:
так, должно быть, однажды взрывает нутро у молчащих.
По ночам у него (у меня) обостряется слух,
ловит шелест сухой на руках уходящих старух,
замечает, как ветер надежду со свистом полощет.
Это всё — никогда никому не написанный стих,
это вязкая смерть на подушечках пальцев моих
примостилась, приникла, прижалась, родная на ощупь.
***
Тридцать первого века, десятого дня от войны,
победители к дому дорогу забытую ищут,
разделив напоследок по-братски осколки вины,
уползают без крыл токовать на свои пепелища
по крошащейся кромке земли, по сухому былью,
по степям и болотам, разбавленным кровью двойною.
Командир то кричит, то бормочет, оглохший в бою:
на войне, о войне, про войну, перед новой войною.
Горький запах въедается в пазухи носа — дыши,
это выжженный фронт, за которым и не было тыла.
Прикрывая шинелью сквозные раненья души,
победители смотрят бездушно друг другу в затылок.
Два безруких солдата снимают свои сапоги,
возникает рояль, чьё-то сердце стучит в метрономе,
и лабают неслаженно Шнитке в четыре ноги,
и звучит сумасшедшее танго в оставленном доме.
***
Я был в аду. Хочу тебе сказать,
что там гораздо менее ужасно,
чем мы привыкли в целом представлять.
Порядок там, чертей ленивых рать
там не следит за духом человечьим,
поскольку не дают за труд напрасный
зарплату им. У каждого тетрадь,
но нет чернил, и высказаться нечем,
да и не рвутся тамошние вслух
свои печали поверять кому-то.
В невидимых застенках института
там лекции читает доктор Дух.
Напевно и загадочно звучит
язык потустороннего замеса —
по-русски, вроде, но не разберёшь.
Профессор, говорлив и нарочит,
глядит в пространство, пьёт холодный кофе:
всё повторяет: «Правда жизни — пьеса
плохая». На вопрос «А что есть ложь?»
клянётся, что не слышал о Голгофе.
Я думаю, не врёт: своих голгоф
немерено вне стен Ерусалима
у каждого, кто в маске пилигрима
спустился в личный ад. Из обшлагов
профессора сливается вина
всеобщего и частного значенья.
Довольный, он с виной свободу льёт,
но слушатели закрывают рот:
им никому такая не нужна,
там сыты все свободой пресыщенья.
А хочешь, мы пойдём туда вдвоём?
Там обещают правильное слово
за каждый полный день на самом дне.
Сходи со мной за жизни окоём,
поверь, что наяву, а не во сне
я был в аду. И собираюсь снова:
там скоро будет снег, сказали мне.
***
Тлеет пространство, временем пригвождённое,
время молчит, помешивая угли.
В том, что родители, перед войной рождённые,
до наступленья новой войны ушли,
чудится мне какое-то провидение.
Господи, за крамольное не сгнои…
Только сквозь горечь рада на самом деле я,
что не увидят там старики мои,
как покрывает здесь похоронным инеем
мёртвых расчеловеченная зима,
гонит живых из дома, как страшно в спины им
ставнями машут брошенные дома,
рушится мир — вот угол его падения
(Господи, отними у них транспортир…),
как, заложив взрывчатку под заведение,
сбрендивший валтасар продолжает пир,
как, потеряв личину, его угодники
неньку на рынке двигают за пятак
недалеко от Гомеля (Кут мой родненькi,
нешта скупляеш д’ябла? Ды як жа так?!)
Всё, что болело молча, наружу просится,
сердце само не в силах разжать тиски,
бьётся запретных мыслей разноголосица,
спать не даёт, распарывая виски.
Завтра багряной нитью по небу вышито,
крошатся под ногами края земли.
Господи, если можешь ты, если слышишь ты,
Господи, перед нами нас отмоли…
Опубликовано в Этажи №1, 2023
