Роман. Продолжение. Начало в № 1–4, 2022
ГЛАВА 9
Город Н-ск, СССР, сентябрь 1989 г.
Меня зовут Роман Панов. Я журналист. Работаю в вечерней газете. Главная моя специфика – криминальный репортаж. Этот товар самый ходовой, на него наибольший спрос. Конечно, здесь сказалась гласность последних лет перестройки. Писать, снимать, показывать стало можно всё. На «ура» попёрла чернуха, порнуха, вообще всякая дрянь человеческого бытия. Наш главный редактор не устоял против моды, соблазнился… и вот тут-то настало моё время.
Старые сотрудники растерялись на семи ветрах новой эпохи, взбаламутивших уютную дремоту провинциальной жизни. Ну, понятно, они привыкли заполнять газетные полосы нудятиной об успехах трудовых коллективов, праздничных демонстрациях, районных весенних стартах… и по-настоящему, по-репортерски добывать информацию не умели. Перестройка перестройкой, говорить-то можно всё, что угодно, но на самом деле перестраиваться – это же страшно трудно, это ведь надо менять себя, всю свою жизнь, давным-давно налаженную, с должностями, зарплатами, семьями. Вот разве готов к этому человек «за сорок», уже уставший от прожитых лет, ценящий ту стабильную колею, в которой очутился? Разве легко, по сути, всё начать заново?.. Вот то-то и оно. А мне-то, молодому, холостому, семь вёрст – не крюк, сам чёрт не брат. Получив диплом журфака летом восемьдесят седьмого, когда гласность пошла цвести буйным чертополохом по всей стране, я с головой ухнул «современную журналистику» – сбор городских сплетен, скандалов и кошмаров. Это казалось ярким, дерзким, ошеломляющим, читатели жадно глотали всё, и вскоре выяснилось, что самый ходовой информтовар – уголовно-маргинальный быт – такое прямо с руками отрывали. Тираж газеты за пару лет вырос чуть ли не вдвое.
Конечно, психологически это объяснить несложно. Особое щекотание нервов, пугающая близость ужаса – ведь в жизни рядового человека ничего не происходит, одно и то же изо дня в день. Я третий год уже в этой теме. Отлично помню свою оторопь после знакомства со сводками происшествий и выездами на места. Да разве мог я представить, сколько в нашем городе всякой нечисти!.. Вот так живешь, ходишь, слушаешь лекции, с девчонками гуляешь – а прямо здесь же, на этих же улицах, в самых обычных с виду домах царит адский ад. И уж, конечно, разве забудешь свой первый выезд на место! На труп.
Первым моим редакционным заданием было установить контакт с милицией.
– Ты дипломированный журналист? – сказали мне. – Ну вот и покажи себя.
Я показал. Установил контакт с опером из городского угрозыска, старшим лейтенантом Борисом Кирилловым. Тот возражать не стал, но хмыкнул:
– Будущее светило уголовной хроники?.. Хм. Как нервишки-то, студент, крепкие?
– Не жалуюсь.
– Ну, поживём – увидим. Ладно, готовься.
И в тот же день, вернее ночь, взял меня на вызов.
Убийство. Смрадная, голимая бытовуха.
Жила-была тётка с сожителем сыном, примерно моим ровесником. Нищебродство, пьянь, рвань, срань. Сидели, пили. Слово за слово, мужик рассвирепел, хватил сперва кулаком по столу, потом тётке по роже. Сын схватил кухонный нож, которым кромсали дешёвую вонючую колбасу, ткнул отчима в шею. Всё.
Когда Борис допрашивал парня, тот обреченно бубнил, что не хотел убивать, и я ему верил. Он вообще ничего не хотел от жизни, этот парень, и вряд ли о чём-то думал, кроме «выпил – хорошо, а трезвый – надо выпить». Потом я слышал, как соседи в один голос уверяли, что он был смирный, безобидный, безотказный, только пьяница. Всегда был готов услужить за гроши и пальцем никого бы не тронул. Им я тоже верил. Не дай тот дурак бабе в рыло, ничего бы не было и пасынок мог прожить свою недолгую жизнь, пока б тихо не сдох от водки. Но вот вышло иначе – случай, судьба, как хочешь, так и назови. Его мать ударили, и в нем помимо воли сработал древний, темный, дремучий инстинкт. Рука сама схватила нож, сама ударила в ответ. Судьба.
Я старался не сплоховать, понимая, что старлей исподволь следит за мной: что, мол, студент, дрожишь?.. Я не дрожал. Владел собой. Но в глубине души…
Нет, не только в трупе дело, и не в кровище, в которой была вся кухня. Помню на столе грязный стакан с розовой мутью: кровь брызнула в недопитую водку – дело в ужасающей, погибельной какой-то грязи, смраде и нищете, словно бы и не люди здесь жили. Было тошно прикоснуться хоть к чему-нибудь, и с особенной жутью я подумал: а как тут дальше-то жить?! Ведь это ж официальная жилплощадь, пасынка посадят, мамашу вышвырнут, кого-то поселят. Да тут отмой, отскреби все дочиста, пять ремонтов сделай – всё напрасно, ничего не поможет. К новым жильцам начнёт цепляться что-то: мелкие гадкие случайности, необъяснимая подавленность, плохое настроение, ссоры… потом пойдут болезни, по нарастающей – от слишком частых простуд до неизлечимых форм рака – незримое зловещее нечто, порожденное этим местом, так и будет тянуть людей в могилу.
Вряд ли в те ночные часы я мог осмыслить это, тем более выразить. Но что-то сильное, острое, задевшее самое нутро, самую нервную суть, я, несомненно, пережил. И с той поры хорошо понимаю тех, кто не может удержаться от чтения уголовной хроники, желая испытать примерно то же самое – чтобы кольнуло, щипнуло там, в таинственном нутре души, которое самому трудно понять.
Ну, а я тогда оказался молодцом. С самым невозмутимым видом наблюдал оперативно-следственные действия, фиксировал главное в блокноте – и сумел составить четкую, жёсткую и в то же время насыщенную мрачным психологизмом корреспонденцию. О ней долго судачили в городе, я сделался чем-то вроде звезды местного масштаба, а Кириллов оценил моё хладнокровие. Мы если и не сдружились, то сработались. Он поставлял мне материалы, я как мог прославлял сыщика. Вскоре Борис стал капитаном, мы с ним это дело обмыли; впрочем, солидно, без глупостей. Он перестал звать меня студентом, я у него заимел почётный псевдоним «Жур» – ну, журналист, ясное дело.
Да, вот уже два года нашему знакомству. За эти годы немало пришлось повидать такого, что сделало меня морально старше и твёрже. Видел труп расчлененный – просто торс, без рук, без ног, без головы. Видел тело, вытащенное из реки, где оно проплавало, по мнению эксперта, около недели. Вот уж чего категорически не рекомендовал бы людям со слабыми нервами, так зрелища этого утопленника. Но сам я о том не жалею. Это моя работа. И вообще жизнь на бегу, в бешеном темпе, в рваных ритмах мегаполиса – это моя стихия, я в ней как в лесу волк, которого ноги кормят. Я ношусь в поисках горячих новостей, гоняю по другим редакциям, в меру пью пиво и водку с другими молодыми журналистами, и каждому из нас чудится, что впереди огромная бурная жизнь, слава, счастье… наверно, так. Холост, свободен, увлечён работой – ну разве не здорово, когда на тебя обрушивается информационный ливень, и ты должен с умом, с толком разобраться в нём! Чем не поле действий для молодого человека, жадного до жизни, чувствующего мир распахнутым по всем горизонтам, меняющимся, пусть в этих переменах и проглядывает нечто тревожное. Все переломные эпохи таковы, в них кто-то теряет, кто-то находит – и ясно, что я сам и мои молодые коллеги считали себя рождёнными для того, чтобы в нашу эпоху что-то найти, а не потерять.
***
Я живу отдельно от родителей, в хрущёвской однушке, доставшейся от бабушки. Мама с папой проявили родительскую мудрость, поняли, что для парня в моём возрасте и с моей работой отдельное жилье не роскошь, а необходимость, и возражать не стали.
Ну и я не стал злоупотреблять их доверием. Конечно, как всякий нормальный молодой человек, я грешил вином и женщинами, но делал это аккуратно, без отрыва от реальности и вовсе не только из правил приличия. Каждый день сводит меня с огромным количеством людей, поэтому дома я больше всего люблю одиночество, покой и тишину. Нет, разумеется, природа и молодость требуют своё, но отдаю им дань я, повторюсь, очень разумно.
Если взглянуть со стороны, то у меня несколько стариковские пристрастия. Но ничего удивительного в том нет: я так успеваю набегаться-намотаться за день, что по вечерам лишь отзвонюсь своим, доложу, что всё в норме, жив-здоров – и глаза бы мои никого не видели. Дверь на замке, диван, торшер, книга… лучше не бывает!
В ясный сентябрьский вечер пятницы я именно вот так валялся с альманахом «Детектив и политика». Читал без особого интереса, просто ублажая естественную информационную потребность, наслаждаясь бездельем и потихоньку приближаясь к сладкой дремоте… Разные необязательные мысли лениво текли вперемешку со строками из Юлиана Семёнова… и ни с того ни с сего я вспомнил, что у Бориса, то бишь капитана Кириллова, сегодня дежурство.
Точно? Решил себя перепроверить, полез в рабочий блокнот – всё верно, дежурный по городу. Позвонить?..
Секунд десять я боролся с соблазном. С одной стороны, занимать служебный телефон трепотней от нечего делать… Борька – парень резкий, оборвет, несмотря на дружбу, и будет прав. Но с другой…
Так до конца и не додумав, что же здесь за другая сторона, я быстро, будто кто меня подталкивал, набрал не секретный, но всё же для особого пользования номер дежурного по городскому управлению МВД. На первом же звонке трубку сняли:
– Дежурный по городу капитан Кириллов. Слушаю.
– Борис? Привет! Это Панов. Жур.
– А, пресса! Рад слышать, за исключением нецензурщины… Что, в поисках материала?
– Да нет, просто так, проведать. Хотя, если что есть, не откажусь.
– Пока нет. Так, мелочовка всякая. Но жизнь полна дерьма, сам знаешь! Выплывет ещё наружу, порадует нас… будет чем попотчевать – просигналю. Обещаю, – закончил капитан, и в его интонациях я угадал скрытое: спасибо, что проведал, но я на службе. Долго трепаться не могу.
Не успел я так подумать, как Борис вдруг брякнул:
– А ты что, в самом деле просто так звонишь?
– Ну, конечно!
Я откликнулся совершенно бесхитростно, и лишь после того стал соображать…
– А… то есть, почему ты спросил?
От виража мысли вопрос вышел дурацким, но и Борис ответил не умнее:
– Я-то? Да тоже так… не знаю. Как-то так спросил, да и всё… А, ладно! Всё это фигня. Ладно, ты извини, дела. Ну, я звякну, если что.
– Да, – только и успел сказать я, как он отключился.
Странный какой-то разговор. С полминуты, наверное, я оцепенело таращился в сумерки за окном, смутно перечеркнутые полуоблетевшими ветвями тополей и кленов. Сказали-то три слова, из них половина барахло, ну и какого чёрта?.. Что-то задело меня в ерундовой беседе, а что – неведомо.
Но и впадать в рефлексию на ровном месте – не мой стиль. Отмахнувшись от душевной смуты, я встал, вскипятил чайник, вновь завалился на диван с книжкой, с удовольствием прихлебывая крепкий чай с молоком. И вот постепенно стал чувствовать, как в веки мои веет тихий сонный ветер… и не стал этому противиться. Отложил книгу, выключил свет, поворочался немного и уснул.
Меня и прежде посещали яркие сновидения. Прямо-таки кинороманы, где я бывал то зрителем, то участником, по-всякому. Но то, что случилось этой ночью, было впервые.
Сначала я испытал чувство полёта: без всяких зрительных данных, просто лечу в темноте. Психологию в универе я, конечно, изучал и препода не забуду: молодая эффектная особа, вся из себя такая модная, броская, продвинутая – она с апломбом утверждала: полёт ввысь во сне означает подъем душевных сил, явно выраженный позитив.
Не знаю, то ли врала наука, то ли квалификация нашего педагога где-то хромала, то ли я сам представляю собой психологическую прореху в человечестве – только никакого позитива я не пережил. За несколько секунд взлёта меня успело охватить тягостное, тёмное предчувствие. А вслед за ним открылось зрение.
Чёрт его знает, как я так летел – из-под земли, что ли?.. – но оказался почему-то на поверхности. На тверди земной, а надо мною небо. И, бог ты мой, что это была за твердь, что за небо!..
Наверное, так должно выглядеть приближение к преисподней. Неизмеримо пустое, почти мёртвое: бурая, точно выгоревшая земля и серое, убийственно безжизненное небо. Да я бы это и небом не назвал, это было как окаменевший облачный свод.
Неизвестно откуда взялось слово «предсмертный». Оно как будто незримо написалось на всём этом пейзаже, на земле и на небе, я его не увидел, но пережил, вот так:
ПРЕДСМЕРТНЫЙ.
И проснулся.
Долго лежал, таращась в темноту: вот я уже различал окно, мебель, цветы на подоконнике… А на душе у меня было так, будто кто-то наступил на нее тяжеленным, чуть ли не каменным сапогом.
Теперь о случайностях не могло быть речи. Стало ясно, что я попал в цепь событий. Они старались мне что-то сказать, но я не понимал их языка. Чего они хотят? Предупреждают о чём-то?..
Это были вопросы без ответов. Время шло, я не мог уснуть, чувствовал, как приближается уже не ночная, а предрассветная тьма…
Уснул.
На этот раз без сновидений. Или они просто не запомнились.
Разбудил звонок. И сна ни в одном глазу. Вскочил, схватил трубку:
– Да!
– Привет, – голос Бориса, одновременно озабоченный и чуть насмешливый. – Ты чего так горло дерешь?
– А… – я прокашлялся. – Да нет, так… Ты меня разбудил.
– Мне извиниться?
– Да ладно, Борь, ну что ты дурака валяешь? Слушаю.
– Слушай.
Кириллов сделал краткую паузу, прежде чем вымолвить:
– Убийство.
Слово пало тяжко, как гиря. Я сглотнул всухую.
Не в первый раз. Можно сказать, я давно привык к этому. Но сейчас очень уж пришлось в паутину. Все одно к одному!
Я ощутил нездоровую суету мыслей. Я никак не мог их поймать. Но это было и неважно. Предчувствие чего-то рокового нарастало, и здесь уж думай не думай, от тебя не зависит…
– …я, может, тебя и не потревожил бы, – говорил Борис, – да уж больно много тут чудес в решете… ну, словом, сам увидишь. Если захочешь, конечно. Я ещё с час на месте буду. Ждать тебя?
Я знал, что капитан пустозвонить не станет. Если он так говорит, значит, я точно смогу почерпнуть что-то по своей части.
– Жди, – я вскочил, стремительно соображая, как бы мне успеть позавтракать. – Диктуй адрес.
– Улица Архитектурная, двенадцать, – сказал Кириллов. – Квартира двадцать два. Знаешь, где это?
– Обижаешь, начальник. Какой же я репортер…
– Ладно, ладно, понял. Жду.
Улица Архитектурная – это от меня не близко, но и не очень далеко. Наспех одевшись, я выбежал в утреннюю прохладу.
Уже на бегу соображал, как мне добраться. Утро не столь уж раннее, транспорт курсирует, но ждать нужного маршрута… Поймать таксиста или частника? Попробую, хотя это не так-то просто.
Однако повезло. Первая же встречная машина – потрепанный «Москвич-2140» шмыгнула к обочине, когда я замахал рукой.
– Шеф, на Архитектурную! Рубль – нормально?.. Ага! Ну, едем.
***
Двор на Архитектурной ничем меня не удивил. Ничего необычного не наблюдалось. Правда, утро выходного дня вообще самое тихое световое время, но всё-таки я ожидал увидеть встревоженных, растерянных, взбаламученных людей, случайных зевак… а увидел лишь «буханку» скорой помощи, скромно и одиноко припаркованную чуть поодаль. В ней никого не было.
Виноват. Это была не скорая, а санитарная машина. В просторечии «труповозка». Обыватель в массе своей вряд ли отличит такой спецтранспорт от обычной скорой, ну, а глаз криминального репортера, понятное дело, намётан. Отсутствие экипажа в машине подсказало мне, что надо бы поспешить: санитарная бригада долго ждать не будет, заберёт… у неё свои дела – целый день впереди.
В городской инфраструктуре я как рыба в воде. Таблички с указателями квартир у подъездов имелись, но я и без них в пять секунд отыскал нужный подъезд, вошел в него и понял, что не ошибся.
Сверху доносился гомон. Энергично поднявшись, я обнаружил на площадке третьего этажа приоткрытую дверь. Голоса доносились из-за неё.
Приоткрыв дверь шире, я ступил в полутемный коридор – в него косо падал дневной свет из гостиной. Оттуда же и доносилось: «…это типа заточки, только жало граненое…»
Я вошел в комнату.
Там топтались несколько человек: двое в белых медицинских халатах, остальные в гражданском. Над всеми ними возвышался Кириллов: в высоту его Бог не обидел – под два метра.
Но взгляд мой был нацелен не на живых. На мертвеца.
Я вмиг отметил, что покойник одет странновато, как-то по-эстрадному, шут его знает, по-цыгански, что ли: черные лаковые штиблеты, безукоризненно выглаженные черные брюки и блестящая, вроде шелковой, вишневого цвета рубаха. На спине под левой лопаткой виднелась небольшая пробоина. Вокруг нее шелк выглядел пожухлым, потерявшим блеск. Кровь. Совсем немного.
«Типа заточки, только жало граненое…» – вспомнил я. Ну да. Похоже на правду.
– А! – увидав меня, воскликнул Борис. – Постой минуту, мы сейчас закончим.
И обернулся к одному из штатских:
– Валерий Антоныч, у тебя всё?
– В первом приближении – да, – неторопливо ответствовал немолодой Валерий Антонович, закрывая хитроумный, со множеством отсеков чемоданчик. – Подробней вскрытие покажет.
– Вот за что тебя ценю, Антоныч, – усмехнулся Кириллов, – так это за аккуратность в словах.
– Жизнь научила… – начал было тот, но Борис уже не слушал, распорядился: – Уносите!
Двое в халатах и один без – водитель «буханки» и санитары – умело запаковали тело в чистую холстину, погрузили на носилки и понесли. Всё это заняло у них не больше двух минут.
Борис отдал ещё несколько приказаний своим и наконец-то занялся мною.
– Ну, – он бегло глянул на часы, – идем вон в ту комнату, потолкуем.
Вошли в малую комнату. Он – уже с привычным видом, а я вошел и оторопел.
Стены были увешаны картинами, выполненными, несомненно, рукой профессионала. Но все изображенное на них было… ни с чем не сравнимым. Я несколько секунд не мог подобрать никаких слов для этих плодов творчества.
Разумеется, опер это заметил.
– Что? – усмехнулся он. – Впечатляет?
– Слов нет, – честно ответил я, хотя именно в эту секунду слово всё-таки подоспело. Космос – вот оно. Я вдруг понял, что на полотнах бушуют вселенские стихии, все почему-то мрачные и грозные, точно это какой-то злой космос. Ничего светлого, сияющего, радостного, все багровое, лиловое, ультрамариновое; написано необычайно здорово, эффектно, внушительно… и угнетающе. Какой это мир, что за вселенная? Как его назвать?..
– Кто автор?
– Хозяин, – Борис глянул на часы. – Он же труп, который ты видел.
– Художник? Профессионал?
– Да. Работал в нашем областном издательстве, плюс подрабатывал по договорам там-сям. Член Союза художников.
– А-а… – тут я обратил внимание на стеллаж, где среди прочих томов стояли книжки с эмблемой нашего издательства. – А выставлялся он где-нибудь? – кивком я вновь указал на картины.
– Не знаю пока, – Борис огляделся. – Ну, давай присядем, поговорим, времени ещё немного есть. Я тебя, как сам понимаешь, не просто так выцепил, не потрепаться за жизнь.
– Хм! Да кто ж вас, ментов, знает?..
– Ну, ну, ладно! Юмор ценю, сам тоже пошутить умею. Иные вон после моих шуток годами пляшут… в художественной самодеятельности по месту пребывания… Короче, так!
И он сурово сдвинул брови.
Тут надо сказать, что Борис Кириллов обладал такой внешностью, что, раз увидев, не забудешь. Гигантский рост – во-первых; а во-вторых, крупные, резкие черты лица, делавшие его старше реальных тридцати с небольшим лет: прямой нос, твердый подбородок, впалые щеки, глубоко посаженные глаза… Прибавьте к этому высокий лоб с заметными залысинами – и перед вами лицо католического монаха из шестнадцатого века, отдавшего всего себя постам, молитвам и схваткам со всякими там лютеранами да гугенотами.
Ну, а поскольку служба опера криминальной полиции не менее сурова, чем у борца с ересями и нечистой силой, то служба эта заточила выразительный лик под устойчивое выражение непреклонной решимости. Оно не обманывало. Я знал, что правонарушителям, оказавшимся на пути капитана Кириллова, завидовать не приходится.
Он четко, связно изложил фабулу происшествия.
Убитого звали Дмитрий Валерьевич Костыльников. Обитал здесь всю жизнь, все свои сорок два года, квартира досталась ему от родителей. Холост. И никогда женат не был. Окончил педагогический институт, художественно-графический факультет. Начинал учителем рисования в школе, потом попал в издательство, закрепился, его ценили. Кроме того, калымил там-сям – не бедствовал.
Тихий – это в один голос отметили все соседи, с которыми удалось переговорить членам дежурной бригады. Спокойный, незаметный, вежливый, воспитанный – можно сказать, идеальный жилец…
И вот такой вдруг дикий финал.
– В тихом омуте черти водятся, – жестко усмехнулся Борис. – Я это давно просёк, не врёт пословица.
Шли годы, Костыльников жил никем не замечаем, пока не наступило это сентябрьское утро.
Сосед с пятого этажа заметил, что дверь двадцать второй квартиры приоткрыта. Будь он менее дотошным человеком, возможно, прошел бы мимо – мало ли отчего бывают не закрыты двери?.. И тогда кто знает, как бы дальше развивались события. Но случилось то, что случилось. Обитатель верхнего этажа обладал повышенным чувством гражданской ответственности. Он остановился на площадке, приник ухом к дверной щели, стараясь расслышать что-либо. Но не расслышал ничего.
Этим бдительность соседа не ограничилась. Осторожно, одним пальцем он оттянул дверь, деликатно позвал:
– Дмитрий Валерьевич!
И после паузы ещё раз:
– Дмитрий Валерьевич!..
А в ответ тишина.
Тогда социально ответственный гражданин решил войти. Вошёл, прошёл и…
Всё это он подробно рассказал Кириллову, включая то, как позвонил в милицию, – и у Бориса не возникло ни малейших сомнений в искренности рассказа.
– Я всякие вилянья душевные сразу чувствую, – поведал капитан о своих талантах. – Ну, сам знаешь, по всякой там неконтролируемой мимике, вазомоторным реакциям… Нет, здесь вижу, что всё он честно изложил, на все сто.
Покуда Борис беседовал с главным свидетелем, члены его бригады и опера местного райотдела – они тоже прибыли по вызову (вообще, в милицейской иерархии чёрт ногу сломит, однако в данном случае это скорее сыграло на руку) – рассыпались по этажам, быстро опросили жильцов, одновременно блокируя пустое любопытство и суету. Удалось выявить и кое-что полезное: некоторые из жильцов отметили у Костыльникова необычное оживление, необычное потому, что изо дня в день на протяжении многих лет в двадцать второй квартире не происходило ничего, а тут вдруг зашевелилось.
– Н-нет, вы знаете… всё, так сказать, в рамках… – интеллигентски растягивал слова-паразиты владелец квартиры № 23, старичок в очках с массивной пластмассовой оправой. – Звонки в дверь, голоса… такие, м-м… приветливые, радостные. Это, знаете ли, удивительно уже потому, что я такого и не припомню. К нему… э-э… годами никто не захаживал, а здесь, изволите ли видеть, как прорвало! Впечатление, знаете ли, такое, что у него, так сказать, официальный прием…
– Погостевали, – не удивился я, узнав об этом.
Борис кивнул в подтверждение.
– Что-либо выяснили о гостях?
– В том-то и дело, что ничего. Только то, что они были. Несколько человек, мужчины и женщины. Выпили по фужеру шампанского. Вернее, недопили. Со льдом. И лёд кололи специальным пестиком, ну, знаешь, вроде заточки, только с граненым жалом…
Я кивнул:
– Слышал. Это и есть орудие убийства?
– Оно самое. Это можно считать установленным. И всё!
Я сделал такое глубокомысленное лицо, что разве какому-нибудь академику впору:
– Гм… в кибернетике это называется – черный ящик. Объект, в котором нам известна ситуация на входе и на выходе. А внутренние процессы неизвестны.
Борис коротко усмехнулся:
– Слушай, Жур, ты, конечно, парень неглупый. По правде сказать, я тебя потому и позвал. Но зря умничать не надо. Вообще отвыкай от такой привычки. Во взрослой жизни это вредно.
Я примирительно вскинул руки:
– Всё, всё! Сдаюсь.
– Сдаваться не надо, – тон голоса смягчился. – Надо соображать. Только без выкрутасов. Вот тебе еще информация. Смотри! Обнаружено при обыске. Лично мной.
Сказав так, он выдвинул ящик письменного стола, на котором, кстати сказать, ничего не было – голая полированная поверхность. А из ящика Кириллов вынул альбом в благородной кожаной оболочке с тиснением, передал мне:
– Полюбопытствуй.
– Солидная штука, – не удержался я от замечания, откинув весомую кожаную плоскость. Бумага оказалась под стать обложке: мелованная, плотная, белоснежная; собственно, рисовать на такой акварелью, да хоть бы и маслом примерно то же, что ходить по льду в туфлях – скользить впустую. Но хозяин и не думал использовать в альбоме краски. Он работал тушью. Или фломастером. Черным.
После картин-феерий на стенах я уже был подготовлен к нестандартному творчеству покойника, но все же он сумел меня удивить.
Чёрное и белое. На ослепительно белых страницах вроде бы хаотично, а на самом деле в прихотливой, сложной гармонии были разбросаны… как их назвать? Знаки? Символы? Да, наверное, так. Не буквы, не иероглифы, но и картинками не назовешь. И даже пиктограммами. Это были виньетки, похожие на снежинки или цветочки, иные – на скрипичные ключи и небольшие гербы с абстрактной символикой. И всё исполнено четко, роскошно, вдохновенно, одним легчайшим, летящим росчерком пера художника, а не чертёжника-ремесленника.
Это я отметил сразу. Принялся листать альбом – примерно до половины его страницы были покрыты символами, какими чаще, какими реже, а некоторые встречались лишь по разу. Повторюсь, во всем этом, бесспорно, была какая-то система: и в самих знаках, и в их расположении – на странице они казались кружащимися в загадочном танце. Но что за система, конечно, неизвестно.
Так я и сказал Борису, отдав альбом. Он странновато отреагировал мимически – усмехнуться не усмехнулся, но слегка дернул уголком рта.
– Я себе то же самое сказал, когда увидел. Примерно. Есть тут разумный подход. А какой именно? Ничего тебя не навело на мысль?
Я подумал, похмыкал.
– Н-ну… Он же художник, верно? Должно быть, какая-то своя система записи… вроде алфавита, иначе говоря.
– Шифр, – поощрительно подсказал капитан.
– Ну да. Можно и так сказать.
Он немного помолчал. Затем произнес:
– Хорошо, – всё с той же осторожно-поощрительной интонацией. Обычно так говорят, когда держат какую-то неозвученную мысль.
Мне чуть поднадоели эти мелкие кошки-мышки:
– Ты к чему-то клонишь? Давай попрямее, без ребусов.
Он засмеялся:
– Клоню, да. Но совсем без ребусов не выйдет… Ладно! Скажу так: мне важно твое… м-м… – он сдвинул брови, подбирая слово, – незамыленное мнение. Понимаешь? Вот какая-никакая общая картина есть. Выводы твои? Пусть сырые, пусть корявые там, мутные… всякие. Мне это всё равно важно!
От «сырых и корявых» меня малость покоробило. Как это – сырые, корявые? Мутные?.. Нормальные у меня выводы! И мысль заработала, как ядерный реактор.
Исходная картина: рядовой художник. Зарабатывал на жизнь иллюстраторством и оформительством. А для себя творил в стиле дикого космического сюрреализма. И изобрёл свой собственный шифр, которым записывал нечто… хм, секретное?.. Ну, допустим.
Так! Дальше. Этот тихий человек, живший скрытной, никому неведомой жизнью, в пятничный вечер вдруг приглашает группу гостей. Смех, дружелюбные голоса, шампанское… всё вполне прилично, цивилизованно и так далее. Но почему-то этот вечерний раут заканчивается утром распахнутой настежь квартирой с трупом…
Вот сумма данных. Вопрос: чем могли заниматься люди, приглашенные этим человеком при таких обстоятельствах? Ответ: точно не знаю, но очень похоже на некий спиритический сеанс. Решили поиграть с тёмными силами. Вызвать злых духов. Сейчас это в моде, на фоне демократии! Думали, шутка, развлечение. А оказалось…
Стоп-стоп. Это я уже начинаю сказки сочинять. Рабочая версия пока должна звучать кратко.
Итак, можно допустить, что это было собрание оккультного характера, где впадали в транс или что-то в этом роде… правда, почему при этом было тихо, как в мышиной норе?.. Да, признаю, на этот вопрос ответа нет. Пока. Но в целом версия выглядит самой толковой.
По мере того как я говорил, Кириллов всматривался в меня всё с большим и большим интересом, а когда я закончил, вдруг встал и тут же вновь сел.
Я, впрочем, не слишком удивился этим эволюциям.
– Жур! – сказал Борис с особым чувством. – Я и раньше знал, что мы с тобой на одной волне…
Нетрудно было понять, что он и сам пришел к подобным выводам. Практически сразу после осмотра места происшествия. И захотел себя проверить: пусть на то же самое взглянет свежая голова. Живая, сообразительная, владеющая темой, но не забитая милицейскими штампами… И капитан знал, где ему такую голову найти.
Не хвалю себя зря. Что есть, то есть: я парень неглупый и хваткий. И моментально схватил суть, чётко подтвердив прогноз капитана. Что уверенно позволяет сделать его версию основной. И работать по ней.
– …теперь ты понял мой план? Проведи журналистское расследование, так это у вас вроде бы называется?.. Кто у нас в городе грешит такой вот хренью – чертовщиной всякой, чернокнижием… Ну, ты меня понял! Сейчас ведь из-за этой гласности нечисть полезла наружу, как глисты из задницы. Наверняка они все между собой знакомы, слухи мгновенно разлетаются. А? Как тебе задачка?!
Задачка знатная, кто бы спорил. Ясно, что у опера угрозыска дел – не продохнуть. И лезть в причудливый мир городских любителей мистики, паранормальных явлений и тому подобного сумеречного зазеркалья – это целая головная боль при наличии множества неизлеченных других. Я это прекрасно понимал.
А вот журналисту здесь карты в руки: тема! Сенсация! Ищи и обретёшь, и имя прогремит по стогнам, так сказать. И угрозыску поможешь. Ну и, наконец, это азарт, поиск, драйв – самая суть жизни журналиста, без чего моя профессия как физкультура без спорта.
– Ну? – наседал Кириллов. – Берешься? Берись! Чем не находка для тебя?!
Я не спорил. Больше того – я ощущал, как хитрый капитанский план начал работать. Меня стал разжигать знакомый кураж. Тема, чёрт возьми! Вроде бы никто ещё у нас в эту сторону не копал, могу стать первым…
– Дело, – сказал я. – Берусь.
***
Взяться-то взялся, но с чего начать?..
Если бы я курил, что начал бы с сигареты. Но я не курю. Значит, первым делом – крепкий чай.
То, что задачу решу, я не сомневался ни секунды. Стремительный перебор вариантов, четкий анализ каждого из них – моя стихия, я в ней как рыба в воде, как птица в небе. Крылья, полёт, вольный ветер!.. Вернувшись домой, я с подъемом принял душ, заварил чай дикой крепости, залил чифир молоком и развалился в кресле, подзаряжая горьким напитком ракету мысли.
Итак, кто может мне помочь?
Вмиг перетряхнул в памяти коллег из редакции. Старики? Бог с ними, их удел «весенние старты», школьные линейки да жилищные конторы. Молодые?.. Ну, эти куда шустрее, спору нет. Но они совсем зеленые, бегать умеют, а думать – нет. Да и знания-то у них – слёзы, а не знания. Все по верхам. Нет, и здесь пусто.
Но это наша газета, городская. А есть еще областная, более официальная. «Первые перья» этой газеты: очеркисты, фельетонисты, интервьюеры – это уже номенклатура обкома партии, и вели они себя кто степенно, кто спесиво, кто вальяжно-снисходительно…
Стоп.
Я сделал слишком большой глоток, поперхнувшись лютой горечью. Мысль-ракета нашла цель.
Меня давно занимал один из грандов очерка – губернский лев с благородной сединой в волосах и ироническим надломом брови, обладатель замшевых и твидовых пиджаков, курящий «Мальборо» и «Кэмел», слегка рисующийся изысками речи…
– …как говаривал Булгаков, богема хороша лишь у Мюрже, и я теперь понимаю, насколько он прав, понаблюдав за жизнью этой веселой семейки. Представьте: муж, жена, взрослая дочь. Жена вполне цветущая мадам, а вот муженёк – импотент со времен войны… И вот, представьте себе, по мгновению невидимой руки Эроса возникает среди них некто мужского пола. Приживается, собачий сын, да так, что не выгонишь. Валяется на диване, ест, пьет. Естественно, не работает. Естественно, начинает искоса поглядывать на дочку. Той не то семнадцать, не то восемнадцать. Что ночью происходит в этом доме – тайна сия велика есть…
Такой обрывок разговора я подслушал, пробегая крыльцо Дома печати, и бегло позавидовал рассказчику. Бывает так, что незнакомый человек вдруг привлечет чем-то, захочется узнать о нем поближе… Узнал. Узнав, захотел прочесть его очерки. Не поленился разыскать, прочёл. Оказалось плоско, с банальными до неловкости претензиями на мировоззрение. Я был разочарован.
Постигнув несложную истину: умение складно трепаться вовсе не равно умению хорошо писать, я, однако, интереса к старшему коллеге не утратил. Выглядел он человеком многознающим, даже закрыто информированным. Это я чутко уловил из кое-каких его реплик. Долго ли коротко ли, начали-таки общаться, хотя и не близко. Более того, возникло впечатление, что наш сеньор пера стал выделять меня из числа прочих молодых щелкоперов; ну, язык мой тоже не колода, может речи плести ловко, грех жаловаться. Да и криминальными заметками я успел себе какое-никакое имя составить в цеху пишущей братии, пошли гулять слухи, что Панов умеет найти и подать материал.
Аккуратно прихлебывая крохотными глотками, я постарался собрать все впечатления об Александре Михайловиче – так звали маститого газетчика – и перелить их в прогноз на будущий серьезный диалог.
Прогноз вышел благоприятный. Воображаемый Александр Михайлович смотрел на меня с живым интересом, видя, что со мной можно говорить по-взрослому… Вдоволь налюбовавшись этой картиной, я задвинул Александра Михайловича в мысленный чулан и стал прокачивать другие варианты. Работал не поверхностно, всерьез, вывел на первый план несколько претендентов, но всё же конкуренции с первым номером они не выдержали. И в понедельник я решил с него начать.
***
После утренней редакционной «летучки» я, не медля ни секунды, пустился на розыски Александра Михайловича – и, слава богу, застал его не в курилке, окруженного публикой из разных редакций, а в кабинете, за столом. Творил. Но собирался выйти покурить. Так что я попал в самую точку.
– Здра-авствуйте, здравствуйте, юный коллега… – покровительственно забаритонил премьер, доставая из ящика пижонский портсигар с запутанной латинской монограммой. – Чем обязан?.. Поговорить? Превосходно. Имеете что-либо сказать?
– Спросить имею.
– А, вот как. Это посложнее. Но ради молодого поколения…
Балагурил он привычно-бодро, словечки, идиомы, остроты были наготове, как патроны в обойме. И видно было, что это маска, ставшая второй натурой, как бы вросшая – уже не сбросишь, даже если захочешь
– …пойдем покурим, племя младое?.. Не куришь? Похвально. Тогда, правда, придется подышать табачным дымом.
– Ради пользы дела готов.
– Ха! Считаешь, польза будет?
– Надеюсь.
И я начал излагать на ходу, в коридоре, не дойдя ещё до курилки, где, по счастью, никого не было.
Первую фразу я заготовил заранее, рассчитывая на нее, как на бронебойный снаряд: должен попасть, должен пробить. Ну, а не попаду, не пробью?.. Что ж, будем думать, что дальше.
Однако не пришлось. Попал. Пробил. От той самой фразы лицо гранда изменилось. И он взглянул на меня точь-в-точь как позавчера в воображении, с настоящим интересом, без манерничанья.
– Хм, – произнес он, раскатывая сигарету в пальцах, хотя «Кэмелу», в отличие от наших, эта операция вовсе не была нужна. Хмык был, конечно, прелюдией к дальнейшей беседе, но тут вдруг распахнулась дверь молодежной редакции, оттуда с гоготом – другого слова не найду – вывалилась ватага сотрудников: три парня и две девушки – одна блондинка, другая крашенная в какой-то дико-морковный цвет. Эта вырвиглазная особа, увидев нас, аж взвизгнула:
– Сан Михалыч! – и замолотила, забарабанила такой чепухой, что у меня чуть уши не повяли. Но Александр Михайлович слушал благосклонно, заулыбался по-своему, по-великокняжески, что-то отвечал, только я не запомнил что: у меня своё в голове крутилось.
Александр Михайлович так и не закурил, а сигаретами угостил девушек. Те прямо раскисли от удовольствия, вкушая ароматный дым, он же, воспользовавшись этим, двумя-трёмя фразами оторвался от пустого разговора, подхватил меня под локоть:
– Пойдем-ка, прогуляемся немного.
И потащил в скверик перед нашим зданием, где осень предстала перед нами во всем великолепии, включая чистейшую небесную синеву в прорехах пожелтевших, начавших облетать крон.
Я очень остро чувствую красоту природы и усматриваю в этом какую-то связь со своими дивными снами, хотя глубоко в эту сторону не копал. Всё как-то не до того было. Не раз говорил себе: да, есть тут что-то, над чем стоит задуматься… но так и не задумался.
Вот и сейчас подумал, и вновь задумываться было некогда. Глянул мельком в роскошный небосвод… ну, слов нет!
Один беглый взгляд – но от Александра Михайловича это не укрылось:
– Что, коллега? Эстет?
– Не без того.
– Ага. А я, представь себе, в этом смысле как пень. Буратино. Нет, умом-то все понимаю: прекрасный пейзаж или там что иное, а вот прочувствовать – не задевает, не греет, не трясет. Никак, представь.
«Вот потому и пишешь тупо», – представил я. Вернее, эта мысль сама собой выскочила, помимо воли, и я отчего-то испугался, что он и это расшифрует. Потому сделал неопределенное мимическое движение.
Впрочем, это проехало мимо.
– Ну, коллега Роман, – Александр Михайлович сменил тон на деловитый, – начнем мало-помалу собирать камни, как говаривал старичок Екклесиаст, он же царь Соломон?..
– Вам виднее, Александр Михайлович.
– Ага, мне. Мудро сказано. Тогда… Кстати, как по батюшке?
– Вячеславович. Но можно и без батюшки. Можно и на «ты».
– Превосходно. Тогда с вашего, то бишь твоего любезного позволения… у тебя, я так разумею, есть реальные наработки по данной теме?
– Есть.
Он чуть помолчал, затем указал на пустую скамейку:
– Присядем.
Присели. Александр Михайлович щёлкнул кнопкой, машинально протянул мне раскрытый портсигар:
– Прошу.
– Я не курю, – сказал я с легким укоризненным нажимом.
– А! Да-да, извини. Спортсмен?
– Физкультурник. В прямом смысле. Понимаю отношение к организму как культуру.
– М-м!.. Похвально. Ну, а мне это понимать поздно, потому…
И закурил. Подымил немного, после чего потребовал:
– Расскажи. Конкретно, в деталях. Только не виляй, не увильнешь. Я сразу просеку, где правда, а где твои сказки.
Речь стала жёсткой. Лицо тоже. Всю старорежимную шелуху как сдуло.
Ну, здесь я малость затуманил, стал разъяснять, что дело связано с милицией и я не могу раскрывать всего… Не скрою, мне хотелось посмотреть на реакцию. Но реакции практически не было. Александр Михайлович спокойно сказал, что не собирается выпытывать из меня имена, адреса и даты. Всё это можно опустить. Его интересует описание событий – вот оно должно быть предельно точным. Вот тогда-то он, со своими аналитическими способностями…
Прямо он это не сказал, поскромничав, но догадываться не пришлось. Я вдруг догадался о другом.
Имена, даты… А ведь с издательством-то мой собеседник вполне мог быть в контакте! Стало быть, не исключено, что и покойника знавал. Я это отметил, но сначала все же постарался изложить факты как можно подробнее. Александр Михайлович слушал цепко, живо, кивал, переспрашивал, курил, и я видел, что он вполне верит мне.
Когда я закончил, он достал портсигар, чуть было не раскрыл его, однако удержался, сунул обратно в карман.
– Так. Значит, очень похоже на некий таинственный ритуал, где что-то пошло не туда?
– Похоже. Кстати… – и, предупредив, что иду на некоторое раскрытие оперативной информации, я поведал о работе покойника в издательстве и фамилию, естественно, назвал.
Александр Михайлович не удивился, но призадумался.
– Костыльников? Нет, не вспомню такого персонажа. Хотя с конторой этой знаком… Впрочем, увидел бы, наверняка узнал. Но это не суть.
И разъяснил суть.
Тема психических аномалий – да, благодать для современной журналистики, он о том не раз думал. И материал кое-какой имеется, еще с прежних застойных времен, да, как всегда, недосуг – жизнь гонит, крутит, вертит, не дает вздохнуть и оглянуться… Но сейчас, да, раз так повернулось, то давай-ка оглянемся.
– Итак, Роман Вячеславович! Слушай здесь. Ты, спору нет, изрядный юноша, как говаривали в старину. И если мы с тобой правильно партию разыграем, то можем быть в дамках…
Он развернул мысль: если материал выйдет бомбой, то Александр Михайлович берется пристроить его в столичное издание. Ну, вряд ли из самых перворазрядных, но во вполне солидное, со всесоюзной аудиторией. Ну, правда, в самом деле надо сделать бомбу: нечто острое, дерзкое, жгучее, ущипнуть читателя, так сказать. Сможем?
– Если не сможем, то и браться нечего.
– Вот! Слова не мальчика, но мужа. Похвально. Стало быть, образуем синдикат. Кто во главе?..
– Без комментариев.
– Еще раз похвально. Теперь… – он вскинул руку, глянув на часы, – ага! Прожекты прожектами, а служба службой. Надо отдать дань рутине, я в этом смысле почти конфуцианец… Вечером свободны, коллега?
– Ради концессии – да, – я улыбнулся.
– Превосходно. Значит, решаем так. До конца рабочего дня я вряд ли вырвусь, да и еще час-полтора, пожалуй, придется прихватить… Ага. А насчет алкоголя ты тоже пуританин?
– Не радикальный. В малых дозах считаю даже полезным. Релаксация там, всё такое.
– Научный подход? Похвально. Ну, значит, в районе полвосьмого…
***
Ровно в девятнадцать тридцать мы с ним встретились в кафе ресторанного типа, чадном, неряшливом, но чрезвычайно популярном обиталище местной богемы, где готовили весьма недурно. Я здесь бывал не раз, но в общем зале, а сеньора от журналистики с почетом препроводили в кабинет: подскочил низенький толстячок довольно засаленного вида – провёл, рассыпался в любезностях, принял заказ и исчез, не докучая. Опытный, как видно, человек.
Александр Михайлович заранее объявил, что всё оплатит. Заказал же водки очень умеренно, холодные закуски; на горячее – отбивные с печёным картофелем. Водку и закуски принесли мгновенно, с антрекотами же или, кто их знает, эскалопами, понятно, надо было обождать.
– Ну-с, – провозгласил глава синдиката, наполнив рюмки, – вонзим по первой!
Вонзили. Закусили от души. Александр Михайлович пришел в бодрое рабочее настроение, достал блокнот, импортную ручку, подмигнул:
– Профессиональная деформация личности! Чтобы думать продуктивно, обязательно надо писать или чертить, иначе не могу. У тебя нет еще такого?.. Хотя вы-то, молодые, скоро на ЭВМ будете всё печатать, или как это сейчас говорят, компьютер?.. Ну, впрочем, к делу! Итак, что мы имеем…
И пустился растягивать логическую цепочку, которую, по правде-то, прежде я и без него тянул, но все равно вдвоем было интереснее.
Примем за постулат, что на квартире Костыльникова собрались адепты некоего тайного магического ордена и пустились в ритуальные действия с неожиданным трагическим исходом. Увидев содеянное, ужаснулись и втихую разбежались по домам. Примем?..
– Да, – подтвердил я.
Превосходно. Идем дальше: очевидно, что традиционные милицейские методы в данном случае дают холостой выхлоп: никакого отношения к криминальному миру члены ордена, скорее всего, не имеют, стало быть, напрягать агентуру и шерстить картотеки бессмысленно. Так? Так.
Все это Александр Михайлович проговорил с известным апломбом, ну и я вставил в тему свои копеек двадцать, упомянув о том, что и поквартирный обход результатов не дал. Правда, тут же оговорился я, такой дедовский способ, как изучение бумаг покойного, телефонных книжек и т. д., может навести на след, но это долго, нудно и не гарантированно. А нам результат нужен быстрый и безошибочный.
– Похвально, юноша, – молвил мэтр, хотел ещё что-то добавить, но тут принесли умопомрачительно ароматные, жарко шкворчащие отбивные с аппетитно подрумяненной картошкой, и мы, хватанув по стопке, набросились на мясо и гарнир.
– Стало быть, метод, – вернулся к сути Александр Михайлович. – Есть предложения?
– Есть, – кивнул я. – Надо найти людей, владеющих информацией об оккультных сектах и тому подобном в нашем городе. Что это могут быть за люди и где их искать?.. На психологическом факультете, возможно? Я с ними, кстати, неплохо контачил во время учёбы. Думаю, не забыли.
– Логика есть, – одобрил босс. – Но профессура… это всё народ теоретический, от жизни оторванный. Нам нужны практики.
Мой многоопытный собеседник, похоже, с удовольствием ещё бы потемнил, поумничал, но я решил подсократить этот процесс:
– Вы имеете в виду компетентные органы?
Александр Михайлович рассмеялся, со вкусом отправив в рот ломоть мяса. Разумеется! Именно это он и имел в виду.
Когда-то жизнь свела его с человеком из областного управления КГБ, и несмотря на разницу в возрасте, оба почувствовали друг к другу доверие, почти дружбу. Наверное, сотрудник спецслужбы испытывал синдром дефицита общения, будучи в своей среде если не белой, то серой вороной: инженер по образованию, он попал в органы по спецнабору, и для «настоящих» чекистов вполне своим так и не стал. С личной жизнью тоже как-то не сложилось: с годами и он, и жена поняли, что своими они друг другу так и не стали… Разводиться же офицеру КГБ крайне нежелательно, отчего путём муторных квартирных обменов супруги разъехались и, формально не разводясь, зажили каждый своей жизнью, общаясь по необходимости. Карьера не особо задалась: дошел до майора, а дальше – стена… Так и шли, сменяя друг друга, малоразличимые дни и годы, вот майора и потянуло излить душу журналисту, взяв с того слово, что не проболтается. Ну, а журналист хоть десять таких слов был готов дать.
Он разлил по предпоследней, если судить по остатку в графине:
– Кое-что занятное он мне поведал. А именно…
Бог весть кого на олимпийских высотах Комитета осенила мысль взять под контроль область аномальных событий: выявлять всё странное, необычное, выходящее за рамки привычного бытия – с прицелом на использование в государственных интересах. Разумеется, под завесой глубокой секретности.
К творческой идее высокого начальства массив сотрудников КГБ отнёсся неоднозначно. Многие, особенно на местах, восприняли это как блажь, из-за которой – куда ж деваться – придется взять под козырёк, сказать «Есть!», но отделаться формальным исполнением приказа. Директивой сверху в областных управлениях предписывалось создать специальные группы по сбору информации об «активности неустановленного характера» – так это звучало официально. Ну, и здешнее начальство, посудив-порядив, решило взвалить сомнительный воз на майора: пусть-де тянет до самой пенсии.
Тут мы тяпнули по последней, Александр Михайлович ножом и вилкой растерзал остаток антрекота, салфеткой наскоро вытер жирные губы:
– Конечно, он не всё мне говорил. Но главное я понял. Он и руководству не все докладывал. Почему?.. Да всё потому же. Видимо, считал, что вряд ли это будет воспринято всерьёз. А для него это было что-то вроде психологической отдушины. Или бери больше: тайная цель. Ведь должна быть у человека цель в жизни, согласен?.. Иначе это не жизнь, а так, обратный отсчёт. О своих тайных поисках он мне ничего не говорил. Так, уголок завесы приподнял. Меня, признаться, тогда порядком разобрало на запчасти: понимал, какую бомбу из этого можно слепить; но в те времена это было нереально. Ну, а потом он ушел на пенсию, потом перестройка…
Перед самой отставкой герой данной повести неожиданно получил подполковника – сделало начальство ему такой презент ради повышения пенсии, как говорится, и на том спасибо… За минувшие с тех пор годы журналист и отставной офицер связи не потеряли, общались, хотя и нечасто.
Александр Михайлович подался вперёд и сместил тембр голоса:
– Твой случай – нам подарок. Размотаем по уму – будут нам крем Марго и шелковые подштанники по будним дням. А лучше материала, чем у подполковника, думаю, не найдешь. Думаю, он нам поможет. Сегодня-завтра я с ним свяжусь, навестим, покалякаем. Резон?
– Ещё бы. Как его зовут?
– Соломин. Подполковник Соломин Игорь Александрович.
***
И вот я перед его дверью. Александр Михайлович прийти не смог, срочно убыл в командировку. Поговорить с отставником, впрочем, он успел, и теперь тот ждал меня с визитом.
Дверь распахнулась, предъявив немолодого, строго подтянутого мужчину, обозначившего дежурную улыбку:
– Роман Вячеславович?
– Да. Можно просто Роман.
– Раз можно, значит, нужно, – улыбка изменилась в лучшую сторону. – Прошу. Коньяку-водки не обещаю, а чаю – вдоволь. Под серьёзную беседу самое то…
Чай у отставного подполковника в самом деле оказался хорош: душистый, утонченный, не чета моему чифирю. Расположились мы, как водится, на кухне, я пил с удовольствием, рассказывал об убийстве, стараясь не упустить ни одной детали, при этом стараясь фиксировать реакции слушателя. Зафиксировал, однако, лишь умеренную благожелательность хозяина к гостю: подполковник умел держать себя на замке. Никаких иных эмоций ни малейшим образом он не проявил. А вот моё легкое гурманство от него не укрылось:
– Неплох чай?
– Не то слово.
– Грешным делом – хобби… Ну, Роман, теперь у меня ряд вопросов.
И удивил:
– Скажи, ты не обратил внимания на книги?
– Книги?
– Ну да. Что там у него на книжных полках?
Я добросовестно напряг память:
– Хм… Да! Заметил книги нашего областного издательства. Ну, это и естественно, наверняка он их иллюстрировал. Авторские экземпляры.
– Совершенно верно. А на фамилии авторов внимания не обратил?
– Увы…
– Ну, это не важно. Я и так уверен.
– Не понял?
Соломин полуобернулся, не вставая, взял чайник.
– Давай-ка продолжим, – предложил он. – Ты пей и слушай. А мне придется говорить долго. Не спешишь?
– Ну, что вы!
Он улыбнулся, кивнул и чуть насупился, как бы собираясь с мыслями:
– Начать придется издалека. Четверть века тому назад, даже чуть больше…
Эти слова прозвучали примерно в половине первого, а час спустя хозяин почти залпом сглотнул чашку чая, увлажняя пересохшее горло, откашлялся и произнес:
– И тогда он сказал…
***
Тогда, двадцать семь лет назад, полковник Казанцев продолжил беседу с подчиненным, изменив тон на доверительный, почти дружеский:
– Вот послушай…
После боя на хуторе он какое-то время ходил точно под наркозом, как бы не вполне сознавая случившееся. Осознание в полной мере стало приходить потом, заставляя холодеть от пережитого. Жизнь зачем-то провела его по грани, решив всё же не уводить за эту грань. Зачем – вот вопрос, на который он не нашёл ответа. Так и не нашёл.
– …по сей день, – полковник легонько постучал по столу папиросной гильзой. Папиросу он вертел в пальцах, разминал, однако стоически не прикуривал. – А вопросы только разрослись.
Затем сунул папиросу в рот, прижевал, примял гильзу, но так и не закурил.
Отчего майор оказался в том секторе атаки, где и быть не должен? Как его вынесло на линию огня, между Казанцевым и немецким автоматом?.. Случайно? Ну да, конечно, всё так можно объяснить: случайность! То есть никак не объяснить.
В глазах Соломина стоял немой вопрос, и Казанцев усмехнулся:
– Я же тебе говорю: нет у меня ответов. Знаю одно: нет на свете никаких случайностей. Это, как говорят учёные, твёрдо установленный факт. А отсюда… – он витиевато поиграл пальцами в воздухе, – отсюда начинается простор для вольных размышлений.
Стало ясно, что вольные размышления в жизни офицера МГБ-КГБ присутствовали параллельно с внешней жизнью, в том числе с чинами, должностями, наградами, не показываясь на поверхности. И лишь теперь он счёл возможным сказать вслух то, о чём не говорил никому.
– Сказать… мне? – осторожно решился спросить Игорь.
– Тебе, капитан-командор, – хмуровато улыбнулся начальник. – Эта история, – он кивнул головой назад и влево, – с липовскими покойниками… они свои роли сыграли в большой игре, я уверен. Сошли со сцены, но пьеса продолжается. Не понял?.. Ну, это не удивительно. Сейчас постараюсь объяснить, уж как получится, не взыщи.
Получилось вполне дельно, да и Соломин был толковым парнем, соображать умел. Старший товарищ, не смущаясь, говорил вещи для полковника КГБ почти еретические, а младший прекрасно сознавал: тот и слова не произнесёт, если не будет убежден в безнаказанности. Стало быть, убежден. И, стало быть, зачем-то это ему надо.
Свобода мысли, очутившись в чекистской голове, привела к следующей философской гипотезе: судьбы людей – это сложнейший узор из времени, пространства, мотивов, событий. Все сплетены, и каждая меняет мир: все наши встречи и разлуки, пересечения прежде незнакомых людей – с дружбой, враждой, любовью; на перепутьях мира и войн… улыбки, поцелуи, объятия женщин и мужчин, рождения и смерти – все это связано, каждый шаг, каждое прикосновение, каждый выстрел задевает, встряхивает и заплетает нити на годы вперед, чтобы они расплелись или оборвались в какой-то точке, дав начало иным колыханиям и сплетениям судеб уже в новых поколениях.
– Ну и так далее, на годы, годы и века. Уяснил?
– Да.
– Да, – повторил полковник. – Когда началось, где кончится, не знаю, да, наверное, и не узнаю. Знаю, что с моим Иван Палычем где-то и когда-то случилось что-то такое, отчего он спустя годы должен был спасти кого-то от вражеского выстрела. Спас некоего капитана Казанцева. Так! И что дальше?..
А дальше пошли нити и узлы вязаться вокруг Казанцева, задевая тех, кто возле него. Может, в этом всемирном узоре и в дальних нитях через несколько знакомств и поколений что-то происходит так, а не иначе, потому что где-то и когда-то некий Казанцев поступил не иначе, а так. Ну, скажем, победил свой страх и бросился навстречу вражеским пулям…
Наверное, полковник говорил не так уж ладно и складно, но Соломин хорошо понимал его. А, кроме того, память мигом подбросила рассказ Веденеева об отце, вернее пересказ, как тот стал свидетелем драки в петроградском кабаке и почему именно этот пустяк вспоминался в последние дни жизни, на границе вечности?..
Игорь спрашивал себя, понимая, что вопрос риторический, при этом стараясь слушать шефа, – но тот четко просёк, что подчиненный чем-то отвлекся:
– Ты меня слушаешь?..
– Конечно, товарищ полковник! А что?
– Да?.. Гм. Да показалось мне, что ты отвлекся. Ну, да ладно…
Казанцев еще пофилософствовал – видно было, что всё это в нём давно и глубоко, самая суть его жизни; однако ничего нового он не сказал, просто перелопачивал прежнее, что вскоре и заметил. И постарался закруглиться:
– Ну ладно, капитан Грант, потолковали о высоком, пора, стало быть, на грешную Землю… Все, ступай, служи. Мы…
– Да, товарищ полковник?
– Да нет, ничего. Все, свободен!
Соломин вышел с чувством, что Казанцев о чем-то умолчал. Конечно, любопытство разожглось, что уж там говорить, но любопытство любопытством, а дело делом, и с некоторым усилием капитан заставил себя втянуться в служебные будни. Побежали, покатились день за днем, подоспело время проверять письма до востребования, те самые, о которых с легкостью необыкновенной выболтал он Бурцеву… Эта служебная функция была одной из самых приятных, обычно Игорь отправлялся на почту пешком, шагал, и предчувствие остренько пощипывало душу. Правда, в письмах всякий раз оказывалась нудная рутина. И всё же он всякий раз шёл за ними как на встречу с неизведанным.
И тогда тоже явился в почтовое отделение с тем же тонким, труднообъяснимым ожиданием. Зашел к заведующему, тот, как всегда, засуетился, захлопотал…
Нет. Не как всегда. Захлопотал особенно. И было отчего:
– На сей раз, Игорь Александрович, вам даже что-то вроде бандероли…кгм!
– Бандероль? – капитан приподнял брови.
– Да. Кгм! Вот, гляньте.
И протянул толстый, плотный конверт из грубой оберточной бумаги, без подписи и обратного адреса.
Игорь ощутил, как горячо стукнуло сердце. Предчувствие сбылось.
Он, конечно, постарался его не выдать. Суховато поблагодарил, от предложенного чая вежливо отказался. Выйдя, посмотрел на часы: рабочее время кончилось, можно идти домой… Пошел не спеша, стараясь прочувствовать флер вечерних улиц и дворов, с дымкой, тонкими тревожными запахами, в которых чудилось нечто далекое – лесное, полевое, деревенское… Соломин шагал, чувствуя себя на грани неведомого – остро, пряно проворачивалось в душе. И не хотелось расставаться с этим предчувствием, знал, что оно тоньше и волнительнее разгадки.
Дома ещё подразнил себя ожиданием, лишь после ужина подступился к посылке. Вскрыл, извлек весомую пачку листов, сложенных вдвое, исписанных мелким почерком, вдруг ощутил, как задрожали пальцы…
Он развернул листы – и застыл. Дрожь пропала.
От первых же строк будто струна лопнула в мозгу. Оторопев, Игорь сидел, смотрел в написанное, испытывая то, что учёные называют функциональной неграмотностью: читал, вроде бы даже что-то понимал, но смысл в целом не достигал разума… Пришлось сделать немалое усилие, чтобы вернуть способность воспринимать текст.
«Здравствуйте, Игорь Александрович. Не знаю, считать ли это везением или нет, но Вам довелось оказаться в числе немногих, получивших письма с того света…»
***
Сейчас, двадцать семь лет спустя, Игорь Александрович умолк, отвердел лицом. Я тоже молчал, выжидая.
Внезапно он встал, вышел в комнаты, чем-то слегка стукнул, затем зашуршал. Вернулся со стопкой сильно пожелтевших листов, бледно-лилово исписанных выцветшими чернилами.
– То самое? – понял я.
– То самое.
Понял я и больше:
– Бурцев?
– Бурцев, – Соломин усмехнулся. – Вы третий человек, кто это прочтет.
– А второй?
– И о втором поговорим. Прошу, – он протянул мне рукопись.
Я осторожно взял сухие, хрупкие листы. Дешевая писчая бумага, какой сейчас нет, а тогда ей цена была копейка. Насильственно-мелкий, чтобы уместить текст поплотнее, старомодный почерк.
«Здравствуйте, Игорь Александрович. Не знаю, считать ли это везением или нет, но Вам довелось оказаться в числе немногих, получивших письма с того света. Я покидаю этот мир невесело, хотя стараюсь о том не жалеть. Приходится признать, что жизнь прожита не так. А может, я и ошибаюсь. Возможно, то, что мы делали, спустя несколько поколений станет достоянием человечества. Но сейчас и отсюда мне этого не видно. Я вижу лишь, что все наши попытки обернулись тем, что мы предвидеть не могли.
Я тот, кого вы знали под именем Валентина Даниловича Бурцева. Конечно, это не настоящее моё имя. Меня звали Леонид Петрович Румянцев. А говоря «мы», я имею в виду себя и женщину, которую считаю одним из величайших психологов за всю историю этой науки. Ее имя – Сабина Николаевна Шпильрейн…»
Опубликовано в Бельские просторы №5, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!