Вячеслав Стрижевский. РОДНОЕ ГНЕЗДО. Рассказы

Всем пережившим войну
матерям посвящается

Уральский морозный день. Кругом сугробы. Торопливой походкой бежала домой Сабира. Ей всего 32 года, но она уже мать пятерых детей.
«Боже, нужно скорее домой, — думала она. — Нужно чем-то накормить ребятишек». Сегодня обеда не сложилось. Будет обед вместе с ужином. Хлеб по карточке получила старшая доченька, а чай она несла с собой — только что купила на рынке у знакомого узбека.
Колючий ветер задувал снег в глаза, отчего слезы собирались в самых уголках, и казалось, вот-вот сорвутся вниз. Сабира прибавила скорость движения, и поскрипывавший снег превратился в тревожную мелодию холода. Вдруг какая-то женщина, шедшая навстречу, плечом подтолкнула ее и развязно прокричала почти на ухо:
– Позолоти ручку, дорогая, всю правду скажу.
– Некогда мне, — шепотом как бы сама себе проговорила Сабира.
– У тебя муж на фронте. Все про него скажу, позолоти ручку.
Боже мой, Галей ведь на фронте, жив ли он? Уж сколько времени нет треугольников.
– У меня денег нет.
– Ну, давай кольцо.
Лицо Сабиры стало каменным, слезы куда-то пропали, и даже переживания о том, что дети ждут ужина, растаяли, как мартовские снежинки. Некоторое время цыганка и Сабира молчали. Каждая думала о своем. О чем думала гадалка, знала только она, а Сабира рассуждала так: «Если Галей жив, это такое счастье, что ничего не жалко, даже обручального кольца. А если погиб, то оно и вовсе не нужно».
Резко сдернув с пальца кольцо и, положив его на уже протянутую цыганкой ладонь, Сабира сказала:
– Вот всё.
Цыганка воодушевилась, взяла маленькую ладошку Сабиры в свои крупные холодные руки и пропела:
– Жив твой Галей. Жив. И скоро вернется. Будет ранен, но вернется…

* * *
И он вернулся. Тихо, никого не предупреждая. Уже не с Запада, а с Востока — из госпиталя. Его когда-то красивое лицо было изуродовано ранением и тяжелой контузией. Один глаз немного видел, другой странным образом почти вывалился из глазницы, в нем была темнота. Гимнастерка на костлявых плечах висела, как будто все его худое тело было надето на плечики из бабушкиного гардероба.
С железнодорожного вокзала он шел пешком часа два, не торопясь, с дурными мыслями: узнают ли его такого — почти слепого, поседевшего, костлявого. Мысли путались — как там Сабира, все ли детки живы, а через минуту снова «возвращался» к себе: что делать, какую найти работу, чтобы не быть обузой.
Когда о чем-то думаешь, дорога становится короче, как будто бы короче. Все зависит от «разговоров» с самим собой. Хорошие мысли укорачивают дорогу, грустные — удлиняют.
Вот его улица почти в центре Челябы, на самом берегу Миасса. Деревянные дома Татарской слободы. Все, как было до призыва, — ни одной новой доски, ни одного покрашенного окна. Только какая-то тишина, и народу на улице нет.
Даже стариков, вечно курящих на скамейках у калитки, куда-то сдуло.
Без стука вошел он во двор. Июльское солнце будто проснулось, выглянуло из-за облачка, ударило горячими лучами по лицу, перепрыгнуло на крыльцо, усыпанное детской обувью. Сердце Галея обдало жаром. Вначале хотел быстрее войти в дом, потом сдержал свои чувства, присел на крыльцо, достал кисет, свернул козью ножку, затянулся.
…Прошла вечность. Работавшей в огороде Сабире почудилось, что откуда-то повеяло забытым запахом табака. Она оглянулась. Во дворе вроде бы никого нет, но запах табака не исчез, и как будто с крыльца потекла бледная струйка дыма.
Тишина сменилась тревогой, она бросила тяпку и пошла к дому.
На крыльце сидел мужчина. Он свернулся калачиком, были видны его плечи — будто сплетенные с ногами, и руки, закрывающие лицо. Но Сабира сразу поняла — это он, Галей, папка ее детей. Она сделала шаг, и он встал. Высокий, красивый, сильный, любимый человек. Сабира прошептала: «Бисмилля». Обняла Галея, уткнувшись в его грудь лицом. Она услышала, как стучит его сердце, почуяла запах его тела, почувствовала тяжесть больших рук Галея, опустившихся на ее плечи.
Господи, спасибо тебе!
Господи, ты услышал мои молитвы — спасибо тебе! Ты вернул мне счастье, вернулся Галей. Теперь все будет хорошо. Спасибо тебе, Господи!
Галей стоял и боялся проронить хоть слово. Просто он чувствовал, что гимнастерка на груди стала мокрой от слез Сабиры. Вновь в душе его зазвенела тишина, как после боя, когда уже уберут убитых и раненых, когда потухнут костры битвы, и сквозь эту тишину он услышал вздох Сабиры:
– Родненький, ты вернулся, родненький.
…Галей проснулся рано, еще и петух не прокукарекал. От реки Миасс над огородом к самому дому поднималась белая пелена тумана. Покой. Еще до призыва в Красную армию Галей пристроил у зеркала широкий кожаный ремень, чтобы править бритву. Все осталось по-прежнему. Он взял немного пасты ГОИ, растер ее по полотну ремня и несколько раз ловким движением провел лезвием бритвы по ремню — немецкая сталь угрожающе заблестела в его руках. Затем Галей взял небольшой кусочек хозяйственного мыла, размочил его влажной кистью и сделал густой пузырящийся раствор. Положил мыло на край кухонного стола и стал бриться.
Побрившись, Галей убрал свои парикмахерские принадлежности, и тут его охватило страстное желание сделать праздничный завтрак для детей, первый после его возвращения. Он вышел в огород, подкопал несколько кустов картошки. Тут же во дворе вымыл ее в бочке с дождевой водой. Вернулся на кухню и осторожно, почти на ощупь, нарезал картошку для жарки. На большую чугунную сковородку бросил немного маргарина, и когда тот аппетитно зашипел, высыпал ломтики картофеля.
Ну вот, скоро будет готово, подумал Галей, и пошел будить детвору.
Через несколько минут все сидели за столом. Галей перемешал картошку, проверяя готовность, и ему показалось, что было бы неплохо добавить в праздничное блюдо еще немного жира. Он машинально, на ощупь взял со стола кусочек и бросил на сковородку.
Детские глазки смотрели на папку как на волшебника, с восхищением и любовью. Галей это не столько видел, сколько чувствовал, и его душа пела вместе с детскими чувствами.
– Папа, гляди, у тебя картошка кипит, — радостно сказала старшая дочь.
Галей взглянул на сковородку и увидел, что поверх картошки образовалась большая мыльная пена. Он прикрыл сковородку своим хилым телом, попробовал «праздничное» блюдо, убедился, что есть это нельзя, и его охватила такая горькая обида, такая боль, будто эта картошка, как черная земля от взрыва, летела ему в лицо и ударила так сильно, что, падая, он чувствует, что теряет глаза. Галей, не поворачиваясь к детям, глубоко вздохнул, и слезы сами по себе, как кровь из еще неостывшей раны, закапали на картошку…
Долго отдыхать Галей не мог себе позволить. Уже через пару дней он вышел на работу в военную часть, расквартированную по соседству. Но понятно, что прожил он недолго.
Сабира по-прежнему много работала, поднимая, как говорится, детей на ноги.
Настало время, когда из гнезда стали вылетать питомцы Галея и Сабиры. Первая вышла замуж за бывшего фронтовика, а теперь сталевара. И дальше заторопились другие. Каждый год-два шумела свадьба.
И вот Сабира осталась одна в доме. К детям ездила только в гости. Всегда опрятная, ладная, со вкусом одетая. К ней стали свататься вдовцы с окрестных улиц. Она корректно отказывала.

Однажды к ней заглянули две молодые дамы с соседней улицы — дочь и невестка старика Хурмата:
– Сабира-апа, мы пришли к вам сватать нашего папу. Вы ведь знаете, он давно вдовец, не пьет, трудолюбив. Вы ему очень нравитесь.
– Балакайем, а почему за него вы ходите? Это не детское дело. Пусть придет сам, мы и поговорим.
На другой день пришел жених. Побритый, ухоженный, в почти новом костюме.
Сабира выслушала старика и сказала:
– Хурмат, я тебя уважаю. Ты построил хорошее гнездо, и дети у тебя молодцы, любят тебя. Мы с Галеем тоже свили большое доброе гнездо. Не стоит нам разорять наши гнезда.
Почти все дети Сабиры учились в вузах и техникумах. Кто в Москве, кто в Свердловске, кто в Уфе. Последней из родного гнезда вылетела Уммеголсум.
Еще студенткой она стала преподавать в детской музыкальной школе. Позже стала руководителем этого учебного заведения.
Первая зарплата всегда памятна и всегда радостна. Я, например, на всю первую зарплату купил маме цветы. Думаю, что ей это было приятно, но деньги были нужнее, о чём мне строго было сказано. У дочки Сабиры первая получка была потрачена на покупку золотого обручального кольца. Простенького, недорогого — всего-то семнадцать рублей тогдашними деньгами.
Как была рада Сабира, получая от дочери этот подарок. Она целовала обручальное колечко и тихо шептала:
– Оно вернулось, оно вернулось! Спасибо тебе дочка, спасибо. Ты вернула мне Галея, ты вернула в наше гнездо жизнь.
У этой истории есть логическое продолжение. Сабира — мать-героиня, у нее шесть девочек и два мальчика, а внуков больше двадцати. Среди них — рабочие и ученые, учителя и музыканты — уже порядка пятидесяти правнуков. Какое счастье Сабиры, что всех своих наследников она подержала на руках, почитала им молитву, пожелала здоровья и мира.
А где же обручальное кольцо? Конечно, по праву наследства оно у старшей дочери Уммегольсум, но вот-вот оно покатится дальше к правнучке, и пусть дорога у этого колечка будет бесконечной…

И ЭТОЙ ГОЛОЮ ДУШОЙ…

Мне очень хотелось побывать в Москве, найти родственников отца. Мама эту затею не одобряла, но и не препятствовала моим мечтаниям. Она, конечно, переживала, что родители моего отца недоброжелательно отнеслись к ней в самое трудное время, ведь мои родители познакомились при трагических обстоятельствах: на девятый день после расстрела первого мужа мамы по «модной» в 1937 году статье «враг народа» пришли арестовывать маму. Ей было 23, и у нее был четырёхлетний сын. При аресте понадобились понятые. Их пригласили с улицы — двух парней, приехавших в командировку из Москвы на 26-й завод (нынешний УМПО) для монтажа технологического оборудования. Один из них станет моим отцом.
Мама около года провела в тюрьме, потом должна была пробыть в казахстанских лагерях пять лет, но после прихода к власти Берии была объявлена так называемая «оттепель». Мамино «дело» пересмотрели и решили «ограничиться отбытым сроком наказания» — один год.
Когда мои родители приехали в Москву, мама уже ждала появления на свет Божий меня. Однако дома отца ожидал жестокий, непостижимый ныне удар: его просто не пустили, отказали во всем. Неуважительно отнеслись и к невестке. Что там говорить, конечно, боялись, ведь мама была каторжанкой. Ярлык «член семьи врага народа» — ст. 58, п. 12 — не шутки. Молодой перспективный парень, работающий в НИИ машиностроения, мог бы найти и более «приличную» спутницу жизни. Особенно нервничала успешно строящая карьеру сестра отца. Красотка с высоким самомнением, которое она сохранила до глубокой старости. Ей казалось, что папа посягает на ее благополучие. В «предлагаемых обстоятельствах», возможно, это так и было. Эгоизм и страх — часть человеческих чувств, в период сталинского режима они расцвели кровавым заревом.
Ничто, никакие тяжелые обстоятельства не могли сломать отношения моих родителей. Они сняли дачу в ближнем Подмосковье, свили там гнездышко. Мама «по капле», урывками рассказывала мне эту обидную историю, несмотря на полную любви жизнь с моим отцом. И мама смогла простить родителей отца, это тоже подвиг. Хотя за все время войны — и до смерти отца в 1942 году, и позже — до моего двадцатилетия, и даже потом, до конца своей жизни, они ни словом, ни поступком, ни копейкой не помогли ей.
В первую же поездку в столицу я съездил посмотреть свою «колыбель». Маленький деревянный сруб в бывшем Сталинском районе, очень похожий на дом, в котором мы жили в эвакуации. Случай поехать в первопрестольную возник как рассвет в горах. Темно, холодно — и вдруг брызнул из-за силуэта горы лучик солнца. Мой шеф, руководитель Никелевой партии, спросил у меня:
– Ты Москву знаешь?
– Ну как же, я ведь коренной москвич.
– Может, на три дня съездишь в командировку, отвезешь наш отчет в институт геологии. У тебя же есть, где остановиться?
– Конечно, вся отцовская родня в Москве, — полусоврал я.
Мама не обрадовалась моей поездке, но и не стала мешать моему желанию встретиться с отцовской родней. Она рассказала мне совсем немного:
– Доедешь на метро до стации «Проспект Мира», сразу направо, на углу еще раз направо, и там совсем близко Банный переулок. Номер дома не помню, там всего-то несколько домов, а до дачи, которую мы снимали, с Казанского вокзала минут сорок на электричке…
Весенним утром к Казанскому перрону «причалил» поезд Уфа — Москва, и я сразу помчался в Институт геологии. Вручил адресату корреспонденцию. Неожиданно получил приглашение на совещание, которое проводил, кажется (55 лет прошло, могу и ошибиться), Илья Исакович Гинзбург — геохимик и минералог, доктор геолого-минералогических наук, попросили рассказать о работе нашей Никелевой партии, проведенной в Оренбургской области. Там было открыто промышленное месторождение никеля, стратегического металла. Сейчас на востоке Оренбуржья рядом с озером Бурыктал на месте этого рудопроявления построен поселок Светлый.
В двадцать лет я выглядел школьником — щупленьким, глазастым, шустрым оптимистом. Возможно, поэтому московские дамы в институте отнеслись ко мне как к ребенку. Доброжелательно и сочувственно. Расспрашивали, где остановился, и даже спросили, кушал ли я сегодня. Отвели меня в институтский буфет и выдали бронь на проживание в гостинице «Восток».
У меня было ещё полдня, я провел это время в метро. Проехал все станции по кольцевой линии. Просто «балдел» от впечатлений. Почти на всех станциях рассматривал интерьеры, мозаичные полотна, скульптуры. Незабываемая архитектура станций «Маяковская», «Театральная», «Октябрьская». Да что там, на Кольцевой каждая станция — произведение искусства. Выходил не только полюбоваться красотой архитектуры, но и чтобы съесть небывало вкусный московский пломбир.
Уже темнело, когда прибыл в гостиницу. Пятиэтажные корпуса отеля (их было несколько) произвели скромное впечатление, потому что в городе Октябрьском, где я оканчивал техникум, студенческое общежитие по архитектуре и внутренним интерьерам рядом с «Востоком» можно было назвать дворцом. Город Октябрьский проектировали архитекторы из Ленинграда, и градостроительная культура была питерская, а ресурсы нефтяников позволяли строить на славу.
Кроме меня, в комнате было еще три мужика. Они уже ужинали: стояла бутылка «Столичной», и лежали крупно нарезанные кольца колбасы. Меня пригласили к столу. Я вытащил из чемоданчика (тогда на них была мода) приготовленную мамой курицу и почувствовал себя взрослым. Мне налили полстакана водки, я выпил и тут же уснул. Утром один из мужчин, с которым мы ужинали, сказал мне:
– Ну что ж ты, выпить выпил, а поговорить не поговорили. Как тебя зовут?
Ты откуда?
– Геолог с Урала, — значимо ответил я.
Мужик с нескрываемой иронией посмотрел на меня и твердо сказал:
– Я тоже из тех краев. Геолог — это хорошо, а вот пить не умеешь — это плохо.
Так и в «отвал» можно попасть.

* * *
…Вот она, станция метро «Проспект Мира» — красивая, большая, с бесконечно длинным эскалатором. Вход в нее прямо с фасада огромного по тем временам дома. Широкая улица, много народа, справа по ходу, как и рассказывала мама, не торопясь, со «стоном» проползал трамвай. Как выяснилось, отсюда всего несколько остановок до Казанского вокзала.
Спрашиваю у прохожих, где здесь Банный переулок. Никто не знает. Думаю, может, я что-то перепутал. Потом понял, что у метро почти все приезжие. Пошел направо, к трамвайной остановке. Стоит похожий на одессита старик с папиросой во рту и с нагруженной продуктами авоськой — видно, местный. Он мне в ответ сразу анекдот:
– Спрашиваете, где Дерибасовская? Так вы, юноша, стоите на Дерибасовской.
А ваш переулок за углом.
Я отвернулся, чтобы уйти, старик окликнул меня:
– Молодой человек, если вы за эту услугу не можете заплатить, так хоть скажите спасибо.
– Спасибо, спасибо!
И бегом в Банный. Весь переулок — квартал метров триста. Один дом — четырехэтажный, старой постройки, остальные — двухэтажные бараки, очень похожие на наши уфимские, как на нашей улице Революционной в шестидесятых годах прошлого века. Подхожу к дому, описанному мамой, стучусь в первый попавший подъезд. Называю фамилию. Через дверь отвечает стариковский голос:
– Не знаю таких! В соседнем доме жилконтора. Зайдите туда.
В домоуправлении я застал несколько рабочих, которым было не до меня.
– Слушай парень, паспортистки нет, а мы здесь новенькие, приходи завтра.
– Да я приехал-то на один день.
– Вот привязался пацан. Ну, зайди в дом напротив, там спроси Сару Исааковну — эта старуха знает всех — еще с революционных времен здесь живет.
В темном длинном коридоре, в доме напротив, мне навстречу вышла пожилая, неопрятная седая старуха, держа на руках маленькую собачку, а под ногами у нее суетились, ласково гавкая, еще два щенка.
– Сара Исааковна, до войны здесь жили родители моего отца. Мы в конце 41-го уехали в эвакуацию, потерялись.
Мальчик, — спросила старуха, — а как фамилия твоего папы?
– Стрижевский Александрович Федорович.
– Боже мой, так ты сын Сашеньки! Конечно, знаю и помню этого «лобастика».
Слышала, что он погиб.
– Вот я приехал познакомиться с родней, если кто остался в живых.
– В восьмом доме живут Сашина мама Елизавета с дочерью и твой двоюродный брат Борис. У него все погибли в войну, вот он с ними и живет. Парень уже взрослый, наверно, ему под тридцать. Беги, сынок, к бабушке, обрадуй старуху.
Я долго звонил в квартиру своих предков, но никто не отзывался. Так как вход был прямо с улицы, как это делали раньше в такого рода домах эконом-класса, то делал это я напористо, у всех на виду. Какая-то женщина остановилась около меня и с пристрастием долго рассматривала. Потом строго спросила:
– Молодой человек, вы к кому?
– Да я приехал с Урала, ищу родню. Мне сказали, что в этой квартире живет моя бабушка.
Женщина засуетилась. Тон разговора стал приветливым:
– Сынок, здесь живет баба Лиза Стрижевская. Это правда. Только баба Лиза больна, не встает, а все остальные на работе. Приходи часов в пять. Я по-соседски их предупрежу.
В пять я вновь был у порога «родного» очага. Только нажал на кнопку звонка, дверь распахнулась. Передо мной стояла красивая блондинка лет пятидесяти. Подетски крупные карие глаза наполнены слезами. В углу большой комнаты, на металлической кровати «типа варшавской», лежала бабушка Лиза, а вдоль стены, напротив, на венских стульях сидели женщины. Как потом выяснилось, соседки.
Переступив порог, я сказал:
– Я тоже Стрижевский.
Через секунду я оказался в объятиях тетки и женщин, которые повскакивали со стульев и с ревом бросились на меня. От этого шума, объятий и слез я сам чуть не зарыдал. Соседки через пару минут «испарились», и я один на один остался с бабой Лизой. Взял стул, сел у ее кровати. Она была спокойна, не пыталась обнять, да и, возможно, не могла. Просто внимательно разглядывала меня и очень тихо, шепотом сказала:
– Похож, очень похож, просто копия.
Вероятно, для нее это был тяжелый разговор. Наступила пауза, которую я не знал, как заполнить. Наконец, собравшись с силами, бабушка задала первый вопрос, есть ли у меня отчим?
– Да, уже четыре года.
– А сам ты где живешь, где работаешь?
Бабе Лизе было уже за девяносто, но говорила она четко, мысли ее были хорошо организованы, хотя речь была тихой и неторопливой. Сестра отца, моя тетя, стояла за моей спиной и слушала наш разговор. Даже тогда, мальчишкой, я понял, кто правит бал в этом доме. По всему было видно, что всё, что она хотела узнать, она узнала. Бабушка задремала. Тетя «отпросилась» у меня сходить в магазин.
Тайм-аут счастливо был прерван возвращением из магазина тети. Она неторопливо начала накрывать на стол, и тут с работы пришел мой двоюродный брат Борис.
– Боря, посмотри, кто к нам пришел!
Я оглянулся, и мы рассматривали друг друга. Ничего знакомого в нем я не разглядел. Лет на восемь старше меня. Моего отца Борис, конечно, видел и помнил, а вот меня — нет. Пауза затянулась секунд на 10–15. Наконец он сказал:
– Это сын дяди Саши.
Во мне что-то оборвалось, наверное, это была душа. Я ждал, что это будет радость, но оказалось боль.
Ужин был подан на белоснежную скатерть, сервированную красивой старинной посудой. Украшением стола были башкирский мед и чак-чак, предусмотрительно «упакованный» в мой чемоданчик мамой. Застолье было коротким, завтра — рабочий день.
Третий день моего первого «визита» на историческую родину начался тревожно. Ну, во-первых, под впечатлением встречи с родней в моей голове «случился винегрет». Самое сильное и непонятное чувство произвела бабушка Елизавета.
Старая, очень больная, она излучала непонятную моему наивному уму энергетику неприязни. Казалось, она была безразлична к моему приходу, а может быть, у нее не хватало сил как-то проявить свои чувства. Я волновался. Душа моя заметалась в поисках ответа. Женитьба ее сына Александра на «враге народа» Серафиме не принесла никому зла. Эпоха «красного террора» обошла ее семью стороной.
Какой панический страх владел семьей моего отца, отказавшейся от родного сына. Я был горд, что мой папа оказался другим — честным и мужественным.
Конечно, меня душила обида, почему бабушка и тетка вычеркнули нас с мамой из своей памяти. Ни до войны, когда семья еще была в сборе, ни после гибели отца, ни теперь, когда от семьи остались одни осколки, ни бабушка, ни сестра папы не вспоминали о нас.
Причин может быть много, но совесть одна. Мой брат Лев младше меня на год и четыре дня. Еще студентом-геофизиком он вместе со своей однокурсницей поехал на трехмесячную полевую практику. Случилась любовь. Осенью ребята вернулись домой к маме. Таким образом, в восемнадцать лет брат обзавелся семьей. Через месяц-другой Лев осторожно сообщил о постигшей его молодую семью «неприятности».
– Мама, что делать?
– Рановато, конечно, вы делаете меня бабушкой. Но говорят, что дети нас старят, а внуки молодят. — И, обращаясь к невестке, сказала:
– Рожай доченька, рожай, не бойся. Все у вас будет хорошо. Каждому ребенку Бог дает не только жизнь, но и кусок хлеба.
Бабушка Елизавета была другим человеком, не похожим на маму. Может быть, поэтому ее не интересовало, ни как мы выжили, ни как мама поставила нас, трех мальчишек, на ноги, ее любопытство ограничивалось вопросом: «А есть ли у меня отчим?»
Молодые мозги и отсутствие жизненного опыта не позволяли мне разобраться в перипетиях этой «взрослой» жизни. Родная сестра отца Софья все молчала и молчала, но делала это как-то важно, значимо. Лишь за ужином хвалила привезенный мной башкирский мед и намекала, что она занимает какую-то важную должность в каком-то закрытом НИИ. Говорить с ней было трудно, я чувствовал себя мальчиком из детского сада.
Борис вызвался проводить меня до метро.
– Ты, Слава, — счастливый, у тебя есть мама. А мои родители были врачами, служили в одном полевом госпитале и погибли вместе в самом конце войны, где-то в Чехословакии. Спасибо бабушке и тетке, приютили, воспитали. Но честно скажу, с ними трудно — бабка стара, тетка капризна. Пока живу с ними, работаю на часовом заводе. Вот, говорят, скоро наши дома снесут, получу квартиру, приглашу на новоселье, будем дружить…
Пока я ехал в Институт геологии, меня будоражили события вчерашнего вечера, но вышел из метро, и на меня нахлынули волны тревоги дня сегодняшнего. Чувствовал, что уверенность с каждым шагом испарялась. Сам себе задавал вопрос, ну что я могу рассказать этим академикам.
Меня встретила та самая доброжелательная дама, что два дня назад водила в буфет. Очень просто, по-домашнему она сказала мне:
– Ваши карты я вывесила в зале заседаний, не беспокойтесь, все будет хорошо.
Сейчас мы зайдем к нашему руководителю — он хочет с вами познакомиться — и он определит порядок работы.
За большим столом, заваленным бумагами, сидел маленький, щуплый старичок, совершенно седой, с «академической» бородкой. Он оторвал взгляд от бумаг и очень тихо нездоровым голосом сказал:
– Приветствую вас, Вячеслав Александрович (я чуть не поперхнулся от неожиданности, это был первый случай, когда меня назвали по имени-отчеству).
Очень рады, что вы нашли возможность навестить нас. Я разговаривал по телефону с руководителем вашей партии, он дал добро, что вы примите участие в сегодняшней дискуссии. Если у коллег возникнут вопросы, вы дадите разъяснения, прокомментируете привезенные материалы.
– Хорошо, — испуганно пролепетал я. В душе моей все клокотало от предчувствия неминуемого позора. Какие комментарии? Техник-геолог с двухгодичным стажем работы, я был лишь одним из технических исполнителей. В общих чертах я понимал, что делала наша «партия» и не более того.
Мой куратор проводила меня в зал совещаний, посадила в первый ряд. Села рядом и, вероятно, почувствовав, что творится со мной, прошептала:
– Не волнуйтесь.
Я взглянул на нее обалдевшими глазами и признался:
– Да я ни фига не знаю.
Куратор продолжила:
– Вот если будут вопросы, на которые у вас нет ответа, так и скажите — не знаю.
Все всё поймут!
За столом президиума появился Гинзбург.
– Мой докторант из Уфы не смог приехать сам с отчетом о проделанной работе, но прислал своего ассистента. Мы попросим его ознакомить нас с представленными материалами.
Старичок отыскал глазами меня и продолжил:
– Вячеслав Александрович, прошу вас на кафедру.
Прошло уже около шестидесяти лет, и, конечно, я не вспомню всех деталей.
Но как-то быстро освоился, что-то «весело» говорил. Ну, что знал, то и рассказал.
Потом стали задавать вопросы. На несколько первых я ответил, потом, когда пошли вопросы по существу и в «воздухе» загрохотали профессиональные термины, которые я не то что не понимал, а и слыхом не слыхивал, конечно, я поплыл. Мой куратор, ничего не говоря, просто встала, и, конечно, мы встретились взглядом.
И я все вспомнил, нужно слезать с коня. Я сошел с кафедры, и сразу стало легко и спокойно.
– У меня нет ответа на ваш вопрос.
Академическую тишину нарушила немолодая красавица в центре зала. Она встала, сделала паузу и, когда собрала внимание на себе, сказала:
– Мне показалось сообщение нашего гостя весьма интересным, и я симпатизирую докладчику.
Раздались спасительные для меня аплодисменты.
Уже вечером, взобравшись на верхнюю полку плацкартного вагона, я «прокручивал» эти замечательные три дня моей жизни в Москве. Как мне повезло с новыми знакомствами. Я встретил одессита, проживающего теперь в Москве и указавшего мне дорогу в Банный переулок. Прекрасна и добра была старая еврейка с собачками, помнившая моего папу и указавшая мне на дверь, за которой жили мои родные. Какие удивительные, разные, замечательные были мои родственники. Я нашел двоюродного брата, который по-светлому завидовал, что у меня есть мама.
Тетка, изображавшая «тайного агента», боявшаяся сказать лишнее слово. Одинокая, бездетная, выплеснувшая материнские чувства на сына своей сестры. Наконец, бабушка Елизавета, перепуганная революцией, красным террором, войной.
Не понявшая сына, но под конец жизни встретившая своего внука, так потрясающе похожего на ее сына. Она уже ждала встречи с «черным ангелом», прожив почти сто лет и так и не поняв, что сотворила с ней судьба. Удивительно, как добры ко мне были совсем незнакомые люди в Институте геологии. Случайный куратор, обнявшая меня материнской заботой, и эта незабываемая красавица, которая спасла меня своим признанием в симпатиях, и большой учёный, который впервые назвал меня по имени-отчеству.
Какой счастливый я человек, думалось мне, когда я засыпал под музыку железнодорожной колыбели.
Уфа встретила меня морозным рассветом. Трамвай первого маршрута, по всей видимости, мой ровесник по возрасту, тяжело поднимался в гору, а уж потом, выбравшись на улицу Ленина, плавно покатился от остановки к остановке, выбрасывая из своего чрева пассажиров. Мама еще была дома. Я открыл свой чемоданчик, и из него посыпались ярко-желтые шарики апельсинов — тогда диковинный фрукт в Уфе. Мама усадила меня завтракать, а я взахлеб рассказывал о московских впечатлениях. Потом мама сказала:
– В воскресенье я приготовлю пельмени, придут ребята с женами. Будешь им рассказывать про московскую родню. Прошу тебя — ни слова дурного.
На лучшие в мире мамины пельмени собралась вся семья. Это был мой бенефис, я блистал восторгами, рассказывая о нашей московской родне.
Сейчас, когда моя голова уже густо усыпана пеплом воспоминаний, я все чаще и чаще думаю о маме. Какая мудрость и неисчерпаемая сила доброты была в ее душе. Кто-то сказал: «Душа такая большая, но никто не видел, куда она уходит», — нет, это неправда. Я верю, я знаю, что душа мамы не ушла, не затерялась, она просто переместилась в сердца ее сыновей.
«И этой голою душой и говорю, и в крик кричу».