Вячеслав Карижинский в своих стихах свободно переключается от тонких, трепетных движений лирического чувства до мощных размашистых ударов художнической кисти. Интонация варьируется – тихая лирическая волна сменяется громоподобной мощью метафор, поэтических образов, в зависимости от того, о чём идёт поток стихотворной речи. Движение поэтической мысли автора находит воплощение в точности письма, в стилистической раскрепощённости. И всё это вкупе создаёт впечатляющую картину жизни!
Д. Ч.
ПРОЩАНИЕ С АНГЕЛОМ-ХРАНИТЕЛЕМ
Я тебя заклинаю,
В час ночных холодов и зверей
Обернись тонкой ивовой тенью,
Дабы хищник тебя не пронзил
Ни горячим клыком, ни когтями.
Ты у тёплого края
Млечнолунной реки отогрей
Зябких крыльев тугое сплетенье…
Так райхоновый чай и кизил,
Согревали нас раньше с друзьями.
Ты напрасно сжимаешь
Рану в полой, дрожащей груди –
С неба бросившись, чёрные стаи
Истерзали тебя, Херувим;
Сердце слабое вороны съели.
Но тебе я желаю
Мирных встреч и ночлега в пути,
Да вина, что однажды растает
На губах, прислонённых к твоим
Поутру, после слёз и веселья.
Для себя попрошу я,
Чтобы сумрак, покрепче обняв
Плечи, руки мои, не позволил
Видеть сны наяву; чтоб молчал
Телефон; чтоб твой голос за дверью
Не мерещился всуе.
Чтобы осень штрихами огня
Рисовала на стенах раздолье,
И распахнутых ставней причал
Принимал только ветры и трели.
Всё простит нам забвенье –
Страшный друг, тайный страж, конвоир.
Пятипалых листов каравеллы
Высоту позабудут на дне.
Пусть – прошу я последнего счастья –
Веток сирые тени,
Словно тонкие пальцы твои
В изголовье моей колыбели,
Сонно, ласково машут всё мне
Издалёка, как будто прощаясь…
ВОТ ВЕСЬ МОЙ ПУТЬ
Вот весь мой путь, недолгий, как мечта,
Последний жест, неловкий, как признанье.
Избранникам своим я не чета,
Изгнанникам – пустое упованье.
Я – безымянный атом в темноте
И ягода в шальной медвежьей пасти.
Я – сложный мир, в предельной простоте
Разобранный на составные части.
И жизнь моя – короткая строка,
Вместившая и время, и пространство.
Я архаизм, сошедший с языка,
Но для кого-то ставший постоянством.
И по следам надежды, что всегда
В нарядном платье, но не по сезону,
Держу я путь; со мной идёт мечта,
Не знающая меры и закона.
ПТИЦЕТЕНИ
На улицах, отданных птицам,
Безжалостный птичий разгул.
О, Боже, не дай оступиться
ни мне, ни другим
на бегу!
Яков Рабинер «Птицы Хичкока»
Птицетени,
их аспиднокрылый размах
опоясал мои сновиденья.
Городские огни
светляками
редеют впотьмах.
Люди-шёпоты,
люди-тени…
И чернее обычного
этот канал
с металлическим
шелестом водным.
Я горячие руки
в него окунал,
и от бед
становился свободным.
Помнишь?
Наши мечты
– рой крылатых речей –
в быстрокрылые стаи сбивались,
улетали
под сенью весенних лучей,
никогда,
никогда не сбывались;
возвращались
по осени
тихой тоской,
жёлтым пеплом листвы
под ногами.
Пепел наших имён,
их алтарный покой –
осень, ставшая нами…
Птицетени
глотают палитру дождя.
Злато лет
стало чёрною пылью.
Я кричу,
заржавелый свой глас
не щадя,
что на этой земле
мы были!
По подвалам каким,
по каким мастерским
разбросало друзей
лихолетье?
На холодном окне
дождевые мазки;
за окном –
беспризорные дети.
Мне мерещится,
в кинопроекторе кадр,
предпоследний,
вдруг остановился.
Дрогнул,
словно
торпедой
пробитый фрегат,
посветлел
и
воспламенился.
Но пока чернота
не настигла детей,
пусть под ливнем
бегут бесенята,
и последний
мечтатель,
судья,
лицедей
за спиной
скажет громко:
«Стоп.
Снято!»
МЕТАФИЗИКА ЮНОСТИ
я знал когда-то бессловесный язык бушующих стихий,
бежал по радуге небесной и цвёл жасмином у реки.
я был погасшею звездою в плену космических ветров
и бесконечной чередою перерождавшихся миров;
я знал, о чём тоскует море, когда туманной пеленой
ненастье кутает просторы, и стонет ветер над волной,
ходил с Хайямом по долинам, цедил мускатное вино
и нараспев читал былины, людьми забытые давно.
а жизнь моя, как сновиденье, преображалась каждый миг,
не зная летоисчисленья, границ, запретов и вериг.
я находил везде посланья миров в непознанной дали
и мог, рукой коснувшись камня, узнать историю Земли,
пробиться сквозь земные толщи, как родниковая вода…
но сон закончился – я больше его не видел никогда.
ЧАСТИЦА СОСТРАДАНЬЯ
Прощай, мой друг!
Холодным, синим утром
растают корабли и поезда…
Всё в этом мире выдумано мудро,
и на разлуку нам не опоздать.
На Землю август бросит звёздный бисер,
Мы друг от друга ждать не будем писем –
Их выкрадут чужие города,
другая совесть, новая беда,
домов и мыслей будничные выси.
Но во сто крат больнее провожать
в покой необратимой высоты
любимых,
что уже не станем ждать,
с годами забывая их черты.
А мир, как фильм
на старой киноплёнке,
чадящим, серым летом опалён.
Я снова в кадре, на рыбацкой лодке,
и море исчезающих времён
мне смотрит в сердце, как печальный предок,
пророчащий утраты и победы,
укрывший от тоски песчаных лет
истории коралловый скелет.
И всюду драма млечных бликов Леды:
рождение и смерть подводных лун,
печали междустрочий,
между струн
уснувшие аккорды,
сон во сне,
где древней ночью предок в тишине,
бросая искры, выпустил из камня
горячую частицу состраданья.
ТРОПОЮ ЗАБВЕНЬЯ
Тропою забвенья уходят любимые люди,
друзья, навсегда молодые,
и старые судьи.
Уходят в беде и веселье,
уходят в труде и азарте,
и город родной превращается в точку на карте.
Так силы и мысли уходят тропою забвенья,
померкнут все чувства – останется сердцебиенье,
что всё тяжелей с каждым шагом,
неспешным, увы, невозвратным,
увы, непокорным, неловким, увы, – не к парадным…
Земля позабыла следы и маршруты из прошлого,
а новь – не добро и не зло – только снежное крошево.
По снегу слепящему, выдержав два перебоя,
на площадь пойдёшь и увидишь,
что там всё чужое.
И битые в кровь мужики,
и паяцы народного пира –
лишь призраки юности из параллельного мира.
Бесслёзно, безбольно ты зимнюю вспомнишь влюблённость,
прогулки в семнадцать, молчанье вдвоём, невесомость
спонтанной улыбки и взгляда –
как ты был беспечен весенне,
озябшей щекою ложась на худые колени.
Ах, было же что-то и чистым, и важным, наверное.
Рад видеть, рад слышать – ценю даже то, что неверное.
Ударит в груди, в горле хриплой волной отзовётся
ночная тревога, как эхо пустого колодца.
И мамина синяя лампа,
что сон охраняла твой с детства,
уже не спасает –
от этой тревоги нет средства.
Осталось подняться, окно протереть рукавами
и сердце упрятать за ветрами и за снегами.
Плывя запорошенной льдиной
всё дальше тропою забвенья,
живым оставаться –
проклятие или везенье…
У ВРЕМЕНИ ЕСТЬ ЦВЕТ
У времени есть цвет
и вкус своеобычный,
его незримых струн
мотив необратим.
Под пылью вековой
старинных стен кирпичных
неповторимых солнц
и лун дагерротип.
У детства моего
цвет старых фотографий,
мускатновинный вкус
у юности моей.
Плывёт за горизонт
забот вседневных гравий.
День новый норовит
опередить людей.
А вечером, когда
одолевает усталь
и гул дремотных нот
рояля за стеной,
в безвременья дворце,
где лучезарно-пусто,
бесцельно я брожу
под восковой луной.
Как локон цвета льна,
в гостиной призрак танца,
касанье ветра –
бой по клавишам
и боль.
Один неверный звук –
и флейта Розенкранца,
возникнув предо мной,
исторгнет злую моль.
И вскрикнув, я проснусь
в холодном, тёмном доме,
и по сердцу пройдут
ночные поезда
оркестром аритмий –
безвременья истома
погаснет,
как во тьме
последняя звезда.
Но нет –
играет ветр
по верным нотам детства,
не нарушая строй,
не разгоняя грёз.
На свете не найти
испытаннее средства
сойти с тропы утрат
на перепутье гроз.
И длится сон времён,
нездешних, проплывая
по клавишам
tres calme
et doucement expressif[1]
льняной рекой волос,
мускатным цветом мая,
роняя, как листву,
прощальный свой мотив.
Опубликовано в Эмигрантская лира №1, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!