Владимир Кравченко. ТЕНИ ЗАБЫТЫХ

В то лето привёз жену в Яремчу, чтоб отдохнула и пришла в себя после содеянного. На последние деньги нашёл этого врача, и сам с ним говорил, сам платил за операцию. Крепкий хирург с закатанными по локоть волосатыми лапами палача и убийцы. Это был разговор с тщательно выстраиваемыми фигурами речи и обиняками, легко сметаемыми небрежным юмором циника и профессионала, я пожал ему руку — руку, которой этот мужчина копался в её средостении, выгребая из него лишнее, а потом ещё раз пожал её, сунув сотенную, странная мысль о том, что этот человек теперь знает о моей жене больше, чем я, сковала меня.
В Яремчу она приехала сразу после операции, избавившись от плода (мальчик? девочка? — неведомо, грех, который лёг на наши души). Чувствовала себя неважно. В горы ходила, но через день, чередуя отдых с походами. Ночью раз проснулся от непонятных звуков — в темноте на соседней кровати плакала женщина, стараясь делать это тихо, чтоб никого не потревожить, плечи сотрясались от сдавленных рыданий. Я смотрел в темноту и думал — моя женщина плачет, что я могу сделать, всё уже сделано без меня, можно сколько угодно убеждать себя и партнера, что правом на жизнь обладает каждый сперматозоид, пока это не коснулось тебя напрямую, один из этих млн, таких смешных под микроскопом, захотел жить, когда ещё ничего не готово к его приходу. Смешные хвостатики сновали в окуляре микроскопа, плели паутинку своей социальной жизни, вступая в отношения дружбы-вражды, движимые инстинктом выживания. Вот так же в моём детстве сновали в аквариуме молодые гупёшки, живородящая мама вуалевая с раздутым брюшком роняла шарик, и тот, не долетев до дна, расправлялся и прямо на глазах превращался в рыбку, начинал жить и дружить с такими же недавними шариками, даже не подозревая о тебе, глазами господа Бога рассматривающего крохотное царство зависимых от тебя созданий… На вторую ночь я поднялся и сел на край её кровати. Из-под одеяла выбивались волосы, я гладил по плечу, гладил, долго гладил, — ты что? ты что, маленький? Жена потерянно молчала, потом заговорила жалобно, бурно, со слезами, не выбирая слов, ночная жалоба девочки на жизнь, бездомность, безнадёжность, я улёгся рядом, трогать её не посмел, да и не хотелось, шептал на ухо какие-то слова, какие мужчина шепчет в такие минуты, пока она не засыпала, о её сне я узнавал по ровному дыханию и расслабленной позе…
Мы снимали комнату у бабци Марийки. Так её и называли в хате и вокруг — Марийка. Маленькая, чернявая как жук, с утра до вечера снующая по маентку, куры, козы, огород, ругательница и богомолка — бабця себе на уме.
Телевизор есть, но не смотрит — там москали брешуть, в кино не ходит, газет не читает по той же причине: москали брешуть. Москали брехали повсюду. На правлении висели плакаты с лозунгами, в телевизоре бравурная музыка с важными напыщенными сообщениями о том, как корова дала, а домна выдала, с какого-то момента это перестаёшь замечать и относишься как к надоедливому, но неизбежному фону, настраивая внимание на проскальзывающие зёрна смысла.
Угощал жену этим блюдом, которое ей, выросшей в русской глубинке, было в диковину, — украинским национализмом, разговорами о москалях клятых, их жестокости, коварстве, глупости, пьянстве, лени… Сидела оцепенелая в уголочке и округлившимися глазами смотрела, как мы выпиваем и пикируемся. Люблю разговаривать с украинскими националистами, знаю, чем их бить и бью в эти незащищённые места, а они меня — в мои незащищённые.
Армейский друг Угр-к (Гриня) пристроил нас с женой к этой Марийке — в хатку из исполинских, продольными чёрными трещинами исполосованных брёвен и такими низкими притолоками, что в светёлку входишь, как в храм карпатский, где даже враг и нехристь поневоле должны, входя, голову склонить. Иконостас с убранной рушниками Матинкой Божией напротив двери, так задумано — чем бы мысли ни были заняты, входя, всё равно поклонишься, чтобы сидящие на покрытых гонтой кровлях херувимы-ангелы перекинули костяшку на невидимых счётах, свидетельствуя в твою пользу.
Наш майский призыв состоял из западенцев — Закарпатье, Тернополь, Яворов, слегка разбавленный русскими львовянами, самый дружный призыв оказался, у Солж-на прочту потом, как в лагерях западенцы задавали тон, удивляли стойкостью и спайкой. Также и наш призыв держался в дивизионе дружно, не давал своих в обиду, — прообраз будущих землячеств, на которые напоролась советская казарма в 80-х.
После армии Гриня поступил в Ужгородский универ, участвовал в странной студенческой кампании по выдвижению писателя Ивана Чендея в секретари обкома, но с клеймом националиста был изгнан из стен заведения.
Иван Чендей — закарпатский прозаик, вполне себе добротный автор поэтичных повестей, обильно замешанных на фольке, переживший полосу гонений в период травли Параджанова, потому что был соавтором сценария фильма «Тени забытых предков». Два фильма родилось на просторах СССР — первый «Андрей Рублев». Второй — «Тени забытых предков» гениального Параджанова, режиссёра-неформала (sex), в какой-то момент забывшего, в какой тяжёлой, серьёзной стране он живёт и давшего волю своему языку. В беседе с журналистом датской газеты раскрепощённо заявил, что его любви добивались два десятка членов ЦК КПСС, а он так устроен — когда видит коммуниста, всегда старается его изнасиловать, «всего изнасиловал триста коммунистов». Эта солёная шутка из интервью дураку-датчанину была растиражирована по всему миру. Слово не воробей — режиссёра фильма посадили на пять лет, ни в чём не виноватого сценариста пустили под шпицрутены собратьев по перу, соревнующихся в перестраховке и рвении, — критические разносы, непечатание, бедность, чтоб только заработать на хлеб, пошёл рабочим на лесопилку, написал повесть о простых тружениках. Писателя «простили». Но печатать не спешили. Мы с завредом Зоей Яхонтовой задумали интригу по реабилитации, — Чендей прислал письмо в нашу редакцию, где его когда-то издавали и любили, так осторожно пробуют молодой лёд на реке, чтоб определить, насколько далеко можно шагнуть, не рискуя провалиться по пояс, письмо было выдержано в выражениях и рассчитано на начальствующий глаз. Зоя Николавна его оценила, и мы поставили книгу в план. Повесть о тружениках закарпатской лесопилки я в последний момент из сборника выкинул, хватило у мальчика решимости. Но это произойдёт позже.
Гриня был одним из этих сопляков-студентов, подставивших писателя. Вернувшись домой в Яремчу, он зарабатывал инструктором по туризму, водил нас с женой по самым красивым маршрутам, бесплатно включал в автобусные туры по Карпатам — в Ворохту с её участком старинной транскарпатской магистрали и желдор мостом, построенном в начале века австрияками для выкачивания ресурсов из колонизуемого края, в высокогорную Верховину на берегах Чёрного Черемоша, куда можно добраться только по головокружительно петляющей серпантинке через самый высокий Кривопильский перевал.
В Верховине и её окрестностях Сергей Параджанов снимал свой фильм.
Несколько месяцев режиссёр не мог приступить к работе — не хватало какой-то искры. Съёмки закипели только тогда, когда он переселился из гостиницы в простую гуцульскую хату, стал есть простые крестьянские блюда, спать на обычной деревянной лавке и общаться с жителями, многие из которых вошли в массовку. Отец Параджанова был антикваром и владельцем публичного дома до революции, сын унаследовал бисексуальность и знал толк в старых вещах. Со всей округи в его хату гуцулы несли предметы старины, «бранзулетки» и мониста, дидусеви — медали времён двуединой монархии Франца Иосифа и бабцины платья, всё скупалось за символические деньги, а потом раздаривалось или продавалось.
В своём фильме Параджанов создал уникальный киноязык, единственное в своём роде сочетание цвета, музыки, пластики, слова. Как мог этот грузинский армянин так почувствовать эту карпаторусскую бытийную теплоту, мягкость и нежность характеров, мечтательность, уступчивость их душ, мольфарство и ведовство языческого мира, замешанного на сказке, предании, наивной вере в силу магического ритуала, слова, молитвы, мешающейся с лесным лешачьим наговором, суеверием, тайной?
И пусть у него там малые голландцы на каждом шагу разыгрывают свои интермедии, а брейгелевские «охотники» оживают на снегу и начинают жить самостоятельной жизнью карпаторуссов, в этом его великая правота — крестьяне всего мира одинаковы.
Каждая мизансцена, каждый кадр рождался на коленке, кино не снимают — кино делают вот так, покадрово, переиначивая сценарий в угоду случайной краске, детали, образу. Массовка из местных жителей привнесла дыхание подлинности, музыку народного говора, причитаний, песен, извлечённые из скрынь наряды пахли тленом и историей, а плёнка уже в момент засветки покрывалась патиной времени, как на полотнах старинных мастеров.
Яремча — курорт, где всего понемногу — и гор, и речек горных, и водопад Пробий.
Как-то пошли с женой в горы и заблудились, долго блуждали, пока не вышли в незнакомом месте. На опушке дивчинка с хворостиной пасла корову, напевала тоненько: «Я доярка молода, звуть мэнэ Маричка…» — личико восковое, бледное, льняные волосы, маричка в сорочке-вышиванке, ноги верёвочками, коленки узелками, мы стояли с женой в ельнике тихотихо, стараясь ничем не выдать себя, дыхание затаив от нежности, дослушивая песенку до конца, и ещё несколько, весь репертуар певуньи. Долго потом вспоминали эту Маричку из горного гуцульского села. Карпаты — исконная, затаённая прародина славянства, по словам Ивана Бунина, а уж он-то понимал толк в славянстве.
Однажды Гриня прибежал к нам в хату — вечером в клубе «Тени»! И мы пошли на «Тени», которые жена не видела. «Тени» надо смотреть в Карпатах — в Яремче, в Верховине, в Косове, в Коломые. Прийти за час до начала сеанса и смотреть, как собирается зал — любопытствующая молодежь, сельская интеллигенция, нарядившаяся по такому случаю в вышиванки и кептари, дидуси и бабци. Из разных уголков села на фильм сползались, опираясь на клюки, выбирались из закутов такие замшелые старики и старухи, что становилось ясно: это их последний парад, для многих из них. Заговорившая, запевшая, запричитавшая массовка гуцульская в фильме — одна из находок режиссёра, может быть, его главнейшая удача.
Жена смотрела неотрывно, улыбка блуждала на губах, я ревниво следил за её реакцией, надувался гордостью, словно был режиссёром фильма, да я и был им — режиссёром, ведь это я привёз её в горы, показал свои любимые места, это я решал каждый день и час — что будем делать и куда пойдём, на фильм привел её тоже я.
В финале, на сцене смерти и прощания с Иваном, жена расплакалась.
Оконный проём в хате, в которой отпевают Ивана, поделён переплётом на четыре, на восемь частей, в каждой маячит личико ребёнка, детские головы прилипли к стеклу, следя за церемонией, на которую детей не зовут, — таинством отпевания умершего человека; с высоты своей начавшейся жизни дети заглядывали в колодец конца, уже всё зная про него, оторвавшись от своей жизни, заглядывались на смерть; потом у неё в рассказе прочту про эти детские головки, всплывающие из небытия и прилипающие к стеклу ночному, заглядывая в окошко к папе с мамой — пустят их к теплу, огню, свету или и дальше блуждать неузнанными тенями, призраками будущих жизней, — жизней, которые могли бы сложиться, если б взрослые захотели?..
Такое окошко было в нашей хате — грубо сработанная рама с переплётом. Днем в нём горы голубели, облака плыли по небу, а ночью мерцали звёзды, бились ночные бабочки, мошкара клубилась. В комнате было душно, пахло сухими травами. Сначала отсутствие форточки нам мешало, потом привыкли и перестали обращать внимание, набегавшись по горам до упаду, мечтая только добраться до громадной дедовой кровати с резной спинкой, чтобы упасть и забыться крепким сном. Этой ночью мы любили друг друга, полный месяц заглядывал в наше окно, поделённое переплётом на четыре части, глядя на то, как мы делаем детей, его свет вбирал в себя ангельские лики, как в сказке Метерлинка, всех слившихся в один диск нерождённых детей, от которого шло свечение, а вокруг складками ниспадала шелушащаяся тьма.
Считается, что ангелы не могут заслонять друг друга, потому что они — ангелы, чем их больше — тем просторней вокруг и тем светлее становится, прекрасная метафора средневековых схоластиков. Вот почему Параджанов поместил каждый ангельский лик в отдельном окошке, поделённом переплётом вчетверо:

Опубликовано в Лёд и пламень №2, 2014

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Кравченко Владимир

родился в 1953 году на Западной Украине. Отец был офицером, фронтовиком,три года на передовой,израненный инвалид войны,мать — учитель русского языка и литературы.Вырос и окончил школу во Львове.Учился во Львовском политехническом институте, служил в армии в ракетных войсках на полигоне БайконурТюратам. После окончания Литинститута работал редактором в издательстве «Молодая гвардия», заведовал отделом книжных приложений в журнале «Знамя».Повести и романы публиковались в журналах «Новый мир»,«Знамя»,«Дружба народов».

Регистрация
Сбросить пароль