Владимир Скачилов. МОИ ПАЦИЕНТЫ

Из сборника воспоминаний «О прожитом, пережитом»

ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК

Владимир Анатольевич Скачилов. Писать о нем мне трудно и в то же время легко. Трудно, потому что я не знал его столь близко, как другие. Легко, потому что он был легкий и светлый человек.
Я уже не помню, когда и как с ним познакомился, а знакомство мое с ним проходило по двум линиям: как с краеведом и как с главным врачом поликлиники, к которой я был приписан. Скорее всего, как с краеведом в то время я с ним был знаком только по печати, когда как врач он принял в моей судьбе самое прямое и самое горячее участие.
Было время, после сорока лет, когда меня основательно прижало сердце, настолько основательно, что я надолго и прочно залег в больницу. Больницы наши, даже в какой-то мере престижные, всегда были разновидностью тюрьмы или концлагеря. Меня положили, в общем-то, в комфортабельную палату на четверых, но из-за своей сердечной недостаточности в палате с наглухо заклеенными окнами я буквально задыхался от недостатка воздуха.
В палате была такая духота, но, когда я заикался об этом медсестре или лечащему врачу, мне резонно отвечали: «А что мы можем сделать?! После вас потом снова заклеивать форточки?! Другим, наоборот, холодно. Да и соседи ваши будут против, войдите в их положение». Соседей я понимал, но, привыкший к воздуху гор, лесов, тундры, я чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды, и ночами не мог ни на минуту заснуть.
Тогда я попросил жену принести мне тайком пуховый альпинистский спальник и поздно вечером, когда больница затихала, через слуховое окно уходил на плоскую крышу и спал там до утреннего обхода, и сыплющий в лицо снег напоминал мне о лучших временах, что, видимо, само по себе было лекарством. Рано или поздно это раскрылось, и после большого скандала — как так в совминовской больнице больные спят на крыше! — на слуховом окне повесили замок.
Тогда я пошел к главному врачу, то есть Владимиру Анатольевичу Скачилову, с просьбой выписать меня из больницы: я все понимаю, я не секретарь райкома, больной второго, даже третьего сорта, всего-навсего писатель, потому прошу отпустить меня на волю, так как от этой духоты я околею раньше, чем от сердца.
Владимир Анатольевич внимательно выслушал, потом, извинившись, куда-то убежал, а вернувшись, протянул мне ключ:
– Понимаете, тут не все от меня зависит, тут свои порядки, установленные сверху. Все, что могу: вот ключ от слухового окна, как спали там, так и спите, старшая сестра предупреждена, а остальным и знать не надо. А что касается вашего сердца, попробуем последнее средство — дуплекс: это смесь мышьяка со стрихнином. Да-да, одним травят крыс, другим — волков, в комплексе иногда помогает, только за каждый укол придется вам расписываться…
Не знаю, после ли мышьяка со стрихнином, после ли того, что Владимир Анатольевич разрешил мне тайком уходить из больницы и уезжать за город в поисках места для загородного дома, где я со временем построю баню, в которой и буду закалять сердце, только после этого — тьфу, тьфу, постучим по дереву! — на сердце я не жаловался.
Если врач Скачилов был со мной не то чтобы суров, но строг и требователен, в то же время и великодушен, то как краевед он почему-то меня стеснялся, а я стеснялся потому, что он, будучи намного старше меня, стеснялся меня.
Считаю для себя важным сказать лишь об одном факте. Владимир Анатольевич Скачилов, как краевед, совершил, я считаю, своего рода если не подвиг, то поступок, на который не всякий решится. Люди старшего возраста, приписанные к поликлинике № 1, наверное, помнят старинную мебель, стоявшую в холлах. Так вот, было время, когда пришедший, извините, приехавший в поликлинику больной № 1 — первый секретарь обкома КПСС М. З. Шакиров, человек властный и разбирающийся лучше архитекторов в архитектуре, результатом тому уничтоженная лестница в Аксаковском народном доме, нынешнем театре оперы и балета, лучше строителей в строительстве, в результате чего обвалился потолок (слава Богу до открытия!) во дворце культуры «Нефтяник», лучше реставраторов в реставрации (он предлагал снести дом, в котором провел детство С. Т. Аксаков, в котором ныне мемориальный дом-музей, а на месте его построить новодел), идя по коридору поликлиники между прочим сказал:
– Что ты тут эту рухлядь держишь. Выбрось и поставь новую современную мебель.
Другой бы руку к козырьку: будет сделано! А Владимир Анатольевич, несмотря на свою природную мягкость и даже робость перед начальством, твердо ответил:
– Нет. Вот отреставрируют, откроют Дом-музей С. Т. Аксакова, — и, выдержав жесткий взгляд, который редко кто и из более смелых выдерживал, добавил, — и тогда сам на пенсию уйду.
И почему-то смирился обычно не допускающий возражений М. З. Шакиров.
И стоит ныне эта мебель в Мемориальном доме-музее С. Т. Аксакова в Уфе, и мало кто знает из приходящих в музей, что это своеобразный памятник Владимиру Анатольевичу Скачилову.
А еще незадолго до своей смерти он подарил музею редкостный экспонат: фотографию-оригинал Н. Дуровой, известной как кавалер-девица.
И еще: когда я еду по автомагистрали Уфа — Челябинск на восток, на свою родину, в Иглинском районе по правую руку каждый раз жду указатель «Загорское», потому что здесь я однажды заворачивал в гости к Владимиру Анатольевичу, где он в десятке километров от шумной автострады в коренной своей деревне в коренном своем доме доживал свои последние годы и дни.

Михаил Чванов

МОИ ПАЦИЕНТЫ

…Часто в свободное время спокойных дежурств мне выпадали длительные беседы с такими интереснейшими людьми, как Григорий Васильевич Вахрушев, Кадыр Рахимович Тимергазин, Саит Рауфович Рафиков (Это крупнейшие ученые!). Их всех тоже перечислить нельзя. Взять вот Раиля Гумеровича Кузеева и его брата Рустема. С ними были тоже многочисленные беседы, которые наполняли мои познания в области истории и этнографии.
А если говорить об искусстве, таких встреч и бесед было еще больше. На одной из них мне хотелось бы остановиться.
Еще в годы Великой Отечественной войны, когда оперный театр только начинал свою творческую деятельность, ставили «Акбузат». На одном из спектаклей я сидел на галерке (на большее денег, конечно, не было), и меня поразил бас Габдурахмана Сулеймановича Хабибуллина. Помню, тогда слава шла: Хабибуллин! Хабибуллин! И вдруг он передо мной появляется в больнице этот человек, который поразил меня как изумительный певец. Он был очень остроумный, худощавый, ироничный такой. Бывало, зайдет ко мне в кабинет:
– Ох, Владимир Анатольевич, вы уж положите меня, пожалуйста, отдельно. Ну, вы поймите, ну что это, поглядите на меня.
Щелк — глаз один на ладошке (А у него, действительно, один глаз вставной был.).
Хоп — все челюсти вынул:
– Фе-фе… я теперь ни говорить, ни петь не могу. Ну, имейте в виду, я если разденусь — кожа да кости у меня.
(А у него на самом деле желудок был удаленный.) Многочисленные беседы с Хабибуллиным и его обаяние какое-то приводили к тому, что, когда я слышал в его исполнении оперные арии и особенно «Урал», щемящая боль в сердце наполняла меня. Его давнымдавно уже нет, но когда я вспоминаю этого изумительного артиста, то помимо его замечательного голоса вспоминается его неповторимый актерский талант. Если это был Мефистофель, так это дьявол какой-то: вечно подвижный и юркий. И он всегда говорил:
– Я ведь своей судьбой, Владимир Анатольевич, очень доволен. Я же простой деревенский пастух, и вдруг я вырос до народного артиста Российской Федерации.
Встречи с Арсланом Мубаряковым, Тамарой Худайбердиной, Фирдаус Нафиковой, Магафуром Хисматуллиным, который, как увидит меня на улице, кричал: «О, земляк, здравствуй!» Мы действительно близкие своими корнями друг к другу.
Писатели, такие как Хаким Гиляжев. Собственно, Хаким Гиляжев, будучи главным редактором журнала «Агидель», однажды в таком ночном разговоре (у него, видно, бессонница была, а я дежурил) убедил меня взяться за перо. Я ему рассказывал о своей врачебной практике, об Алайгирово, о Ново-Александровке, а он вдруг мне говорит: «Так вы что-нибудь пишите, вы пишите: у вас же есть такой определенный дар». Я отказывался, потом какую-то очень плохенькую статью написал. Он тут же ее перевел, и в «Агидели» это вышло. И он меня натолкнул сесть и написать книгу, которая явилась основой моей кандидатской диссертации.
Мустай Карим, Рашит Нурмухаметов, замечательный художник (мы были одногодки). Рашит никогда не забывал мой день рождения. Либо дома, либо на работе он обязательно прибежит и какой-то маленький этюд или небольшую картину принесет. Важна была не картина, а важно было то внимание, которое я ощущал с его стороны.
Михаил Чванов. С ним запомнились многочисленные беседы не только  в Уфе, но и в гостиницах, где приходилось нам с ним бывать в командировках. Баязит Бикбай, который однажды во время моего обхода такой экспромт выкинул, что мы животы надорвали.
И этот экспромт я даже на корке его истории болезни записал: все собираюсь как-нибудь предоставить возможность посмеяться и моим читателям.
Сагит Агиш. Идет по поликлинике:
– Кто это?
– Это я, Сагит-ага. Это я, Скачилов.
– А-а-а, Владимир Анатольевич, здрасьте!
Проходит две минуты. Он уже видит меня, но узнает опять:
– А-а-а, кто это?
– Это я, Скачилов Владимир Анатольевич.
– А-а-а!..
И это может продолжаться тричетыре раза, с его юмором, с его неподражаемым обаянием.
Я очень любил Ахмата Лутфуллина, часто бывал в его мастерской и высказывал со всей прямотой то, как я понимал его работы. Иногда он мне говорил:
– Не торопитесь, Владимир Анатольевич, еще раз посмотрите: вы пока замысел не разгадали.
Ахмат ведь художник-философ, поэтому нужно понимать то, что он задумал. Ну вот маленький пример. На картине три женщины, приплюснутые сверху вниз. Я ему говорю:
– Так это же нарушение в какой-то степени анатомии, Ахмат.
– А вы еще раз посмотрите.
Когда я повторно обратил внимание, то понял, что хотел Ахмат показать. Картина называется «Проводы».
Горе человеческое пригнуло этих женщин. Вот что именно он хотел изобразить на этой картине.
Алексей Кузнецов, которого мне дважды пришлось от смерти спасать, Борис Домашников, Александр Бурзянцев, Алексей Кудрявцев, Тамара Нечаева и т. д. Всех перечислить невозможно. Эти люди наполняли меня расширением общего кругозора. Появился какой-то интерес к искусству.
Я был заядлым театралом, знал большинство наших артистов, и все в свое время оперы прослушивал, и даже бывал на премьерах. Вспоминаю, как с могучей гривой волос влетает ко мне в кабинет Нариман Сабитов.
Поначалу даже испытываешь робость от идущего от него чувства высокого достоинства. А когда начинаешь с ним говорить, он расплывается в улыбке и сразу становится интереснейшим собеседником. Я никогда не забуду, как они вместе с Халяфом Сафиуллиным пригласили меня однажды на премьеру. Музыку к балету написал Нариман.
Знаменитые прыжки, изумительная игра даже не как танцовщика, а как изумительного артиста Халяфа остались в моей памяти на всю жизнь.
Вот это общение я считаю главным багажом, который наполнил меня за все двадцать пять лет работы в этом лечебном учреждении.
Ко мне заходила Тамара Худайбердина, о которой я столько слышал; со своей могучей гривой бывал Мустай Карим; приходил Анвер Бикчентаев.
Дружба с этими людьми прибавила мне жизни на многие годы. Это интереснейшие люди сами по себе. Никогда не забуду, как в доме отдыха на концерте я увидел Зайтуну Насретдинову. Когда концерт закончился (я сидел на втором ряду), она, кланяясь всему залу, вдруг увидела меня, приветливо улыбнулась, наклонилась. Ей-богу, никакого лекарства не надо! Вся тяжесть моей работы слетела. Сколько интереснейших личностей прошло передо мной в этом лечебном учреждении. А партийно-советский состав составлял всего 12–15 процентов. Поэтому я считаю в моей деятельности два счастливых момента, хоть и трудных: это Алайгирово и больница № 1 Минздрава БАССР. Я очень благодарен этим коллективам, которые мне помогали и в значительной степени воспитывали. Потому что руководитель лечебного учреждения должен быть врачом прежде всего, второе — он должен быть воспитателем коллектива, и третье — он должен быть организатором. На этой почве у меня часто возникали конфликты, в том числе и в Министерстве здравоохранения.
Если брать лечебные случаи, которые для меня были особенно трудными, то можно взять такой. К нам в больницу был доставлен первый секретарь обкома партии из Монголии Цооктоо.
А каким образом он попал? Учился он в Высшей партийной школе при ЦК КПСС в Москве. Их там несколько студентов из Монголии было. И вот попросили, чтобы по пути домой им дали возможность познакомиться с жизнью Башкирской АССР. Во время пребывания в Туймазах с ним стало плохо, и его доставили к нам. Что было у этого крепкого, среднего роста, неплохо, но с сильным акцентом говорившего по-русски монгола? Вел его Брек Ахметзянович Байков. На лице у этого больного был какой-то остаток прыща, который он выдавил пальцем. Буквально через пару дней мы обнаружили, что инфекция при раздавливании этого прыща распространилась по всему организму, и наступил сепсис. Тут был консультант профессор Гранов. Дней через десять этот монгол умер, хотя возились около него и применяли самые последние антибиотики. И вот здесь, пожалуй, самая трагическая история произошла. Когда он умер, Нуриева не было, Акназарова в Уфе не было. Они были в Москве по делам. Второго секретаря обкома не было. На улице жарища стояла. Что делать с этим монголом? Во-первых, кто его будет хоронить? Хотя он первый секретарь обкома партии, но не Башкирии, а Монголии. Я позвонил бывшему тогда секретарю обкома партии по идеолгии Файзулле Валеевичу Султанову, единственному оставшемуся в городе секретарю обкома партии.
Он говорит:
– Хорошо, я сейчас с Москвой свяжусь.
Через некоторое время звонит и говорит:
– Москвичи сказали: хороните у себя.
Надо сделать судебно-медицинскую экспертизу. И здесь тоже ума хватило. Привожу его на кафедру судебной экспертизы. Судебный эксперт вскрывает в присутствии профессора Сунаргулова. Тут же находятся министр здравоохранения, секретарь обкома Султанов и прокурор республики. Я всех их собрал, чтобы никаких недоразумений не было. И только мы заканчиваем вскрытие, влетает инструктор обкома партии Давлетшин:
– Прекратите, прекратите! Поступил сигнал везти в Москву. И чтобы его сегодня доставили, потому что завтра его повезут самолетом в Монголию.
Батюшки! Разрешения на вскрытие нет. Как монголы на это прореагируют, неизвестно. У нас прямо внутри все оборвалось.
И решили составить толковое заключение, потому что вскрытием все подтвердилось: гнойники в мозгу, в легком — в общем, это была самая настоящая септоцемия. Султанов проявил настойчивость: тут же металлический гроб привезли, его наглухо запаяли, и оставили только маленькое стеклянное окошечко. А в направлении мы написали: «Не вскрывать в связи с инфекционной опасностью». Как Давлетшин позднее рассказывал, когда он прочитал наш документ в монгольском посольстве в присутствии заместителя министра СССР, тот сделал такое заключение:
– Сделано было все. Большего мы и в Москве бы не сделали. Но, к великому сожалению, он должен был умереть.
Это легко рассказывать, пережить — не дай бог.
Или такой случай. Я только приехал домой и схватился за ложку, вдруг звонок секретаря обкома партии Манаева:
– Владимир Анатольевич, Устинов здесь в Уфе (А он тогда уже был министром обороны СССР.), на старой даче в Глумилино. У него носовое кровотечение. Немедленно приезжай!
Хоть бы машину дал. Я своего шофера отпустил. Я не задерживал, когда приезжали на объект. Я выскочил. Что у меня дома? Бинты были, вата была.
В карман сунул пузырек со спиртом для инъекций. Выскочил во двор — нет никого. Потом смотрю — Игорь Плеханов, наш сосед по дому, известный мотогонщик. Я говорю:
– Игорь, подбрось меня, пожалуйста.
– Владимир Анатольевич, я только что из гостей.
– Я за все отвечаю.
Посадил. Я говорю:
– Гони на красный свет!
– Да как?
– Гони! За все буду отвечать, только в аварию не попадай.
Мы быстро приехали. Меня всего трясет: ну как я к министру обороны буду с ваткой и марлей лезть? Когда я подскочил к этим воротам, там уже стоял Манаев.
– Понимаешь, оказывается кровотечение не сильное, прекратилось. Да у него и собственный врач есть.
Я говорю:
– Ты же меня с ума свел!
Мы с ним на «ты» были, потому что по Ново-Александровке я его помнил, он прорабом работал на строительстве завода Синтезспирта. Я ему говорю:
– Ты же меня с ума свел! Но теперь отдай мне свою машину. Впереди поедет мотогонщик, мой сосед, а сзади я на твоей машине. И чтобы никто не смел останавливать нас, потому что мы сюда мчались с нарушением всех правил уличного движения.
К счастью, все обошлось.
Однажды (дело было 8 марта в Международный женский день, в выходной) собрались у нас гости. Только я за стол — звонок. Нет, еще утром был звонок, до застолья. Звонит дежурная Зоя Михайловна Сафронова:
– Владимир Анатольевич, к нам поступил Нигмаджанов Гильман Вильданович (Он тогда был заместителем председателя Совета Министров.).
– Что?
– Да ничего. Мы сами управимся.
Просто я вам доложила.
Порядок был такой, что о таких людях мне докладывали. И вот только мы сели за стол, вдруг звонок. Я подхожу к телефону, и плачущий голос Зои Михайловны:
– Владимир Анатольевич, Владимир Анатольевич…
– Что такое? Говорите!
Я заорал, что бывает редко вообще, особенно дома, хотя я взрывной был по характеру и сейчас остался таким. Не так уж часто, но бывает.
– Нигмаджанов умирает!
Я быстро схватил шапку, пальто.
Подо мной жил Вениамин Яковлевич Ривкин, заместитель начальника Сельхозтехники. У него была машина. Она как раз стояла возле крыльца. Я говорю:
– Веня, быстро!
Буквально через несколько минут я был в больнице. Поднимаюсь на второй этаж, по пути шубу бросаю, шапку бросаю, влетаю в люкс, где лежал Нигмаджанов, подбегаю к нему — пульс еле-еле прощупывается, сознания нет, дыхание незаметно. Я кричу:
— Адреналин, адреналин мне!
Стоит сестра очень опытная Валентина Сергеевна, и врач Зоя Михайловна на меня глаза пялит, как будто ступор.
Вот тут уж я рявкнул так, что по всем этажам раздалось. Сестра вылетела.
Возвращается с адреналином, с длинной иглой. Набираю в шприц адреналин, прокалываю грудную клетку, попадаю в сердце и прямо туда ввожу.
Начинаю массировать область сердца и вижу коллапс, а причины не знаю.
И в это время Гильман Вильданович открывает глаза и смотрит на меня:
– Владимир Анатольевич, так сегодня же выходной. Ты чего не отдыхаешь?
Я говорю:
– Гильман Вильданович, мимо проходил, узнал, что вы поступили, и решил вас навестить.
— А-а, спасибо.
И тут влетает кто-то из моего медперсонала. Примчалась замминистра Ирина Гавриловна Курбангалеева, моя школьная однокашница, и институт мы вместе кончали, и жена Гильмана Вильдановича, бывший наш ассистент по терапии. И вот Рахия Габдрахмановна подходит:
– Что с тобой?
На него смотрит. А он ей:
– А я не знаю ничего. Сейчас вроде получше чувствую.
Когда я их оставил и вышел в холл, мое сердце схватило как будто ежовыми рукавицами. Что-то непередаваемое. Я чуть сознание не потерял. Но, зная, что оказывать помощь мне некому, потому что все там, у Нигмаджанова, я еле-еле прошел в ординаторскую, сел там и жене позвонил:
– Таня, с гостями расправляйся сама, угощай. Больной тяжелый, я до утра останусь здесь.
Лишь позднее я рассказал и Гильману Вильдановичу, и Рахие Габдрахмановне, что с ними произошло. Что опытного врача привело в такое состояние, я понимаю, потому что, прямо вам скажу, ответственность чрезвычайно высока была в обслуживании этого контингента. И эта повышенная ответственность передавалась всему коллективу. Мы помнили о том, что для нас все больные одинаковы, но ответственность разная за каждого из них.
Много случаев было, когда мне приходилось больных сопровождать в Москву. В Кремлевскую больницу, в 4-е главное управление в Кунцево, я привез тяжелую больную. Нас там встретили. Докладываю о ней, а в руках академик Владимир Владимирович
Сура держит историю болезни. Я рассказываю о ее болезни за все двадцать лет, об анализах, делаю сравнения: что было, что есть. Докладывал я минут, наверное, двадцать. А уже консилиум был собран, ждали. И вот академик говорит:
– Вот каким должен быть лечащий врач!
А главный врач этой больницы:
– Так ведь это не лечащий, это главный врач.
– А тем паче, тем паче!
Мне посчастливилось потом Владимира Владимировича встречать здесь, в Уфе, и провести с ним целый интересный день. Почему такая вещь произошла, что я докладывал? Здесь две причины. Во-первых, все-таки это главное управление. Ты можешь туда попасть, выйти, а второй раз тебя туда не пропустят. Но когда уже не как лечащий врач, а как руководитель хоть и маленькой, но больницы я пришел к главному врачу и сказал, что мне нужен ежедневный пропуск, и не только мне, но и мужу больной, пропуск без всяких был выписан. А поскольку эта больная несколько дней там находилась, я каждый день туда ездил. Вряд ли они столько бы занимались с простым лечащим врачом и прислушивались к его замечаниям.

ВСТРЕЧИ С ИНТЕРЕСНЫМИ ЛЮДЬМИ

А самое интересное — это встречи. Ах какие они были чудные и интересные! О нескольких из них я вам расскажу.

* * *
Из обкома партии звонят:
– В гостинице «Россия» в люксе лежит Михаил Иванович Жаров.
Он приехал в Уфу, чтобы выступать в спектакле «Волки и овцы», но заболел. Была скорая помощь, подозревают воспаление легких и просят туда приехать. Я собрался и взял с собой опытнейшего нашего врача Клавдию Васильевну Тимофееву. Мы приезжаем, стучим в люкс, открывает какойто длинный, совершенно безволосый мужчина, ничего похожего на Жарова нету. Я говорю:
– Мы прибыли к Михаилу Ивановичу Жарову.
Он недовольно так:
– Ну, скажем, я Жаров.
– Разрешите пройти.
Проходим. Я объясняю, что перед ним главный врач такой-то больницы и заведующая терапевтическим отделением, что мы хотели бы его посмотреть.
– Ну, смотрите!
Смотрю на него и думаю: где же он, король санкт-петербургского бильярда, где этот Жаров, мой любимец?
После трилогии о Максиме я в восторге от него был. Да еще по военным киносборникам запомнил. Его Клавдия Васильевна посмотрела, а потом говорит:
– Владимир Анатольевич, вы его послушайте.
Я его тоже всего обслушал со всех сторон, горло посмотрел и говорю:
– Клавдия Васильевна, а пневмонии-то здесь нет, никакого воспаления легких.
– Правильно, я только об этом вам хотела доложить. Здесь острое респираторное заболевание.
Я говорю:
– Сейчас пришлем отоларинголога из поликлиники. Он с сестрой приедет, смажет и сделает противогриппозный гамма-глобулин.
А потом оборачиваюсь к нему и говорю:
– Михаил Иванович, а когда спектакль?
– Спектакль послезавтра.
– Вы будете выступать, я надеюсь.
И вот в этот момент он как-то по-жаровски бросил:
– Вот это доктора!
После того как он это произнес, он вскочил и начал извиваться перед моей старушкой Клавдией Васильевной, накинул ей пальто. Боже мой, король санкт-петербургского бильярда передо мной! Хоть и весь лысый, но это Михаил Жаров. Вот такая произошла встреча.

* * *
Однажды в кабинет заходит женщина, а я знал, что в Уфу приехала Клавдия Ивановна Шульженко, я ее сразу узнал.
– Можно к вам, Владимир Анатольевич?
Видно, она перед дверью на табличке прочитала имя и отчество. Говорю:
– Проходите, Клавдия Ивановна.
Она проходит.
– Садитесь, пожалуйста.
Я встал, когда женщина входила, и не сел, пока она не села.
– Вы знаете, я с какой просьбой?
Я очень утомляюсь во время концертов.
Я вижу: она уже немолодая.
– И вот после концерта мне надо принять несколько капель кардиамина, но я его с собой не взяла, а в аптеках товарищи, которые сопровождают меня, найти не могли. Не поможете ли вы?
– Ну что вы, Клавдия Ивановна, конечно.
Звоню по внутреннему телефону старшей сестре:
– Быстренько два флакона кардиамина.
Сестра приносит.
– Ой, как вы любезны!
Она встает, знаки признательности какие-то проявляет. Я вокруг нее пляшу вовсю.
– Как вы сразу меня узнали!
– Ну как же! Я с юности помню вашу Челиту и Креолку.
Тепло прощаемся. Она оставила мне билет на свой концерт, но я им воспользоваться не смог.

* * *
Наиболее интересной была встреча с Олегом Константиновичем Поповым. Он прибыл со всей своей группой в Уфу. И вот опять же мне звонят, что была скорая помощь, Олег Попов в гостинице цирка лежит довольно серьезно больной, и просят меня принять меры. На этот раз я поехал один. Я уже себя, как врач, чувствовал довольно уверенно, Клавдии Васильевны для страховки уже не нужно было. Я приехал, нашел его в небольшом таком номере. Он один, очень хмурый сидит. За все свои 47 лет работы врачом я ни разу не видел, чтобы больные обращались к нам с радостью. Больной есть больной: он всегда тревожен, и по-разному эта тревога у него проявляется. Я его внимательно послушал: действительно, пневмония. Есть признаки самого начала этого заболевания. Я ему говорю, что надо ложиться в больницу. Он говорит:
– Как же, ведь цирк будет стоять!
Люди без работы, я же подвожу всех, потому что стержнем всех этих выступлений является Олег Попов. Без меня они ничего показать не могут.
Я ему говорю:
– Вы меня тоже правильно поймите: от того, что вы с температурой сорок будете лежать на арене, народ хохотать не будет.
Получился такой довольно серьезный разговор. Я его взял в машину и привез к себе в больницу. Дело было под Пасху. Прежде всего мне пришлось буквально через сутки около дверей Олега Попова сначала санитарку посадить, а потом просто ставить стул, потому что, как узнали, что здесь лежит Олег Попов, все больные стали без конца заглядывать в его палату.
Было бесполезно объяснять, что он болен. Пришлось закрыть к нему допуск.
Утром прихожу его посмотреть, и что он делает: он куриные яйца разрисовывает такими чудесными мордочками. Оказывается, он прекрасно рисует и решил сделать санитаркам и сестрам пасхальные подарки. Собеседником он был еще более обаятельным, чем  в своих выступлениях на арене. Он изумительно остроумный рассказчик.
Не острослов, а острого ума человек. Пролежал он у нас почти целый месяц.
Каждый день мы с ним встречались.
Он подружился с сестрами. Как мне говорили сотрудники больницы, он ко всем был настолько добрым, что, когда он уходил, было жалко с ним расставаться. И перед самым уходом он зашел к старшей сестре Марье Яковлевне, бывшей фронтовичке, большой умнице, и говорит:
– Марья Яковлевна, я недавно приехал из Франции и привез бутылку коньяка «Наполеон» 0,75. В Москве даже такой не продают. Завтра хочу Владимиру Анатольевичу подарить.
Она ему:
– Ну, если вы хотите испортить с ним отношения, то попробуйте сунуться.
– Что, не примет?
– Не только не примет, а обидится.
У нас это не принято.
– А что он может принять?
И она возьми и скажи, что он может принять книжку с автографом автора, но не купленную; небольшой этюд художника, если тот нашел нужным подарить.
Таких картин у нас в больнице полно: домой он редко уносит, а книги берет.
На следующий день идет оперативка, и вдруг дверь открывается, в желтом пиджаке и полосатых брюках влетает Олег Константинович, как солнышко ярко улыбающееся, разворачивает безмолвно перед собою большущий календарь, на котором изображен он, лежа на животе, с головой, подпертой руками, а впереди белая собачка. И на фоне этой собачки фломастером написано: «Другу моего здоровья Владимиру Анатольевичу Скачилову от народного артиста Олега Попова».
Позднее мы в уфимском цирке два раза встречались. И было неловко, когда он узнавал меня в зрительном зале, по окончании всего действия высовывал свою физиономию в отверстие занавеса, протягивал руку и прямо тебе показывал пальцем: «Иди сюда!» Вся публика начинала на тебя смотреть, и уйти было неудобно, и быть на всеобщем обозрении было не очень приятно.
От него я узнал, что он собирает и реставрирует антикварные вещи и самовары. Когда мы в первый раз попали к нему в артистическую, он заканчивал реставрацию старинного кресла.
Он заставил каждого из нас сесть в это кресло. И действительно, как сядешь, все твои мышцы и суставы отдыхают, а он радостно улыбался.

* * *
Бывали и казуистические встречи.
Однажды к нам в больницу привезли члена делегации не то из Кении, не то из Нигерии… Не знаю. Но настолько черный негр, что стопроцентная чернота была! Мы его положили в отдельную палату и няне наказали, чтобы она ему помыла ноги, поскольку от него шел неприятный запах. И вот через некоторое время смотрим: няня вылетает, глаза у нее на лоб:
– Владимир Анатольевич, а он линяет, негр!
Я обалдел вначале. Потом, когда догадался, захожу — действительно, в тазу такая же черная вода, как и он сам. И этот случай житейский остался в памяти.
Я очень жалел и сейчас жалею, что не было магнитофона, когда он мне был нужен, особенно во время дежурства. А дежурил я постоянно затем, чтобы контролировать больных: как их лечат, как обслуживают. И в какой-то степени это был пусть маленький шаманский метод: когда главный врач дежурит, у моих пациентов складывалось впечатление строгого контроля.

ЗИС ОТ НУРИЕВА

Я знал, что Нуриев, хотя и сдержанно, но очень хорошо относился ко мне. Особенно в моей памяти осталась какая-то заботливость, как о человеке, ко мне со стороны его жены Айслу Хабировны. Это был изумительный человек! Бывшая акушерка или фельдшер (я не знаю), она никогда среди нас, медиков, не ставила себя как жена первого секретаря. Я мог с ней вести самые откровенные разговоры.
И вот однажды проходила областная комсомольская конференция. Областной комитет партии уже обговорил в ЦК партии кандидатуру Гареева.
Кто такой Гареев — я не знаю. Видно, очень хороший человек, так мне потом говорили. А сами комсомольцы избрали Поройкова. Это ЧП! И в этот же день я обслуживал второго секретаря обкома партии (потом он был первым секретарем Астраханской области) Леонида Александровича. И где-то в половине первого ночи (была осень, отопление центральное еще не дали, в квартире было сыро, холодно) резкий телефонный звонок. Я этих ночных звонков страшно боялся. Боялся потому, что, значит, с кем-то плохо стало.
Тем паче в этой больнице я пережил два пожара. И я в одних трусах подлетел к телефону, и мне говорят:
– Сейчас будете говорить с Зией Нуриевичем.
Ну, жду-жду: меня уже дрожь начинает пробивать (пол холодный), и слышу голос:
– Что там у Леонида Александровича?
Я говорю:
– Предынфарктное состояние.
– А-а-а, предынфарктное состояние! Почему даже в ЦК об этом знают, а я ничего не знаю!..
И понес. И ругает, и ругает. Меня и так-то трясет от холода, а тут еще…
Нецензурных слов не было, нет. Но это был голос страшно рассерженного человека. Ну и когда он кончил, конечно, всю остальную ночь я не спал.
Утром я сел и написал заявление с просьбой освободить меня от занимаемой должности. Только явился на работу, меня вызывают: приглашает, значит, Зия Нуриевич. Я прихожу: полная приемная народа. Секретарь, увидев меня, тут же проводит в кабинет.
За столом сидит Нуриев. Ну, думаю, продолжение того ночного разговора.
– Садись, Владимир Анатольевич.
Слушай, ты меня в Крым отдыхать не отпустишь? А то у меня нервы что-то стали сдавать. Надо отдохнуть.
Я говорю:
– Ну почему, Зия Нуриевич (а в кармане лежит заявление), почему не отпущу? В Крым вам очень хорошо, но только при одном условии: вы поедете туда один, без жены, потому что Айслу Хабировне Крым абсолютно противопоказан.
– Ну вот, начал за здравие, кончил за упокой! Так ведь не выйдет ни в коем случае: как это я поеду без нее отдыхать? Ну а, может быть, ты уступишь?
– Нет, Зия Нуриевич, она очень тяжелую форму ревмокардита перенесла.
Не могу я никак ее отпустить.
– Знаешь что: у меня вот откровенный сейчас с тобой разговор. Какие трудности сегодня ты испытываешь?
Я говорю:
– Ну какие трудности? Особенно нет трудностей. Вот трудность есть, например: на вызов или к вам даже еду на санитарной машине, ГАИ останавливает (А тогда был такой приказ: главным врачам запрещено было вообще на санитарных машинах ездить, даже если на вызов, значит, на трамвае.).
– Да-а-а, это действительно…
Набирает номер телефона или как ли (я не помню), дает задание Гарееву:
– Гареев, вот у меня тут главный врач сидит. Ну-ка, посмотри там: какую машину ты можешь ему выделить?.. Да? А что, она на ходу? На ходу.
Давай-ка отдай!
Так я получил ЗИС. Это была громаднейшая машина, мощная, сиденья с гагачьим пухом, автоматические дверцы… Она прошла очень мало, но модель была морально изжившая себя: двадцать пять лет она простояла, на ней встречали именитых людей.
И, видно, забыл однажды Зия Нуриевич о своем распоряжении. Выходит из больницы, а машины его нет. Я подал тогда ему эту.
– Как она у тебя оказалась?
Я говорю:
– Да по распоряжению товарища Нуриева. Я, Зия Нуриевич, вот собираюсь на дверце надпись сделать: «На ней ездили Косыгин, Нуриев и Скачилов».
Расхохотался и ничего не сказал.
Но этот случай обошелся благополучно. Он снял конфликтную ситуацию, и я даже не осмелился поднимать свое заявление.
Я не могу сказать, что очень держался за должность главного врача.
Раза четыре подавал заявления о переводе на другую работу. Но удивительная какая реакция была: как только подам заявление, обязательно организовывалась человек из пятнадцати комиссия. По всем отделам тщательно все обследуют, а потом, когда уже казалось, что вот-вот снимут и накажут, вдруг все это уходило в небытие. Я понимал это как намек: мол, не высовывайся, когда тебя не спрашивают.

ГЕНЕРАЛ НОВАК

В начале 1966 года в Уфе проходили международные мотогонки на льду.
Я на них не был и особенно не интересовался ими, иногда только по телевизору смотрел. И вот, когда мотогонки закончились, вдруг к нам в больницу привозят чехословацкого генерала с тяжелейшим инфарктом, так называемым трансмуральным, когда очаг поражения миокарда поразил всю толщу этой мышцы. Очень тяжелый случай.
Мы, конечно, быстро все собрались, положили его, тут же консилиум был собран. Требовался в течение трех недель абсолютнейший покой. Тут же установили около него индивидуальный пост.
Вечером к нему прибыли первый секретарь обкома партии Зия Нуриевич Нуриев и председатель Совета Министров республики Зекерия Шарафутдинович Акназаров. Побыли. Мы долго не разрешали около больного быть. Они ушли и, надо сказать, впоследствии довольно часто и регулярно навещали этого гостя.
Мы были очень обеспокоены, потому что, помимо руководителей республики, нам несколько раз звонили из министерства обороны СССР, из министерства иностранных дел СССР, из посольства Чехословакии. Дело в том, что этот генерал Франтишек Новак был военным атташе посольства Чехословацкой Республики. Напряженные дни были.
И в самый ответственный момент, когда однажды в моем кабинете проходил консилиум в составе профессоров Терегулова, Загидуллина, Фридмана, вдруг вваливаются три полковника.
Один из них представился начальником санитарной службы Куйбышевского округа, другой — начальником окружного госпиталя, расположенного в Куйбышеве, а третий был главным терапевтом санитарной службы округа.
И вместо того, чтобы какой-то товарищеский разговор завести, они взяли тон, начали требовать:
– Чем вы лечите! Почему неправильно лечите!
В общем, я вижу — мои профессора стушевались, растерялись (я же руководитель). Тогда я встал, пригласил их сесть и сказал:
– Если вы приехали с добрыми намерениями, мы готовы с вами проконсультироваться, но такой тон я считал бы непригодным для дальнейшего разговора.
Один из полковников грубо чтото мне ответил. Я тогда набрал номер непосредственно товарища Нуриева и сказал:
– Зия Нуриевич, вот прибыли такие-то полковники и ведут такой с нами разговор. Как мне быть?

В.А. Скачилов с сотрудниками больницы. 1979 г.

Надо сказать, что тогда такой аппарат был, который распространял ответ на весь кабинет. И на весь кабинет раздался голос Нуриева:
– Гони ты их к чертовой матери!
Чтобы духу их не было здесь! За жизнь генерал-лейтенанта Новака отвечаешь своей головой.
Полковники мои сразу сникли и попросили принять участие в консилиуме. Я немножко задумался, потом обратился к своим профессорам: не возражают ли они? Но предупредил прибывших, что никакого диктата с их стороны принимать мы не будем, больного лишний раз беспокоить не дадим.
Они хотели навестить генерала, я категорически отказал им в этом.
Пробыл генерал у нас полтора месяца. Это оказался очень обаятельный человек.
Я его на первом своем обходе спросил:
– А как вас зовут?
– Франтишек.
– Но, позвольте, у нас не принято, да тем паче генерала, называть Франтишек. А отчество ваше?
– Да зовите просто Франтишек.
– Ну, отца как вашего звали?
– Людвиг.
Франтишек Людвигович — это то, что вошло в обиход всего персонала.
Поскольку здесь у него ни родных, ни близких не было, кроме посещений руководства, мы организовали ему, этому гостю нашему из другой дружественной страны, индивидуальное питание на самом высоком уровне. Кое-что на рынке брали. Такое внимание ненадоедливое, чтобы никто ему не мешал. И вот он стал выходить из этого тяжелого состояния, потом уже стал прогуливаться. Был очень общительный со всеми.
Через полтора месяца он отправился в Москву, к себе в посольство.
Сопровождала его врач Ляля Ганеевна Червякова. И, возвратившись оттуда, она рассказывала, как тепло ее встретили в семье этого генерала. Привезла мне интересную, очень красивую книгу «Курорты Чехословакии» с его надписью на русском языке.
После этого у нас началась переписка в виде праздничных поздравлений, но в период «чешских событий» все прервалось, и я многие годы ничего не знал об этом Франтишеке Новаке.
И вот совсем недавно чехословацкий национальный герой Даян Баянович Мурзин вдруг передал лично, прямо на всю аудиторию привет мне от генерала Новака, которого он недавно видел при очередном посещении Чехословакии.

ПОДВОДЯ ИТОГИ

Меня и сейчас мучит совесть за то, что не всегда мог отстоять хороших врачей от несправедливых действий начальства. Вот, два врача было замечательных: Алексей Сергеевич Луканин и Евгения Васильевна Ляпустина. Луканин, хирург наш, начал хирургическую деятельность в больнице. Заставили его убрать, и я отстоять не мог. Не мог никак. Он и сейчас работает заведующим хирургическим отделением в 6-й больнице. Ляпустина была главным терапевтом в бытность моей работы в горздравотделе. Она — участница Великой Отечественной войны. Два ордена Отечественной войны и орден Октябрьской революции — они сами за себя говорят. Это замечательный был терапевт и хороший человек, но я увидел, что сколько бы я ни бился, отстоять я ее не смогу (видно, где-то наверху кому-то она не понравилась).
Была точная команда, и взвалили мне объявить о том, что они освобождаются от работы в нашей больнице. Из нашей больницы вышли такие главные врачи в последующем, как Михаил Георгиевич Мочалов, Иван Иванович Шкуратов — будущий главный врач 14-й больницы, Азат Хабибьянович Ямалов — главный врач поликлиники филиала Академии наук, Радик Ахметович Гайнетдинов, Брек Ахметзянович Байков (потом ушел ассистентом на кафедру хирургии).
Больше всех доставалось, прямо вам скажу, это, конечно, моему заму Радику Ахметовичу Гайнетдинову, с которым я проработал более половины лет в больнице № 1. Хоть он сейчас и говорит, что скачиловскую школу прошел и благодарен мне, но, как и всякому заму, ему, бедному, доставалось больше всех. Обладая вспыльчивым характером, я иногда позволял себе очень злые замечания. Язык мой намного злее, чем я по натуре своей. Как я говорю: злое слово — это пуля в сердце.
И вот, эти пули, выпущенные моим языком, попадали в него. Правда, если я позволял себе это в публичной обстановке, то на следующий день я публично перед ним извинялся, хотя от этого, может быть, ему не было легче.
Были и другие. Например, Анатолий Сергеевич Карпов — молодой врач, пришедший в самом начале моей деятельности в нашу больницу. Он без конца бегал ко мне за советами. Консультации ему я давал, и постепенно он вырос в самостоятельного прекрасного специалиста. Ему тоже доставалось от меня, потому что мне хотелось изменить его характер. Но это был напрасный труд, поскольку характер закладывается значительно раньше. Я его глубоко уважал и сейчас уважаю этого специалиста.
Вот на этом мне и хотелось закончить, потому что ушел я из больницы № 1 Минздрава БАССР 8 мая 1984 года.

Опубликовано в Бельские просторы №5, 2019