ПОСВЯЩАЕТСЯ МУЗЕ
Когда ты незримо паришь надо мной, моя дорогая,
Сгустки холодного пламени вот именно изрыгая,
Скорее всего, единственная в своем сокровенном роде,
Наперекор порядку, жизни, самой природе,
Когда невпопад порхаешь, роняя свои — теперь я
Отчетливо понимаю, что всё-таки это перья, —
Когда, не имея случая сжечь себя на костре, ты
Бьёшься почти в истерике о стёкла, шкафы, портреты,
Когда ты взмываешь свечкою, чтоб тут же уйти в пике,
И вдруг замираешь жалобно в неведомом тупике,
Я вдруг понимаю, чувствую, что время моё — вода,
Текущая в разные стороны, но чаще всего туда,
Где вспять отследив небывшее, едва ли оставишь след,
А просто закроешь форточку, погасишь на кухне свет,
Свою, как чужую, голову обхватишь со всех сторон,
Вспугнёшь напоследок зеркало и медленно выйдешь вон.
ЩЕЛЬ
Ощутив то ли кость в мозгу, то ли в сердце окатыш льда,
Попытался понять, как уйти, не сделав следа,
Не разбив, не обрушив, просто уйти, как проходят мимо;
Сотворил сатанёнка, а тот показал — «Сюда», —
И разъялась щель позади всего, и душа, томима
Не предчувствием, — нет, любопытством? — и тоже нет;
Запоздалой нуждой, заводным стрекотаньем лет,
Беспросветом зим, устремилась туда Психея,
Вот и вышло, что зря я боялся неловкий оставить след,
Как признался строфою прежде в этом стихе я,
На картонной скале зря таращил, что твой орёл,
Зря отсвечивал лысиной, имитируя ореол,
Примерял очевидное в частности, вообще ли.
А всего-то на круг приобрёл, что вот к ней прибрёл,
Валтасара всосавшей взачмок потаённой щели…
А теперь рассвингуйся, смекни, что ты уже не юнец
Полагать, что всякая дырка в один конец,
Мол, верблюду проще загнуться, чем распрямиться.
То есть вовсе не нужно хлебать сулему и хавать свинец,
Чтоб вернее понять, куда не стоит стремиться.
ДЖУЗЕППЕ ТАРТИНИ. СКРИПИЧНАЯ СОНАТА “ТРЕЛЬ ДЬЯВОЛА”
Что протодьявол наиграл Тартини,
Вполне бы мог напеть ему Господь,
Навыть сквозь трубы, нарыдать сквозь щели,
Нашелестеть взъерошенной листвой.
И музыка была бы той же самой,
Но не Соната Дьявола, а, скажем,
Канцоной Хурувимскою звалась.
Какая, бог мой, разница, где взяли,
И как назвали, и кому припёрло
Воспринимать буквально. Лишь бы звук
Не рвал ушей, гармония не сякла,
Форшлаги там и прочие морденты
Не забивали полногласье темы…
И, кстати, вот вам трепетный сюжет:
Тартини пьёт мартини на картине,
Висящей на обшарпанной стене
Харчевни, натурально падуанской,
Поблизости Капеллы дель Арена,
Расписанной неутомимым Джотто
Когда ещё не токмо что Тартини,
А вообще… Когда Господь был молод,
Насмешлив и амбициям не чужд.
Так вот, на этом тусклом полотне
Тартини — так свидетельствует подпись —
Сидит один и пьёт, а перед ним,
Естественно, тартинки. И тритон
В аквариуме жмурится. И трутни
Порхают вместо мух. И — тара-тина —
Пощипывает лютню в глубине
Кружала недоразличимый некто…
Так, помнится, играл в «Пищевике»,
В кафе «Восток», на публике, смердящей
Во все пазы, на латаном альте
Колтрейна, Дюка, Паркера, Бише
Полузабытый ныне Кунцман Рома…
А Люций Фер — так вроде бы зовут
Лютниста падуанского — он тоже
Плевать хотел на публику, тем паче
Что никого и не было, один
Синьор Джузеппе, новую бутыль
Откупоривший, вдруг переменился
И замер: люциферовский пассаж,
Случайно соскочивший и развивший
Себя в неукротимой простоте,
Вдруг оказался именно таким,
Каким воображал его маэстро,
А различить не мог…
И вдруг отверзлось
И как-то так само собой сплелось
В искомую мелодию. А дьявол,
Неясным боком вставленный в названье,
Уже потом, во сне, сказал: «Тартини,
Побойся бога, я-то здесь при чём».
БЛЮЗ
Один чудак к сорока годам
Решил, что всему конец.
Он понял вдруг к сорока годам,
Что полный всему конец.
И тут же, спугнув с постели мадам,
Явился к нему гонец.
«Ты прав, старина, — он сказал чудаку, —
Плохи твои дела».
Трубу расчехлив, он сказал чудаку:
«Исчезнешь — и все дела.
Мужское ли дело считать ку-ку
И тупо грызть удила.
Ты слишком был верен своей судьбе,
А она что ни день дурит.
И смерть — не судьба, а прокол в судьбе,
Когда она, тварь, дурит.
Как если бы на голову тебе
Рухнул метеорит.
Так стоит ли ждать, играть в поддавки, —
Сказал чудаку гонец, —
Ведь сколь ты ни целься, всё — поддавки
И жмурки, — сказал гонец, —
И ежели яд тебе не с руки,
То вполне подойдёт свинец.
Ты слишком часто платил по счетам
И слишком терпел скотов.
Так вот, — чем платить по чужим счетам,
Чем быть своим у скотов,
Откупорил перстень — и ты уже там,
Плюмбум — и ты готов.
Глаза затекли и дырка в боку —
И ты перестал грустить.
Вчера ещё спал на этом боку, —
Шарах! — и нечем грустить.
Ну, бывай, — сказал гонец чудаку, —
Мне троих ещё навестить».
И вдруг он завял, и крыльями вдруг
Поник, что твой марабу.
И пошёл, спотыкаясь о землю вдруг,
Сутулый, как марабу.
А Господь незримо стоял вокруг,
Ладони прижав ко лбу.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Максим Петрович — господин в летах;
Всегда умыт, побрит, благонамерен;
Разводит рыб, прикармливает птах;
Его кумиры — Диккенс и Каверин.
Не пьёт. И вечно палец на устах.
Его в четвёртом действии вдова
Наталья Александровна Серова.
Умна, подвижна, где-то нездорова,
Порой неутомительно сурова
И всякий раз по-своему права.
Их дети: Николай, угрюм, сутул
И мнителен: то кровь сдаёт, то стул;
Упёрт — ему не просто надо верить,
А тут же приспособить и примерить.
И губы дудкой, словно что-то сдул.
Его сестра Елена, красоты
Невыносимо терпкой; и при этом
Её глаза так праведно чисты,
И речи так затейливо пусты,
Что впору взвыть… Похоже, что с приветом.
Их общий друг Вадим. Всегда готов
В пылу полупрописанных понтов
Вдруг перед ближним выпотрошить душу,
Взмыть невидимкой в хаосе бинтов,
Вверяя волю призрачному кушу.
Корней Козлов — поэт и психопат.
Влюблён в Елену зло и невпопад:
То станс ей впарит, то зашлёт маляву.
Весьма плешив и там же конопат,
И обожает жидкую халяву.
Ещё туда бывает медсестра,
Довольно жизнерадостная Надя,
Сосед пасётся, жалуясь и гадя,
Приехавший из Аргентины дядя
Фасует прах фамильного костра.
И, наконец, ручной орангутанг,
Когда-то кем-то привезённый с Явы.
Неуязвим и грузен, что твой танк.
Сперва служивший разве для забавы,
Вдруг статус поменял и как бы ранг.
Весь этот сонм, паноптикум, кружок
То волю имитируя, то муку,
Пытается вогнать в один прыжок
Аляповатой страсти пережог,
Помноженный на сумрачную скуку.
Но вот неотвратимей бумеранга
Причудливый грядёт апофеоз:
Внезапно то ли с тыла, то ли с фланга,
Величественный, как радикулит,
Вдруг возникает некоторый Босс.
С Еленой, оказавшейся Лилит,
Он вертит на просцениуме танго…
Финальный монолог орангутанга
Угрюмо неизбежное сулит.
ДЕРЕВО
И мы, внезапно облака прошив,
Глядим, как ослепительно фальшив
Знакомый мир с обратной стороны.
Нина Савушкина
Однажды ваш покорный на дерево полез.
Кругом стояло лето и копошился лес,
И чувства так невольно переполняли грудь,
Что воззудело вздумать какую-нибудь круть.
И вот он, ваш покорный, ну то есть я и есть,
Решился постепенно на дерево залезть.
Перебирая хватко стопами по стволу,
Корябаясь о сучья и ляпаясь в смолу,
В пыльце и паутине, в расчёсах и поту
Уже я лезу, лезу, плюсую высоту,
Уже по сонным венам пошёл адреналин,
Уже разъялись окна полян, делян, долин,
И так душисто, мшисто, размашисто окрест,
И птица топчет птицу и гусеницу ест.
И вдруг я слышу свыше, где лист ветвист и густ,
Какой-то посторонний, ненатуральный хруст.
А если это хищник? А если он всерьёз
Мои поползновенья преобразит в курьёз?
Но это был Михеев, благоприятель мой.
Мы вместе с ним гоняем на буерах зимой.
Он закричал: «Вот это воистину сюрприз!
Никак наверх собрался? А я спускаюсь вниз».
Он высморкался пальцем, стряхнул с ушей труху,
А я спросил ревниво: «Ну как там, наверху?»
Он почесал рубаху, в которую потел:
«Да ничего такого, о чём бы я хотел.
Всё тонко, всё трепещет, всё подлости полно,
И как бы весь врисован в дешёвое панно».
Он замолчал и канул, гранёный, как скала,
А я полез на звуки с той стороны ствола.
Смотрю, а там Фролова вещает из дупла,
Я в ней искал когда-то душевного тепла.
«Привет тебе, Фролова, скажи мне, силь ву пле,
Что делаешь ты, детка, на дереве в дупле?»
Рыданием оправив короткую нужду,
Фролова односложно ответствовала: «Жду».
И вдруг меня пронзило, и понял я — везде:
В столичном подземелье и в сельской борозде,
Где чавкает болото, где чмокает прибой,
Фролова и Михеев — они всегда с тобой.
Ты их поил собою, в крови своей купал.
Вот так я озарился и с дерева упал.
Пропарывая время… Расплёскивая зной…
И бешеное небо смеялось надо мной.
Опубликовано в Лёд и пламень №2, 2014
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!