Рассказ из цикла «Невыдуманные истории из жизни N-ского гарнизона»
1.
День с утра не задался. Порезанный при бритье подбородок, сгоревшая до углей яичница и скоропостижно скончавшийся на маршруте двигатель рейсового автобуса в сумме натянули на выговор за опоздание на службу, который вдохновенно с притворным дружеским сочувствием влепил мне начальник штаба майор Курдин и, дыша мне в лицо мятной жвачкой, многозначительно дополнил:
– А теперь дуй к комбату. я уже два часа прикрываю твое отсутствие своим бренным телом.
Тело начштаба было вовсе не бренное, а очень даже упитанное. И оно (в смысле тело) никого, а тем более меня – зеленого лейтенанта – сегодня не прикрывало. О моем отсутствии на утреннем построении Курдин бодро доложил командиру в рамках традиционного рапорта перед всем личным составом нашего краснознаменного отдельного батальона аэродромно-технического обеспечения. Об этом мне по дороге к штабу части доверительно сообщил закадычный товарищ, одногодка и единомышленник, заместитель командира автомобильной роты лейтенант Вова Шетилов. я принял эту уже бесполезную информацию к сведению и в ожидании жестокой кары (как минимум – четвертования на батальонном плацу перед строем рыдающих сослуживцев) на негнущихся от волнения ногах занес себя в командирский кабинет.
Подполковник Двужилов, не дослушав мой вялый доклад о прибытии, указал толстым указательным пальцем на одинокий стул у приставного столика.
Я сразу смекнул, что это ничего хорошего не сулит. Обычно нижние чины в этом просторном кабинете занимали место не далее полуметра от двери и, получив свою порцию ободряющих пилюль, через 1-2 минуты (комбат умел воспитывать кратко, но емко) с облегчением покидали место экзекуции. А о том, чтобы лейтенант, прослуживший в части без году неделю, рассиживался у начальственного стола, даже страшно было подумать! Да, попал так попал! Судя по всему, четвертованием дело не ограничится. Мои грешные останки сожгут на жертвенном костре и рассеют на рассвете над гарнизонным футбольным полем в качестве удобрения для спортивного газона.
Каково же было мое удивление, когда вместо громыхания пудового кулака по старинному дубовому столу как неотъемлемого атрибута уничижительного ритуала со мной почти по-отечески, очень спокойно, даже мило, побеседовали на довольно неожиданную тему, предварительно поинтересовавшись состоянием здоровья и семейно-бытовыми делами. я не стал рассказывать высокому руководителю о вчерашней ссоре с тещей и недавно перенесенной фолликулярной ангине и не пожалел об этом, так как наша беседа затронула более высокие материи.
– Не сомневаюсь, тэк сказать, товарищ лейтенант, что главное мероприятие нашего перспективного культурно-просветительного плана, тэк сказать – венец уходящего года, уже обдумывается вами, тэк сказать, во всех цветах и красках.
Не догадываясь, о чем идет речь, я рьяно закивал головой. Видимо, удовлетворенный моим многозначительным ответом, Двужилов продолжил:
– Тэк сказать, юбилей части случается один раз в пять лет. Первый раз нам под Кандагаром духи такой, тэк сказать, праздничный фейерверк устроили, что было не до грамот и концертов. Ну а сегодня, в условиях , тэк сказать, мирного военного строительства, к этому вопросу можно отнестись, тэк сказать, обстоятельно и с творческим огоньком.
Даю вам, тэк сказать, все бразды правления. Подключите офицерское собрание, женсовет, художественную самодеятельность, библиотеку, проведите работу среди прапорщиков и сверхсрочнослужащих, свяжитесь с, тэк сказать, концертными организациями города. В общем, вам, как главному, тэк сказать, организатору и вдохновителю юбилейных торжеств, все карты в руки, за исключением секретных, ха-ха-ха.
Окрыленный командирским «ха-ха-ха», я принял строевую стойку, молодцевато вздернул порезанный подбородок, щелкнул каблуками и, ответив «есть», почти строевым шагом покинул кабинет.
2.
Настроение сразу же поднялось и от мозолей на пятках до вихра на макушке наполнило мое юное тело радостным предвкушением большого и полезного дела. Наконец-то после нескончаемой череды нарядов пришло настоящее занятие, которому меня учили в родном военно-политическом училище!
Еще больший задор мне придал новый график караулов на декабрь, где напротив моей фамилии было заштриховано всего четыре клеточки вместо традиционных десяти-двенадцати.
В этот же день, известив своего непосредственного начальника – замполита батальона майора Крумера – о высоком распоряжении (это чтобы меня не отвлекали по мелочам), я бросился в пучину культурно-массовой работы. Сценарий был готов на следующий день, и все, кого было рекомендовано привлечь, высоким повелением были привлечены. Волшебные слова «приказ командира» открывали таланты в самых заурядных с первого взгляда личностях. Даже уже давно ни к чему не привлекаемый прапорщик шатун – начальник подсобного хозяйства, в обиходе называемого свинарником, – неожиданно для всех вызвался сыграть «Лунную сонату» на именной балалайке, за какие-то заслуги подаренной ему афганскими товарищами. Правда, я совсем не представлял, как это бессмертное произведение звучит на трех струнах, но после контрольного прослушивания прямо в свинарнике понял, что перед Людвигом ван Бетховеном нам будет не стыдно, ну если только самую малость. Кроме того, я окончательно убедился в универсальности русских народных инструментов и величии народного таланта.
Короче, все шло как по маслу. В редких караулах я дорабатывал сценарий в связи со стремительным ростом числа желающих утереть нос прапорщику шатуну. Но значительные изменения в этот на глазах потолстевший стратегический документ пришлось внести после моего посещения республиканской филармонии.
Делая основной упор на местную самодеятельность, я и не помышлял о том, что профессиональные артисты с радостью согласятся принять участие в наших юбилейных торжествах за символическое вознаграждение – праздничный стол и армейское радушие.
Ровно за неделю до мероприятия я смело ворвался в кабинет командира и, гордо отрапортовав о полной готовности к празднику, шлепнул ему на стол пухлый и увесистый том сценария.
Двужилов принял меня благосклонно и долго водил толстым пальцем по свежеотпечатанным страницам. Остановившись напротив номера прапорщика шатуна, хмыкнул (я непроизвольно тоже хмыкнул), после чего поинтересовался, кто такой артист оригинального жанра.
После моего наспех придуманного объяснения – мол, это большой оригинал в эстрадном исполнительском мастерстве – командир закурил, глубоко, с явным наслаждением затянулся (я воспринял это как добрый знак) и вынес вердикт: количество тостов сократить до десяти, число перекуров уменьшить до трех, артиста оригинального жанра, на всякий случай, поставить в конец концертной программы. Резюмируя, Двужилов в труху растер окурок в хрустальной пепельнице, удовлетворенно хлопнул ладонью-лопатой по папке с гениальным сценарием и, не меняя выражения каменного лица, пробасил:
– Вперед, тэк сказать! И с песней!
3.
21 декабря, как и было задумано, в части прошел весь комплекс праздничных мероприятий: построение личного состава с выносом боевого знамени, торжественное собрание с награждением отличников боевой и политической подготовки и, конечно же, венец дня – концерт художественной самодеятельности, на котором «Лунная соната» в исполнении прапорщика шатуна пять раз звучала на бис.
К 19.00 офицеры с женами, все в приподнятом настроении, собрались на праздничный вечер в летно-технической столовой. В это же время к зданию вразвалочку подкатил желтый армейский ПАЗик, по крышу заполненный артистами филармонии. Как только служители отечественной эстрады расселись за столами вперемешку с военнослужащими, наш вокально-инструментальный ансамбль изобразил что-то похожее на звуки фанфар и командир части кратким тостом (за наш прославленный батальон!) дал старт апогею праздника. И закружилось-завертелось веселье! Кинопленкой мелькали улыбающиеся лица, звенели медали на парадных кителях, шуршали наряды женщин, рекою лился смех, и кружились под музыку пары.
Как и предписывалось сценарием, тосты чередовались с танцами, конкурсами и выступлениями артистов. Звёзды республиканской филармонии блистали своими талантами и сценическим мастерством, что гармонично сочеталось с обильными возлияниями и тесным (и с каждым тостом становившимся еще теснее) общением за праздничными столами.
Мне, благодаря редкой в армии специальности (как ни крути, а все ж культурно-просветительный работник!), по воле судьбы и согласно приказу комбата, посчастливилось стать главным (конечно же, после командира) организатором, распорядителем и конферансье этого замечательного мероприятия, кстати, первого в моей офицерской карьере. Наблюдать за этим ярким действом и быть его непосредственным участником мне доставляло истинное удовольствие, особенно после откровенно серых армейских будней. Смешиваясь с легким волнением, это удовольствие бодрило и радовало меня одновременно, превращаясь в какой-то непередаваемый словами кураж. Под воздействием этого самого куража я не по сценарию принял участие в конкурсе «батальонный крепыш» и победил старшего прапорщика Петю Неделькина, выжав пудовую гирю на семь раз больше, чем он (между прочим, разрядник по гиревому спорту!). Этот же самый кураж сподвиг меня и на песню у микрофона на слова Есенина под собственный гитарный аккомпанемент. Когда же стих гул оваций (громче всех своими ладонями-лопатами аплодировал комбат), я выскочил за дверь обеденного зала, чтобы перевести дух и затянуться долгожданной сигареткой.
В вестибюле, окутанном клубами сигаретного дыма, готовился к выступлению тот самый артист оригинального жанра – чернявый, уже не молодой мужчина с благородным греческим носом. Несмотря на довольно бодрящую прохладу, облаченный в тонкое концертное трико из какой-то отливающей серебром ткани, плотно обтягивающей его щуплую, почти подростковую фигуру, он виртуозно жонглировал такими же серебряными шарами. По его команде «Лёха, ап!»
ассистент – долговязый конопатый мужичок без возраста в драповом клетчатом пиджаке, с громадной копной огненно-рыжих курчавых волос и детским взглядом больших васильковых глаз, – поочередно подавал реквизит – разноцветные кольца, шары и булавы. Повинуясь воле и мастерству своего хозяина, этот самый реквизит стремительно взлетал вверх и как бы в насмешку над стариком Ньютоном, волшебно зависал и вертелся в воздухе.
Из зала доносилась песня нашего ВИА «Крылья Родины», а значит, предусмотренная сценарием развлекательная программа приблизилась к своей серединке. Как приказал комбат, номер Артура Алмазного (так звали артиста оригинального жанра) завершал череду концертных выступлений. О чем, воспользовавшись недолгой паузой в разминке, я сообщил этому яркому творческому коллективу и предложил, пока суть да дело, приземлиться за праздничным столом:
– Милости просим к нашему хлебосольному столику, господа артисты! – и почему-то добавил по-английски: – Welcome!
Алмазный сверкнулв мою сторону черными как ночь глазами и сердито сквозь зубы процедил:
– Я, молодой человек, на большой сцене без малого двадцать лет и за все это время ни разу не допустил ни одной оплошности. А все потому, что незыблемо блюду один из главных законов оригинального жанра: до выступления – ни капли в рот!
И, давая понять, что разговор окончен, бросил в сторону долговязого ассистента:
– Ап, Лёха!
Рыжий Лёха с глубочайшим трагизмом посмотрел на меня, всем своим видом демонстрируя горячее желание воспользоваться армейским радушием. Но повинуясь команде своего босса, поочередно подбросил ему три разноцветных кольца и уже мне вослед с вселенской печалью в голосе неожиданно произнес:
– Гораций, ты изо всех людей, Каких я знаю, самый настоящий!1
4.
После двух тостов, двух конкурсов, юморески, одной песни, двух медленных танцев и рок-н-ролла (на котором начпрод майор Кочанкин подвернул ногу) я торжественно объявил:
– Мастер оригинального жанра, дерзнувший опровергнуть законы гравитации, артист республиканской филармонии, непревзойденный Артур Алмазный!
– И совсем не по сценарию добавил: – И его ассистент Лёха!
Повинуясь куражу, хотел еще поимпровизировать, но вовремя заметил сдвинутые брови комбата и с экспромтом решил повременить.
Алмазный, как и ожидалось, откатал свою программу на пятерочку с плюсом.
Последним трюком выступления был номер под названием «царь-государь».
Ассистент Лёха напялил на свою кудлатую голову алюминиевую корону, мастерски выпиленную из выслужившей свой срок кастрюли, а Алмазный через весь зал накидывал, один за другим, разноцветные кольца на каждый зубчик монаршей шапки.
Волшебство оригинального жанра покорило всех участников праздника. Потрясенный высоким мастерством комбат хлопал так, что синхронно подпрыгивала посуда за его и за соседними столами. Завершив выступление, артист грациозно раскланялся, без промедления присел на указанное место недалеко от меня, быстро окинул взглядом солидное ассорти напитков и закусок и, звучно крякнув, с творческим упоением приступил к трапезе. Не прошло и десяти минут (я уже объявил о завершении праздничного вечера), как уставший мастер оригинального жанра внезапно уснул, уткнувшись своим благородным носом в пустое блюдо между селедкой под шубой и салатом «Весенний». Еще через десять минут в обеденном зале остались только убирающие со столов официанты и сворачивающие аппаратуру музыканты.
Артисты республиканской филармонии, кто самостоятельно, кто при помощи благодарных поклонников, шумно, с шутками-прибаутками загрузились в уже прогретый автобус. Последним мы с лейтенантом Шетиловым занесли и бережно уложили на заднее сиденье бесчувственного к внешним раздражителям артиста оригинального жанра Артура Алмазного в серебряном трико и с серебряным шаром в руках. Как только Шетилов укрыл великого мастера его добротной, на белом меху дубленкой, тот неожиданно сверкнул своим черным цыганским взглядом и громко скомандовал: «Лёха, ап!». я даже и представить не мог, какой глубокий и одновременно пророческий смысл таится в этой короткой и с виду обыденной фразе. шар, улетевший в салон автобуса, сбил кепку у юмориста-разговорника.
Когда ПАЗик, тяжело кряхтя и постреливая выхлопами, скрылся за КПП, мы с Шетиловым с чувством выполненного долга выкурили по сигарете и почти строевым шагом двинулись по направлению к автобусной остановке, даже не подозревая, каким далеким для нас сегодня окажется домашний очаг.
5.
Ни Лермонтов, ни Пушкин – прапорщик Петрушкин. Такая поэтическая приставка с легкой руки какого-то местного стихоплета приклеилась к имени начальника склада аэродромно-технического и электрогазового имущества, который, будучи сегодня дежурным по КПП, сам того не желая, дал старт нашим послепраздничным злоключениям. хранитель аэродромно-технического и электрогазового имущества в подпоясанном портупеей новеньком бушлате встретил нас лучезарной улыбкой прямо у «вертушки» КПП. Играя всеми морщинками на круглом лице, с каким-то поросячьим восторгом он скороговоркой обратился ко мне:
– Вас, та-а-а-ащ лейтенант, к себе очень срочно комбат вызывают! – И после короткой паузы с видом опытного заговорщика многозначительно добавил: – Батяня так орал в трубку, что у меня на КПП чуть окна не посыпались (я в это сразу поверил). Так что включай форсаж, соколик, и дуй в штаб на разбор полетов. хорошее настроение улетучилось вместе с мечтой оказаться в теплом салоне последнего на сегодня рейсового автобуса и через час пить чай с женой и тещей.
В расстройстве я даже не отчитал прапорщика за излишнюю фамильярность и молча направился в обратном направлении. Голова сразу наполнилась вероятными и невероятными поводами моего вызова на начальственный ковер, но ни одна из версий не обрела каких-либо реалистичных контуров.
Вова Шетилов из чувства лейтенантской солидарности сопроводил меня по нерадостному маршруту «КПП – штаб», потом долго наблюдал, как я вытираю ноги от снега о резиновый коврик у командирского кабинета, и ободряюще хлопнул меня по плечу, перед тем как разверзся вход в чистилище.
Подполковник Двужилов в шапке набекрень и распахнутой шинели, широко расставив ноги, возвышался посреди кабинета и всей своей громадой загораживал рабочий стол, а также Америку, Африку и половину Евразии на настенной карте мира. В клубах сигаретного дыма при свете настольной лампы комбат походил на величественный черный Везувий, готовый извергнуть из себя мегатонны кипящей лавы и пепла. Роль несчастной Помпеи, по всей видимости, отводилась мне. Извержение началось, как только Шетилов любезно прикрыл дверь за моей спиной.
– Как прошло, тэк сказать, мероприятие, товарищ лейтенант?
Две сверкающие молнии вырвались из командирских глаз и мгновенно подкоптили мне верхушки ушей, которые сразу же превратились в пару нестерпимо зудящих обожженных хрящей.
Еще в военном училище я усвоил, что на самые каверзные вопросы начальника нужно отвечать четко, громко и без промедления, причем смысловое содержание ответа совершенно не важно. Очень часто даже в самых безвыходных ситуациях в этом содержится спасение. Оценив уровень грозящей мне угрозы как критический, я без промедления, четко и громко ответил:
– Вечер отдыха военнослужащих и членов их семей прошел согласно утвержденному вами сценарию! Организованно убывшие люди довольны! – и быстро потерев ладонями обожженные уши, уже не так громко и не так четко и уверенно добавил: – По-моему…
Эх, ну зачем я проронил это никому не нужное «по-моему»? Тем самым ослабил оборону, и сразу же моя наспех сооруженная защита потерпела сокрушительное фиаско. Море кипящей лавы накрыло меня с головой и закружило в бурлящей гибельной пучине.
– Так вот НЕТ, товарищ лейтенант!
Слово «нет», как громадный кусок текстолита, стремительно вылетевший из вулканического жерла, буквально раскололо мою несчастную голову на две части. Если бы не шапка, она действительно разлетелась бы двумя половинками.
– Так вот НЕТ! – громогласно прочеканил комбат, как бы наслаждаясь этим емким и пугающим словом. – Не все довольны, товарищ главный организатор праздника! И не все организованно убыли! Именно поэтому недоволен ваш командир подполковник Двужилов! И еще один, тэк сказать, человек, между прочим, приглашенный лично вами к участию в праздничном торжестве! я мгновенно поочередно представил всех приглашенных на праздник вип-персон, мысленно пересчитал всех слаженно покидавших столовую офицеров, прапорщиков и артистов филармонии и не нашел ответа на навязанный комбатом ребус. Поэтому (погибать так погибать) позволил себе очередную непростительную бестактность:
– Какой, тэк сказать, человек?
Это была дерзость. Гром, вызванный ударом громадного кулака по столу, подбросил в воздух все находящиеся в помещении движимые предметы, включая меня.
– А тот, тэк сказать, человек, который еще час назад удивлял нашу почтенную аудиторию своим мастерством, по вашему определению – оригинальным жанром! А сейчас в качестве, тэк сказать, благодарности напоенный авиационным спиртом, отдает богу душу в гардеробе летно-технической столовой. И все это происходит ввиду вашего попустительства, товарищ, тэк сказать, никудышный и безответственный организатор, раз так вас и так!
Последние слова ледяным дождем окатили мой до предела воспаленный мозг и истерзанное вулканическими выбросами тело. Еще одна за сегодняшний день дерзость могла стоить мне более чувствительного наказания, чем эта головомойка:
– Эх вы, товарищ подполковник! Пятнадцать минут гром и молнии метали!
В то время, как человек умирает! я пулей выскочил из кабинета и помчался по длинному пустому коридору.
Следом стучали ботинки Шетилова. У самого выхода спину мне опалила еще одна комбатовская молния:
– За артиста мне головой отвечаете! Определить его на отдых в общежитие прилетающих экипажей!
Последние слова я услышал уже на штабном крыльце.
6.
Столовская уборщица Офелия Гавриловна с завидной энергичностью елозила шваброй по цементному полу вестибюля летно-технической столовой. Из бокового кармана ее серого рабочего халата скромно выглядывало горлышко поллитровки с газетной пробкой. Наше появление по вполне понятным причинам радостных эмоций у блюстительницы общепитовской чистоты не вызвало.
Но не успела уважаемая всеми Офелия Гавриловна подобрать нужные для таких случаев каверзные, скорее всего обидные, слова, как была огорошена точным и очень понятным вопросом:
– Где умирающий?
Продолжая активную мыслительную деятельность по поиску каверзных слов, обладательница шекспировского имени неожиданно выдала четкий и понятный ответ:
– В раздевалке ваш умирающий висит, пьянчуга подзаборная, чтоб ему. я комбату уже доложила по всей форме, – и все же добавила обидное: – ходют тут разные, потом ложки пропадают…
– Висит? – глаза Шетилова расширились от ужаса.
«Пьянчуга подзаборный», подозреваемый в хищении ложек (я все же надеялся, что серьезное обвинение в воровстве главных столовых приборов адресовалась ему), действительно висел. Судя по позе, которую занимал этот совершенно беспомощный в данный момент индивидуум, он остался верен традициям оригинального жанра. Столь необычное положение тела свидетельствовало о том, что изрядно захмелевший артист республиканской филармонии попытался надеть на себя пальто, не снимая его с вешалки, но исправить сей курьез уже не хватило сил. Намертво пришитая к воротнику петля надежно удерживала в подвешенном состоянии как предмет зимнего гардероба, так и помещенное в него долговязое тело. Пикантности ситуации придавало то, что пальто было женским – бордового цвета и с пышным кроличьим воротником, крашенным под чернобурку. Рядом сиротливо болталась куцая болоньевая куртяшка неопределенного колеру. Валявшиеся прямо под висельником сломанная сигарета и полуоткрытый коробок спичек производства борисовской деревообрабатывающей фабрики напоминали о последнем, так и не сбывшемся желании потерпевшего.
Рыжая курчавая голова (а это был Лёха, тот самый ассистент Артура Алмазного!), увенчанная алюминиевой короной, безвольно свисала на впалую грудь. Но (это являлось самым важным в данную минуту!) висельник, несмотря на внешне безжизненное состояние, издавал раскатистый богатырский храп, что являлось верным признаком продолжающихся в его организме жизненных процессов!
– Не хотел бы я оказаться на его месте, – сказал я сам себе, не обращая внимания на конвульсивно содрогающегося от смеха Вову шетилова. через некоторое время с трудом успокоившийся, но уже икающий товарищ помог мне произвести незамысловатые манипуляции по освобождению узника гардероба. Слаженными действиями дружного офицерского тандема Лёха вместе с пальто был снят с крючка и переоблачен в свою невзрачную куртяшку.
Бордовое зимнее одеяние, как оказалось, принадлежавшее уборщице Офелии Гавриловне, было возвращено лично хозяйке. Лёха, не приходя в сознание, в горизонтальном состоянии на наших участливых руках, согласно приказу комбата, направился в общежитие прилетающих экипажей, находящееся в десяти минутах неспешной ходьбы от столовой.
Во время выноса тела великого артиста большие электронные часы над выходом показывали «01.00».
7.
Под звучным названием «общежитие прилетающих экипажей» скрывалось недавнее решение комбата о выделении под ночевку командируемых из других гарнизонов двух помещений (с шестью койками, столом и стулом каждое) на этаже между чердаком и штабом, приспособленном под проживание семей военнослужащих. Тридцать комнат с одним длинным темным коридором, два туалета и подсобка для дежурной – вот и весь набор бытовых услуг, предоставляемых для бесквартирных офицеров, прапорщиков и сверхсрочников. В душ в порядке живой очереди ходили по субботам в полноценное общежитие, расположенное на расстоянии ста метров рядом с маленьким продовольственным магазином. Во многом благодаря такому тесному соседству банный день традиционно наполнялся шумными дружескими застольями жильцов двух общаг с песнями и танцами. Несмотря на такие, с виду спартанские, условия, никто на бытовую неустроенность не жаловался. На жилом этаже сталинской трехэтажки летом всегда было прохладно, зимой – тепло, а, благодаря перманентным усилиям вездесущей Офелии Гавриловны, коридор и туалеты неизменно сверкали образцовой чистотой.
Вот в эту, по всеобщему мнению, прекрасную обитель мы благополучно доставили уставшего артиста большой сцены. Как только Лёха оказался на одной из панцирных коек в комнате номер четыре, я дал четкие указания Клавдии Михайловне – дежурной по общежитию и по совместительству верной супруге и соратнице талантливого прапорщика шатуна:
– Как только поутру артист придет в себя, покажете ему направление движения к автобусной остановке.
Тетя Клава (так по-простому звали в коллективе стража общаговского порядка) проводила нас подозрительным и каким-то недобрым взглядом. через несколько мгновений мы с упоением в две пары молодых здоровых легких глубоко вдыхали трезвящий морозный воздух с колючими мелкими снежинками.
8.
Последний автобус уже час назад покинул остановку «Военный городок», такси приезжали в наш забытый богом гарнизон очень неохотно, только при условии оплаты в две стороны. Нам оставалось добираться до города пешим маршем с возможным привлечением попутного транспорта.
– Если махнем напрямки через железнодорожные пути, потом через лес на трассу, то есть шанс поймать попутку и через час-полтора пить горячий чай на кухне, – довольно бодро и оптимистично рассуждал Шетилов.
Вместо ответа я поднес к глазам руку с новенькими командирскими часами на запястье. Горящие зеленоватым фосфором стрелки показывали без четверти два.
Петрушкин, как и накануне, встретил нас на КПП своей фирменной обворожительной улыбкой, с перчинкой ехидства под нижней губой. Перед ним на стареньком письменном столе, любовно застеленном окружной газетой «Во славу Родины», возвышалась громадная фарфоровая кружка (белая в красный горох), благоухающая горячим ароматным чаем и гармонично сочетающаяся с гигантскими кусками батона, сдобренного толстыми слоями желтого сливочного масла и алого клубничного варенья.
Не утруждая себя воинским приветствием старших по званию, прапорщик откусил большущий кусок батона и, виртуозно слизав клубничное варенье с коротеньких толстых пальцев, неспешно промямлил:
– Клавка со второго общежития по вашу душу, т-а-а-ащи офицеры, провода обрывает. Ейный визг в трубке мембрану, как в домне, накалил. Велела передать вам, соколики, что ежели вы не угомоните того пьянчугу, что к четвертому номеру временно прикрепленный, она отрапортует комбату незамедлительно. Так что летите, голуби, летите. Тетя Клава ждет еще пять минут.
За полгода закадычной дружбы с Вовой Шетиловым я впервые услышал, как этот интеллигентный офицер из семьи филолога и железнодорожного служащего, красиво декламирующий Бродского и классически танцующий вальс, выругался крепким русским матом и сделал это довольно профессионально. Судя по содержанию витиеватого, но достаточно понятного нецензурного изречения, мой друг выразил неудовольствие в сторону неожиданно очнувшегося артиста Лёхи, не сумевшей его угомонить тети Клавы, радостно сообщившего об этом казусе прапорщика Петрушкина и заодно (стрелять так стрелять!) – агрессивного военно-политического блока НАТО. Неприкосновенными остались комбат Двужилов и ваш покорный слуга, чем, несмотря на обстоятельства, я был приятно тронут. часы показывали пять минут третьего, когда наш летучий лейтенантский отряд ворвался в спящее (ну, почти спящее) общежитие.
Застывшая перед входом в позе борца сумо тетя Клава молча указала перстом с рубиновым перстнем предпочтительное направление нашего дальнейшего движения. Впрочем, можно было и не указывать. четвертая комната, как новенький стогерцовый динамик, громогласно источала густую гамму разнообразных звуков. Громкие вопли потрясали всю жилую и нежилую площадь ни в чем не повинного общежития, еще недавно представляющего собой мирную уютную гавань.
– Плебеи! Гнусные плебеи! Да как посмели вы лишить царя всех благ, начертанных ему по роду! В геене огненной гореть зачинщикам моей неволи! Палач!
Точи топор! Свершится суд мой на рассвете! Шетилов нервно провернул торчащий из замочной скважины ключ, резко распахнув дверь, ворвался в комнату, клацнул выключателем и при свете одинокой лампочки несколько раз энергично встряхнул вопящего артиста, крепко ухватив его за куртку. После чего, не ослабляя хватку, зловеще, с надрывом прохрипел ему прямо в лицо:
– чего ж тебе надобно, царь-государь?
Мгновенно умолкший Лёха не спеша поправил сползшую на ухо корону, громко сглотнул слюну и, чинно выпятив грудь, величественно промолвил:
– я, промежду прочим, господин хороший, имею привычку почивать в палатах со всеми причитающимися моему сословию удобствами. А вы меня, милостивые государи, в конюшне поселили, – фальцетом пропищал артист и неожиданно добавил басом-профундо: – повинных в сим пороть до смерти! Шетилов вдруг успокоился и даже улыбнулся, опустил руки, потом бережно разгладил мятую Лёхину куртяшку и, поклонившись в пояс «царю», подобострастно (так вот кто тут артист!) проблеял:
– Не вели казнить, светлейший княже! Здеся палат с удобствами великое множество, но везде служивые твои почивают с челядью да отпрысками. Поди сам да погляди! Да прости нас, холопов неразумных! И не серчай боле.
Лёха шморгнул носом и, высоко вздернув царский подбородок, как лебедь, степенно покачивающийся на волнах, двинулся по длинному коридору, утопающему в кромешной тьме (лампочки завхоз давно перестал обновлять по причине их постоянного исчезновения). Мы как царский эскорт осторожно двинулись следом. Тетя Клава невольно выступила в роли тылового обоза, замыкающего высокую процессию.
В густом мраке и ночной тиши мы только по нестройному стуку монарших шагов догадывались о местоположении нашего подопечного и дальнейшие события никоим образом ни предвидеть, ни предупредить не могли.
Беда пришла из комнаты, где проживал наш начбой, а именно начальник службы боепитания капитан Александр Семёнович Терентьев. Именно у её порога Леху угораздило наткнуться на стоящие у стены детские санки, которые со страшным грохотом припечатались к полу. Буквально через мгновение дверь стремительно распахнулась и в коридор вылетел сам Терентьев, так сказать, собственной персоной.
– Попался, ворюга! – грозно прорычал начбой, и не успел царский эскорт прикинуть что к чему, как «светлейший княже» оказался припечатанным к полу рядом с санками. Царская корона со страшным грохотом (как мне тогда показалось), подпрыгивая, укатилась куда-то в глубь коридора. Оценив плоды своего труда, призер ВВС по вольной борьбе похлопал Лёху по щеке, окинул зловещим взглядом пространство вокруг битвы (мы все вжались в стенку) и с санками под мышкой удалился на заслуженный отдых. В воздухе лишь задержался приятный запах котлет. Наша троица у стенки дружно выдохнула. Уверен, что в эту минуту все думали об одном: если бы Терентьев заподозрил, что назначенный им похититель санок промышляет своим воровским ремеслом в сговоре с подельниками, то в коридорной тьме не стал бы спрашивать наши фамилии, а уложил бы рядышком с царем Лёхой в порядке живой очереди или общим скопом. И даже габаритную тетю Клаву.
Как только коридор снова окутала темнота, мы, включая дежурную по общежитию, не сговариваясь закурили. При свете шетиловской зажигалки нашему взору предстала картина полного умиротворения, талантливо изображенная на полу самодеятельным автором Терентьевым при непосредственном участии артиста республиканской филармонии. Короче, самопровозглашенный монарх Лёха с блаженной улыбкой под аккомпанемент собственного художественного храпа мирно спал, широко раскинув конечности во все стороны света.
После того как артист принял позу эмбриона на выделенном ему царском ложе в четвертой комнате, а слегка погнутая корона (ее отыскала тетя Клава) гордо засияла на прикроватной тумбочке, я взглянул на наручные часы. Светящийся циферблат показывал без четверти три (жена, конечно же, не спит и на пару с тещей обзванивает морги и больницы).
Выслушав от тети Клавы серию проклятий, прежде всего в наш адрес, а уже потом – в адреса алкаша Лёхи, убийцы Терентьева, мягко говоря, плохого командира Двужилова (покусилась на святое!) и, конечно же, агрессивного военно-политического блока НАТО, мы с Шетиловым выкатились на заснеженное общаговское крыльцо. Но перед тем как хлопнуть дверью, я вежливо и вкрадчиво напомнил вредной тетке то, что артист Лёха, временно в силу ряда непреодолимых обстоятельств пребывающий в образе царя, находится под наблюдением общаговского стража ни по моей, ни по шутилова и даже не по своей воле!
А уложен он на койку в общежитии прилетающих экипажей по приказу командира батальона! Для пущей убедительности я три раза повторил слово «приказ».
Это вроде бы на жену прапорщика подействовало успокаивающе.
К этому часу неспешный снегопад превратился в легкую метелицу. Декабрьский ветер осторожно водил по земле летучую армию предновогоднего снега.
9.
Во дворе нас ждал единственный на сегодня приятный сюрприз: прямо у крыльца весело урчал командирский УАЗик. Вероятно, сержант-сверхсрочник Пашка Ёлкин отвез командира на городскую квартиру и по дороге в парк заскочил к своей давней подруге Зине Гороховой – ефрейтору медицинской службы.
Судя по довольной Пашкиной физиономии, дружеская встреча прошла на высоте. Попыхивая сигареткой, ёлкин счастливо улыбался, а шлягер «Твоя вишневая девятка» группы «Комбинация», льющийся из автомагнитолы, гармонично дополнял идиллию удачного вечера.
– Почему не в парке?! – грозно рявкнул на водителя лейтенант Шетилов, после того как мы запрыгнули на заднее сиденье прогретого уютного салона.
Смекалистый сержант на лету сообразил, о чем будет наш разговор, и сразу же сократил его до минимума:
– Только до Староборисовского тракта. Сегодня Васюхин дежурит по части, так что извините.
Старший лейтенант Васюхин командовал автомобильной ротой, а значит, являлся непосредственным начальником и сержанта Ёлкина и лейтенанта Шетилова. Оба понимали, что несанкционированная езда командирской служебной машины по любому, даже очень нужному кому-то (кроме командира, конечно же) маршруту может вылиться в комбатовский нагоняй и взыскания всем участникам поездки, но перво-наперво – командиру автороты.
– Трогай! – весело взвизгнул Шетилов, и УАЗ после секундной прогазовки живенько тронулся с места.
Дежурный по КПП прапорщик Петрушкин, уверенный в том, что командирское авто просто так по ночам не мотается, шустро поднял шлагбаум и на всякий случай, хоть и знал, что комбат уже видит седьмой сон, вытянулся во фрунт.
За КПП ёлкин еще поддал газку и добавил громкости автомагнитоле. Таня Буланова старательно выплакивала бессмертные слова: «Прости меня, что теплой ночью я отдала любовь тебе…».
Под душещипательный мотив в теплом автомобиле сладострастный Морфей гостеприимно принял нас в свои мягкие объятия. Во сне мне явился Лёха в полном царском облачении. Он повелительно указывал на меня, стоящего на коленях, кривым перстом с рубиновым перстнем. Затылок явно ощущал холодную сталь топора царского палача. В предчувствии неминуемой гибели пот застилал глаза, а спину сковывал колючий холод.
От жестокой казни меня спасла вовремя затрещавшая эфиром командирская рация:
– Первый, первый, я пятый! ёлкин мигом выключил магнитолу и обыденным, слегка развязным тоном (все же личный командирский водитель!) неспешно ответил:
– Первый на связи.
Дежурный по части старший лейтенант Васюхин, услышав голос подчиненного, мгновенно забыл язык радиообмена:
– Ты где катаешься, ёлка?! Почему не в парке?!
Не успел ошарашенный водила ответить что-либо вразумительное, как Васюхин произнес страшное:
– Лейтенанты с тобой? Вези их назад к общаге! Артист очнулся и требует шампанского с устрицами! Дежурная вызывает милицию!
Мне по-дружески было очень жаль Володю Шетилова, который исключительно из товарищеской солидарности бескорыстно вызвался помогать мне в этом, как оказалось, непростом деле. И я чуть слышно, дабы не разбудить друга, проинструктировал Елкина:
– Я – пешком. Лейтенанта Шетилова завезешь в город и без промедления вернешься в автопарк.
Но с виду спящий Володя, не открывая глаз, спокойным, одновременно каким-то металлическим голосом так же тихо произнес:
– В общагу едем вместе. я наведу там порядок.
10.
В холле общежития под единственной лампочкой нас поджидала родная Клавдия Михайловна с двумя вооруженными автоматами патрульными милиционерами. Как только мы пересекли порог, то сразу смекнули, что находимся в роли разыскиваемых.
– Вот эти, – как на очной ставке, тетя Клава небрежно кивнула в нашу сторону и зловеще ухмыльнулась, как бы давая понять, что наша, и без того невеселая, песенка спета. я на всякий случай отряхнул снег с погон, чтобы сержантам были отчетливо видны мои офицерские звездочки. Шетилов проделал то же самое со своей шинелью.
Стражи порядка очень походили на близнецов – в одинаковой форме, оба коренастые, широкоплечие и круглолицые. Схожесть усиливал зимний румянец на щеках. Тот, что был немного выше ростом (как оказалось, старший наряда), сдвинув к переносице брови (наверное, для пущей важности), полусонным юношеским баском строго спросил:
– Жилец из четвертой комнаты ваш?
По всей видимости, вопрос был адресован нам обоим. Шетилов, как всегда, опередил меня (он всегда мыслил быстрее):
– Он не наш! И сейчас будет не жилец! Позвольте воспользоваться вашим автоматом для наведения общественного порядка? – и накрыл ладонью цевье удобно расположенного на широкой сержантской груди АКСУ.
– Никак нет, товарищ лейтенант, – своим сонным баском после короткой паузы промямлил сержант и даже не сдвинулся с места, – для наведения порядка на военном объекте используйте свое штатное оружие.
Мне показалось, что оба они не шутят. я даже на мгновение представил Лёху в короне, конвоируемого лейтенантом Шетиловым под прицелом табельного пистолета. Какой-то сумасшедший дом получался!
Наверное, сонный сержант тоже осознал несуразность ситуации и, махнув рукой напарнику, в своей фирменной неспешной манере прогундел:
– Пойдем, Вадик, здесь без нас разберутся.
Двое из ларца, дружно громыхая яловыми берцами, в ногу двинулись к выходу. У самой двери сержант обернулся к дежурной по общежитию, обдал ее лучезарной сыновней улыбкой и добавил:
– Если что, тетя Клава, – звоните. я до девяти утра дежурю.
Но тетя Клава уже переключилась на наблюдение за Вовой Шетиловым, стремительно летевшим в направлении комнаты номер четыре. На фоне его быстрых шагов по всему этажу отчетливо разносился Лёхин артистический баритон:
– Плебеи, заточившие в темницу! Подать велю мне ледяной шампани и устриц океанских ассорти! Мой скудный стол я разделю с тоской по светлым дням безумства и свободы!
В три широких прыжка настигнув Шетилова, я в мгновение ока оказался у него за спиной в проеме распахнутой двери «царской горницы».
Лёхин кудлатый профиль с опять вознесшейся на монарший череп короной четко выделялся на фоне освещенного уличным фонарем окна:
– явился мой палач! Рыдайте, слуги! Простите, если был я к вам суров! – почуяв беду, декламировал артист. – Мне эшафот дарует боль! Прощай, король! Да здравствует король! Шетилов зарычал, как лев, жаждущий крови. Но как только я приготовился спасать жизнь служителя Мельпомены, случилась очередная неожиданность.
Дверь комнаты, расположенной напротив, резко распахнулась и из ярко освещенного помещения со страшным надрывным визгом вылетело круглое растрепанное существо в белой ночной сорочке. Ловко прошмыгнув между нами, существо провизжало: «Спасите! Убивают!» – ворвалось в четвертую комнату (ныне – царские палаты) и сразу оказалось в объятиях нашего «царя».
Не успели мы насладиться этим наспех нарисованным эскизом, как из той же светлой комнаты вылетело еще одно круглое существо только в майке и широких семейных трусах. я сразу же опознал в нем нашего парторга, добряка, балагура и шутника майора Югова. Но в данный момент наш добряк и балагур совсем не шутил и преследовал существо в ночнушке явно не с добрыми намерениями. – я те покажу, как с прапорщиками прилюдно целоваться! – на ходу орал Югов.
Судя по всему, мы стали невольными свидетелями семейной драмы четы Юговых, развернувшейся по итогам прошедшего накануне праздничного вечера.
– Ага! Вот вы где, любовнички! – разъяренный парторг, бесцеремонно растолкав нас, ворвался в монаршую обитель и захлопнул за собою дверь.
11.
И вдруг за спиной неспешно прозвучал уже знакомый нам полусонный басок:
– Ну что тут у вас опять?
«Двое из ларца» возникли из темноты настолько неожиданно, что Шетилов разразился очередным приступом икоты.
Надежным вторым эшелоном за милицейским нарядом возвышался необъятный профиль Клавдии Михайловны, которая четко, по-военному (все же жена прапорщика) отрапортовала:
– Лейтенанты убивают царя, а майор – подгулявшую супругу!
– Убивать нельзя! Ни царей, ни супруг, – спокойно и буднично, как будто каждый день спасает монархов и неверных жен, промолвил сержант. – Будем вмешиваться.
Но и на этот раз вмешательство внутренних органов не потребовалось. Когда дверь в четвертую комнату в очередной раз распахнулась, перед нами предстала прекрасная картина мира, спокойствия, всеобщей любви и благоденствия. Если передать ее в нескольких штрихах, то Лёха (в короне), или накаутированный ревнивцем Юговым, или наконец уставший (я очень надеялся на это), мирно похрапывал и одновременно посвистывал носом на своем царском ложе.
Два круглых существа слились в тесных объятиях, образовав один большой шар, который издавал звуки поцелуев и нежного мурлыканья.
– Ложный вызов. С вас, тетя Клава, сто грамм и пончик, – выдавил из себя сонный сержант, и, чеканя шаг пудовыми берцами, наряд снова растворился в общаговской тьме.
Юговы, благодаря Лёхе снова обретшие любовь, закатились в свою светлую горницу. Царь, мерно похрапывая, смотрел очередной сон. Тетя Клава широко зевала, сверкая золотыми коронками. Даже не хотелось расставаться с этой теплой и уютной идиллией. Но мои «Командирские» показывали половину четвертого, а в воображении снова всплыли родные образы жены и тещи, горько плачущих у телефона.
12.
Рысцой миновав КПП с бессовестно спящим на топчане прапорщиком Петрушкиным, мы махнули напрямки через сплетение железнодорожных веток грузовой сортировочной станции. Миновав опасный участок с гудящими локомотивами, наша многострадальная «спарка» двинулась по заснеженной лесной дороге. К этому часу мороз усилился и довольно ощутимо покусывал уши и щеки, чем способствовал значительному ускорению нашего движения. Злющий ветер щедро бросал в лицо солидные порции колючего снега и мощными порывами норовил свалить с ног. Для создания хоть какого-то походного комфорта пришлось опустить уши наших новеньких шапок-ушанок и поднять воротники шинелей.
Немного согревшись в борьбе с метелью, под неутихающий аккомпанемент паровозных гудков Володя поведал мне о своей фамильной династии железнодорожников. «Мы, шетиловы, известны всей Воронежской губернии как верные служители российской чугунки», – в манере киношного сказочника повествовал мой друг.
Весь шетиловский род по мужской линии посвятил себя профессии паровозного машиниста, а прадед Фёдор Даниилович управлял составом, курсирующим по знаменитой Царскосельской железной дороге и, как свидетельствуют семейные архивы, возил семью царя Николая Второго.
При слове «царя» прямо перед нами со скрипом затормозил желто-синий милицейский УАЗик, в народе именуемый «бобик». Из машины не спеша вывалились наши близкие знакомые – сонный сержант и его напарник Вадик.
– Вы уж не серчайте на нас, ребята, – по-свойски, как к добрым друзьям, обратился сержант, – но у нас ведь тоже служба, – он поправил автомат на груди и продолжил: – на Геологической цыгане поножовщину учинили, опорный пункт под крышу заполнен. Да и не место там вашему «царю». Так что пожалейте тетю Клаву и забирайте без расписки, не прижился он в общежитовских хоромах.
Вадик распахнул дверь в заднем торце «бобика», и из отделения для временно задержанных, в народе именуемого «обезьянником», довольно резво выпрыгнул царь Лёха. Артист сразу же встал в классическую позу профессионального декламатора и выпалил громким залпом в сторону железной дороги:
– Пускай нас отвезут скорей в темницу,
Там мы как птицы будем в клетке петь.
Ты станешь под мое благословенье,
Я на колени встану пред тобой1.
Не успели мы сформировать хоть какую-то внятную оценку складывающейся обстановки, как «двое из ларца» запрыгнули в машину и «бобик», страшно рыча, рванул с места. Проехав несколько метров, машина резко, с заносом затормозила, и по дороге в нашем направлении бесшумно, как в немом кино, покатилась царская корона.
13.
Когда милицейский экипаж растворился в бушующем снежном мареве, я наконец пришел в себя и на правах ответственного за все это безобразие, трезво оценив ситуацию, четко, по-командирски поставил задачу на пеший марш нашему усиленному отряду.
– Время начала движения – четыре часа пятнадцать минут. Время прибытия в пункты назначения – по обстановке!
На удивление, Вова Шетилов не произвел в отношении вновь возникшего перед нами Лёхи никаких физических действий. Он даже не проронил ни слова, а только молча окинул взглядом нашу непутевую обузу и после моей команды «шагом марш!» двинулся в путь.
Долговязый Лёха (в короне!) хвостиком плелся за нами и неустанно, перекрикивая шум метели, декламировал театральных классиков. «Гамлета» и «Короля Лира» мы прослушали даже со вставками на языке оригинала. Авторство неизвестных мне литературных отрывков я щедро приписывал самому Лёхе, таким образом повышая его и без того высокий социальный статус в моих глазах.
Когда гениальный декламатор немного утомился и слегка отстал, Володя продолжил прерванный рассказ о легендарной железнодорожной династии Шетиловых. я быстро и с удовольствием переключился с мелодраматических монологов на захватывающую семейную летопись. Тем более роль слушателя не требовала особых затрат энергии на нашем и без того непростом пути. Причем еще от железной дороги у меня на языке вертелся вопрос: почему младший Шетилов не продолжил семейную династию и не стал железнодорожником? Но я никак не мог выбрать паузу, чтобы спросить об этом у моего верного товарища.
Увлеченно внимая рассказу друга, я время от времени поглядывал через плечо на петляющего по нашим следам кудрявого мужичка в короне. «Царь» усердно плелся за нами на небольшом расстоянии, не сбавляя шагу, при этом энергии ему с лихвой хватало на активную жестикуляцию, гармонично дополняющую произносимые бессмертные строки.
– …а найденная в императорском вагоне перчатка княжны Ольги передавалась в нашей семье из поколения в поколение, пока не оказалась в железнодорожном музее, – складно, как по писаному повествовал Шетилов. В этот момент я обернулся в очередной раз и не поверил своим глазам! Ветер беспощадно бросал снег в лицо, и за этой плотной белоснежной пеленой лесная дорога казалась еще более пустынной. Лёха исчез!
Под единственным фонарем в метрах ста позади нас сиротливо валялся какой-то небольшой темный предмет, который при более пристальном изучении оказался вязаной дырявой перчаткой неопределенного цвета.
14.
По обе стороны дороги величественно возвышалась заснеженная громада соснового леса. Шетилов сразу же выдвинул первую пришедшую на ум и наиболее вероятную версию внезапного исчезновения нашего подопечного.
– Может, по нужде в лесок забежал? – и сразу же, сложив ладони рупором, стараясь перекричать порывы ветра, громко заорал: – Лёха! – И через паузу еще несколько раз: – Лёха! Лёха! Лёха! – Потом набрал в легкие побольше воздуха и изо всех сил, с надрывным хрипом раскатисто продолжил: – Ваше величество-о-о!
В ответ раздавался скрип сосен и завывание ветра, да где-то недалече каркнула ворона. я осознавал, что усилившаяся вьюга сводит к нулю результаты каких-либо активных действий по поиску исчезнувшего «царя», значительно затрудняя обзор и заметая любые следы. При этом ясно было одно: действия нетрезвого (очень нетрезвого!), да еще и безмерно творческого человека угадать практически невозможно.
В своих спонтанных размышлениях я пришел к главному выводу: Лёха обязан быть живым и по возможности здоровым! И моя задача как должностного лица, наделенного для этого необходимыми полномочиями, создать все условия для безопасного существования артиста на данном отрезке его жизнедеятельности и при этом лично убедиться в том, что он в работоспособном состоянии попрощался с нашей гостеприимной воинской частью. А для этого пропажу нужно найти! По-моему, вывод прозвучал твердо и бескомпромиссно:
– Будем искать!
Никто и не спорил. По пояс в снегу, непрерывно падая и проваливаясь в сугробы, матеря почем свет нашего «царя», монархию как политический анахронизм, ни в чем не повинный оригинальный жанр циркового эстрадного искусства и, конечно же, агрессивный военно-политический блок НАТО, мы пропахали каждый метр придорожной лесополосы.
Как только таким комбинированным способом мы добрались до железной дороги, Шетилов оглянулся на ставшую нам родной лесную чащу и подвел итог неудачным поискам:
– Эта местность совершенно необитаема, – и, взглянув на часы, устало промычал: – время пять ноль-ноль, продолжаем поисковую экспедицию. Отрабатываем вариант возвращения разыскиваемого назад в общежитие прилетающих экипажей. я бы на его месте так и сделал.
На КПП не спал только радиотранзистор «Маяк». Рядом с храпящим Петрушкиным уютно пристроился завсегдатай летно-технической столовки кот Черчилль.
Даже если Лёха и пересекал пункт пропуска, то сделал это под шлагбаумом, и крепко спящий Петрушкин вряд ли мог его видеть. Поэтому мы молча перемахнули через турникет и устремились к темневшему на пригорке общежитию.
Когда в половине шестого утра два запыхавшихся снеговика предстали пред ясными очами дежурной по общежитию, она поперхнулась горячим чаем и долго откашливалась. Еще мгновение, и большая фаянсовая брошь на ее содрогающейся груди отправилась бы в свободный полет по коридорам общаги. Шетилов опасно проигнорировал и без того недружественный вид Клавдии Михайловны.
– Тетя Клава, Лёха не залетал? – И на всякий случай уточнил: – «Царь» Лёха.
Как только кислород стал беспрепятственно поступать в безразмерные легкие общаговского стража, Клавдия Михайловна, как стальной гвоздь в сосновый брус, вогнала в немного оттаявшего Шетилова отточенную годами вахтерского опыта лаконичную, но многозначительную фразу:
– Посторонним вход в общежитие запрещен! – и, бесцеремонно вытолкав нас за порог, заблокировала дверь деревянной шваброй.
С трудом затягиваясь отсыревшей «Орбитой» прямо под аккуратной табличкой «Общежитие офицерского состава №2», мы спокойно подвели неутешительные итоги выполнения приказа комбата. Первое – артист бесследно исчез после ночного концерта в общежитии, о котором вахтерша лично доложит комбату во всех цветах и красках, да еще и приукрасит на свой манер. Второе – даже приблизительное местонахождение нашего подопечного неизвестно. И третье (самое важное) – «царь» нам нужен только живым! В противном случае моя (Шетилова не тронут) молодая, умная, аккуратно постриженная головушка покатится по строевому плацу в понедельничном построении батальона. Да и не это главное! Положа руку на сердце, мне было искренне жаль Лёху – талантливого творческого человека с тонкой душевной организацией, на голову которого свалились такие неожиданные и разнообразные испытания!
Не успели мы докурить свои мокрые сигареты, как к крыльцу, громко рыча и кашляя, подкатил уже знакомый нам милицейский «бобик». Из него неспешно, с обреченной усталостью, выбрались наши лучшие друзья – сонный сержант и его брат-близнец Вадик, державший на коротком поводке громадную молодую овчарку.
Как бы оправдываясь за собаку, сонный сержант в своей медлительной манере вытянул из себя:
– Кинолог кашу пересолил. Альма скулит – всю дорогу воды просит. Вот привезли к тете Клаве на водопой.
В «обезьяннике» УАЗика кто-то хрипло и фальшиво пел «Таганку», и сержант приказал водителю куда-то доставить задержанного.
Попыхивая нашей отсыревшей «Орбитой», патрульные внимательно, под жалостное поскуливание овчарки, выслушали нашу трагическую историю об исчезновении Лёхи и его безрезультатных поисках.
Всегда безмолвный Вадик со свистом затянулся сигаретой и вдруг произнес – о-о-очень медленно, так же, как его старший напарник:
– Если бы какая-то вещица от него осталась, то могли бы Альму по следу пустить.
Шетилов неуверенно вытащил из кармана обнаруженную под фонарем шерстяную перчатку.
– Не уверен, что это вещь из царского гардероба, но чем черт не шутит.
Альма мгновенно взяла след. Своими мощными стремительными движениями милицейская ищейка наглядно демонстрировала полезность и высокую энергоемкость гречневой каши. После грозной команды «Откройте, милиция!»
за дверью общежития послышался звук падающей на пол швабры, и в открывшемся проеме возникла наша дорогая Клавдия Михайловна с громадным бутербродом в руке.
Кусок батона с колбасой под визг вахтерши в мгновение ока исчез в оскаленной собачей пасти. После короткой трапезы собака, встав на задние лапы, благодарно облизала круглое лицо тети Клавы (Вадик крикнул – «фу»!) и увлекла всю поисковую команду в морозную утреннюю мглу.
Смертельно измотанные предыдущим поиском, мы еле поспевали за летящим сквозь вьюгу сильным, натренированным животным. Каким-то чудом нам удалось нагнать четвероногого сыщика с его вожатым уже в хозяйстве прапорщика Петрушкина. Кот Черчилль, завидев быстро приближающуюся лохматую угрозу, противно мяукнул и выпорхнул в приоткрытую форточку.
Прапорщик в вязаных носках и домашних тапочках бросился спасать аккуратно разложенные на газете бутерброды с домашней грудинкой, но реакция овчарки оказалась во сто крат быстрее. Лишенный завтрака прапорщик остался далеко позади, а мы под утреннюю симфонию грузовых локомотивов уже перепрыгивали через многочисленные нитки железнодорожных рельс. И откуда взялось столько силы в наших изможденных бессонной ночью и бесконечным блужданием членах?!
Как только наш сплоченный отряд поравнялся с опушкой леса, вьюга как по команде стихла и за деревьями мы увидели неспешно следующий в сторону города первый на сегодня рейсовый автобус.
До рассвета было еще далеко, но ощущение утра как будто придавало нам свежих сил. Шетилов даже умудрился закурить на ходу и, выныривая из сугробов, раз за разом смачно затягивался сырой сигаретой. Тем временем Альма вывела отряд из недавно вытоптанной нами лесополосы на освещенный единственным фонарем участок дороги со свежими следами автобусных протекторов. На этом месте около часа назад мы и обнаружили дырявую вязаную перчатку! Ищейка затормозила одновременно четырьмя толстенными лапами, радостно вильнула хвостом и, как будто выражая удовлетворение проделанной работой, радостно тявкнула.
– Время – семь ноль-ноль. Поиск закончен. Разыскиваемый объект не обнаружен, – спокойно перевел Вадик с собачьего языка.
Как только все бойцы нашей дружной команды – расхристанные, с красными обветренными лицами – немного отдышались, сонный сержант, который, похоже, не проснулся даже во время недавней бешеной скачки, огласил профессиональное заключение:
– Ежели ваш Лёха, или как его там, в течение трех дней не объявится – пишите заяву. Тогда опера к розыску подключатся. Такого колоритного товарища найдут на раз-два!
– Знать бы еще – где он может объявиться, – еле прошлепал я онемевшими обмороженными губами.
Усталость, накопившаяся за эту суматошную безумную ночь, вдруг надавила на плечи всем своим неподъемным весом, и я медленно сполз на светлое пятно под фонарем, прислонившись к его чугунному стволу спиной. Так и сидел, уставившись в звездное утреннее небо. Даже не обратил внимания на протянутую другом уже прикуренную сигарету. Володя присел рядышком и молча в задумчивости курил.
Альма на прощание облизала мне лицо горячим шершавым языком, и «двое из ларца», тепло попрощавшись, пошли передавать дежурство.
Далекий гудок локомотива вдруг напомнил мне об отсроченном вопросе к моему верному товарищу.
– А ты почему семейную железнодорожную династию не продолжил? Батя не обиделся?
– Не обиделся. я ведь офицером стал, а служба ратная у нас в семье всегда в чести была. У отца мое фото в лейтенантской форме в депо на самом видном месте висит. Посетители спрашивают, мол, кто этот симпатичный военный, а батя с гордостью отвечает: «Это мой сын Володька – офицер Советской армии!»
Шетилов затушил окурок в снегу и, немного помедлив, продолжил:
– А вот на это отец обиделся бы точно. Поэтому я ему и не сказал. Перед тем как подать документы в военное автомобильное училище, поразмыслил на досуге и пришел к выводу, что век железных дорог завершается и будущее за воздушным и автомобильным транспортом.
Вдруг Володя стремительно одним рывком подскочил, протянул руку в сторону быстро приближающейся желтой «Волги» с зеленым огоньком и выкрикнул неожиданное:
– Лёха!
Рядом с таксистом на переднем сиденье четко просматривался темный силуэт с курчавой лохматой башкой, увенчанной короной (!). я даже успел рассмотреть Лёхину фирменную жестикуляцию. Нетрудно было догадаться, что водитель невольно стал очередным благодарным почитателем великого таланта нашего «царя».
Обдав нас солидной порцией бензинового выхлопа и снежно-ледяной пыли, такси скрылось за поворотом.
15.
В понедельник на построении части комбат Двужилов объявил мне благодарность за «отлично организованное празднование юбилея батальона и, тэк сказать, проявленные при этом старание и инициативу». Лейтенант Шетилов в благодарственной речи командира упомянут не был. Это и понятно, так как о наших ночных приключениях мы никому не рассказали.
А ровно через год в части традиционно подвели итоги боевой и политической подготовки. Володя получил внеочередное звание старшего лейтенанта. Этим же вечером мы это важное событие шумно отметили за скромным офицерским столом, с разрешения комбата накрытым в комнате номер четыре общежития прилетающих экипажей.
А наутро, уже по протоптанной тропе я отправился в республиканскую филармонию, чтобы пригласить полюбившихся нам артистов на праздник, посвященный Дню части.
– Рады будем оказать шефскую помощь нашим доблестным воинам-авиаторам, – бодро отреагировал на мою просьбу директор этого богоугодного заведения и вывел красным фломастером большие буквы «ШВ» (я расшифровал их как «шефское выступление») напротив оговоренной нами декабрьской даты в большом плане-календаре на стене кабинета.
Мы распивали горячий душистый чай в прикуску с конфетами «Мишка на Севере», когда дверь со скрипом приоткрылась и в образовавшуюся щель просунулась черная лохматая голова с большим греческим носом. Брюнет окинул взглядом помещение и, уставившись в большую хрустальную люстру на потолке, красивым баритоном произнес:
– Прослышал, что шефский концерт у военных намечается, – он перевел взгляд на меня, – так я в субботу совершенно свободен.
Директор не слишком доброжелательно посмотрел на торчащую из щели голову, громко отхлебнул из большой фарфоровой кружки с надписью «Ваня» и как реактивным снарядом врезал по посетителю горячим начальственным словом:
– Вы, товарищ Алмазный, постоянным обновлением своего концертного реквизита варварски опустошаете бюджет нашей организации. я больше не подпишу ни одной вашей заявки!
Голова выразительно шмыгнула носом, дверь, скрипнув еще громче, отворилась, и на директорский ковер ступила кривая нога артиста оригинального жанра Артура Алмазного, собственной персоной!
Мой старый знакомый, на этот раз облаченный в вылинявшее тренировочное трико вроде бы синего цвета и так же обесцвеченные временем чешки, смахивал на пятиклассника на уроке физкультуры.
Не успел артист ответить на едкое замечание своего шефа, как я встал из-за стола и радостно шагнул ему навстречу. Тепло, по-дружески пожал его узкую ладошку, пропел мэтру сцены восторженные дифирамбы за прошлогоднее выступление и, искренне выразив уважение его таланту, пригласил выступить снова.
– На этот раз ваш номер будет значиться в числе приоритетных, и можете сами выбирать себе место в очередности выступлений.
Мы раскланялись, и Алмазный, расплывшись в широкой белозубой улыбке, многозначительно посмотрел на директора.
– А царь Лёха с вами приедет?
Этот вопрос вырвался непроизвольно. Ей-богу, я не планировал спрашивать что-либо подобное, тем более в кабинете высокого руководства. Как будто кто-то это сделал за меня, но моим голосом.
Но вылетевшие из меня слова зависли в воздухе. Алмазный в задумчивости снова уставился на хрустальную люстру. К моему удивлению, ответа он там не нашел.
– Какой царь? что за Лёха?
«Во дает виртуоз сцены! Имя собственного помощника не помнит!» Почуяв неладное, я не произнес это вслух. Вместо этого, мельком взглянув на директора (тот песочил кого-то по телефону), я отчетливо выговорил:
– Лёха – ваш ассистент. На прошлогоднем празднике удачно вжился в образ царя. Ну, помните: «Лёха, ап! Лёха, ап!»?
О наших ночных мытарствах с монаршей особой я решил умолчать.
– Ассистентом, товарищ военный, при мне уже восемь лет служит Анжела, между прочим – профессионал экстра-класса! Даже после банкетных возлияний ни одной булавы не уронит! – И в запале добавил: – Всегда рекомендую!
Кто-то из присутствующих в этом помещении был не в своем уме. Ни в чем не повинного директора я не брал в расчет. Артист тоже не походил на сумасшедшего. К счастью, Алмазный прервал мои путаные нерадостные размышления:
– Погодите-погодите! Вы имеете в виду того рыжего кучерявого парня, которого я попросил помочь с выступлением? Анжелочка тогда заболела, а он как раз кстати подвернулся у входа в столовую. – Очередным откровением артист буквально свалил меня с ног на директорский диван. – хм, я считал, что он из ваших. Из самодеятельности, что ли. Уж очень по-хозяйски себя вел. Новый номер про царя мне с лёту предложил, даже бутафорскую корону откуда-то приволок.
Лёхину характеристику Алмазный завершил тем, что я и так хорошо знал, даже прочувствовал всем своим нутром:
– Универсально талантливый парнишка. Шекспира в подлиннике шпарил!
И номер отработал за милую душу!
16.
Прикрыв за собой тяжелую дверь с табличками «Служебный вход», «Посторонним вход воспрещен!» и «Торговым агентам обращаться в кассы», я присел прямо на крыльцо и прислонился плечом к чугунным, с витиеватыми вензелями перилам.
События прошлогодней послепраздничной ночи, как в слайдоскопе, картинками листались перед глазами.
Подполковник Двужильный, Альберт Алмазный, Офелия Гавриловна, тетя Клава, капитан Терентьев, майор Югов, старший лейтенант Васюхин, прапорщик Петрушкин, «двое из ларца», Володя Шетилов и, наконец, овчарка Альма.
И в центре этой портретной галереи – долговязый Лёха с детским взглядом васильковых глаз, с рыжей курчавой головой в бутафорской короне.
По воле случая мы приняли этого далеко не ординарного человека за артиста республиканской филармонии и опекали из всех сил. А был ли он артистом?
Сомнений нет – конечно же! Он профессионально ассистировал мастеру оригинального жанра, это же сам Алмазный как эксперт и подтвердил. А как прекрасно, старательно и возвышенно он читал великую классику! Да и царь из него получился превосходный, хоть завтра на сцену!
По капризу лукавого Бахуса и по велению нашего батяни-комбата он оказался в суровой армейской действительности, в неказистой военной бытовухе и неустроенности. Испив до дна хмельную чашу армейского гостеприимства, дезориентированный и оглушенный, он не подстроился под неожиданные обстоятельства, а сделал так, чтобы эти самые обстоятельства кружились вокруг него! В незнакомом ему военном спектакле со сценами праздника и непростого общаговского социума он принял участие не скромным зрителем, а в главной роли, навсегда оставшись в памяти всех без исключения участников той суматошной ночи. Уверен, что эту историю каждый из нас по случаю вспоминает и рассказывает в окружении родных, друзей, знакомых и товарищей по службе.
Рассказывает так, как ее воспринял, как прочувствовал и как оценил.
На стоянке поодаль филармонии в старенькой «копейке»1 меня поджидал Володя Шетилов. я ничего не рассказал ему о встрече с Алмазным. А он и не спрашивал. Но уже по дороге к гарнизону просто и как-то обыденно спросил:
– Лёха приедет?
– Не знаю, – соврал я.
Как же мне хотелось, чтобы на праздничном вечере рядом с артистом оригинального жанра Артуром Алмазным стоял ассистент Лёха! И чтобы прозвучала хорошо запомнившаяся мне команда: «Лёха, ап!». Поэтому этот номер я объявил с искренней надеждой в голосе. Но увы – большую корзину с концертным реквизитом вслед за Алмазовым на сцену вытащила яркая, длинноногая и пышногрудая блондинка на высоченных шпильках и в чулках в сеточку. А номер с короной уже назывался «царица».
Разноцветные кольца кружились по залу, блестящие булавы и шары волшебно взлетали под потолок, а мне казалось (или не казалось?), что за большим окном напротив в вечерней заснеженной мгле маячит лохматый курчавый силуэт в царской короне.
1 В.Шекспир, «Гамлет, принц датский»
1 В.Шекспир, «Король Лир».
1 Распространенное в 70-80-х годах название автомобиля «Жигули» первой модели.
Опубликовано в Новая Немига литературная №1, 2023
