У Петра Ивановича нет Интернета
Пётр Иванович придумал лайфхак: каждый день он катается на большом самокате, ухватившись за поводки трёх здоровенных дворняг.
— Вот же! — комментирует его движение Сашок, владелец новой «Тойоты». — Делать ему нечего.
— Идиот, — заключает Снежана, усаживаясь за руль «Ситроена». — Почему он не в дурдоме?
Пётр Иванович готовит себе еду на всю неделю — кастрюлю супа и кастрюлю макарон. У него нет времени ежедневно тереться на кухне — всё дела, дела. В старом буфете у Петра Ивановича хранится «кое-что» к чаю — окаменевшее печенье и банка засахаренного мёда. Словом, жить можно.
— Старый кретин, — делает вывод Павел Ильич, грузный отставной полковник, открывая тяжёлую дверь своего «УАЗ-Патриот». — Куда его несёт?
У Петра Ивановича пенсия. Её хватает. С трудом, но хватает. Хотя, как хватает, совершенно не ясно. Если проанализировать все приходы и расходы Петра Ивановича, то выяснится, что он находится в глубоком минусе. Поэтому он не ведёт бухгалтерию, от греха. Недавно кассирша в «Пятёрочке» похвалила Петра Ивановича за то, что он отказывается пробивать целлофановые пакеты, а ходит с одним и тем же, мятым и выцветшим. Она сказала, что, дескать, экономия на пакетах позволит ему скоро купить модную тачку с полным приводом и автоматической коробкой передач. Но Петру Ивановичу тачка не нужна. У него уже имеется личный транспорт.
— Наш-то, наш опять на собаках кататься поехал, — кривится Михална, опираясь на клюку около подъезда.
— Совсем ошалел, — соглашается с ней Васильна, подтягивая узел пухового платка. — Развёл псов и доволен! Ишь ты!
Пётр Иванович живёт один в трёхкомнатной квартире. Хоть бы, говорят недовольные соседи, сдавал комнату или две каким-нибудь таджикам, что ли… Но нет! Пётр Иванович предпочитает держать в квартире зоопарк: трёх псов и четырёх кошек. У него есть старая двуспальная кровать, комод и шкаф, но нет Интернета. И телевизор Пётр Иванович фактически не смотрит: ситуация с Украиной его совершенно не волнует.
— Рехнулся, — констатирует Пашка, по прозвищу Корвалол, пристраиваясь с чекушкой у порога бойлерной.
А Пётр Иванович, между тем, влетает в пустой парк и несётся невесть куда по главной аллее. Его колесницу двигают два улыбающихся кобеля — Пожар и Борман, и одна сука — Лейка.
Мелькают облетевшие деревья и пустые скамейки. Пётр Иванович гонит, удаляясь от своего монолитного района. Здоровенные дворняги бегут всё быстрее и быстрее, цель Петра Ивановича всё ближе и ближе и одновременно всё дальше и дальше. Самое главное теперь не останавливаться и не отвлекаться от дороги, не смотреть по сторонам, не думать и не вспоминать. Лети, лети Пётр Иванович! Ты уже почти обогнал свою тень!
За спиной пенсионера стоит Ирина Владимировна, крепко обхватив мужа за то место, что когда-то называлось талией.
— Что же ты гонишь так, лихач? — спрашивает она, испуганно посмеиваясь. — Убьёшься ведь… Укатал, ох, укатал!
Навстречу им движется юная мама с коляской. Когда фаэтон оказывается рядом с гуляющей родительницей, Ирина Владимировна машет девушке рукой и кричит: «Эге-гей!» Но юная мама, разумеется, не видит прозрачную пассажирку. Она наблюдает лишь чокнутого деда, с ветерком удаляющегося вглубь парка на тройке резвых беспородных собак.
— Совсем охренел, — говорит мамаша в пустоту и на всякий случай ускоряет свой шаг.
Синий свитер и бежевый жакет
Because the sky is blue, it makes me cry
The Beatles
Солнечным майским утром мы отправились гулять в парк. Мою правую руку держал папа, а левую — мама. Родители о чём-то весело беседовали, а я задавал им дурацкие вопросы: «Почему небо синее? Почему ветер дует? Почему земля круглая? Почему? Почему? Почему?»
Мои молодые родители не слишком обращали внимания на эти вопросы. Они любовались друг другом и хохотали. Мы шли, шли, шли и очутились на лесной детской площадке. Два десятка малышей резвились в этом крохотном райке. Одни ковырялись в песочнице, другие пытались играть в бадминтон или ходить по так называемому «бревну», то есть по тонкому брусу на двух подпорках. (Довольно опасная штукенция, надо сказать, но раньше на детских площадках такие стояли). Кто-то просто с визгом и хохотом носился. А одна девочка уже громко ревела, потирая расшибленное колено. Но на неё никто не обращал внимания — поляна сияла весельем. Я с головой окунулся в эту незатейливую радость, а мои родители окунулись друг в друга, приземлившись на лавочку. Они увлеченно беседовали и смеялись.
— Мальчик… — неожиданно услышал я незнакомый голос, — скоро твои мама и папа возьмут себе другого мальчика, а от тебя откажутся…
Я повернул голову и увидел высокого грустного мужика с большой хозяйственной сумкой.
— Никогда никому не верь, особенно своим родителям, — добавил незнакомец и быстро утопал с поляны.
Сначала я не придал значения словам этого чудака. Я решил, что он просто очень несчастный человек, свихнувшийся от одиночества. Но через пару дней меня начал мучать вопрос: «Неужели действительно откажутся?» Я думал, думал, думал и в итоге сбежал из дома, оставив записку: «Не ищите меня, предатели!»
Прожив неделю на вокзалах, я всё-таки вернулся домой. Причиной возвращения стал не столько голод и неудобства, сколько тоска по маме и папе.
— Извини нас, — сказала мама, — но вчера неожиданно выяснилось, что ты, действительно, не наш сын. А наш настоящий ребёнок — вот этот мальчик. Ты немного опоздал. Если бы ты пришёл чуток раньше, возможно, мы бы не обратили внимания на этого паренька, но пока тебя не было, мы к нему внимательно присмотрелись и убедились в том, что он — наш любимый и единственный сынок.
Из моей комнаты вышел маленький рыжий пацан в белой рубашке и выглаженных брюках. Мальчик посмотрел на меня, шмыгнул носом и виновато опустил голову. Мама сдвинула брови и уставилась в окно.
— Да в общем ничего неожиданного, — продолжил папа. — Честно говоря, мы давно подозревали, что ты какой-то не такой, не наш. Сам посуди: мы — невысокие люди, а ты, вон какой вымахал. К тому же ты ни на кого не похож в нашей семье — совсем другая порода. Когда тебя принесли из роддома, твоя чужеродность не обнаружилась: все младенцы на одно лицо. Но день за днём, год за годом наши подозрения росли и крепли. В общем, что тут говорить… Ты — парень неглупый, сам всё понимаешь. А если не поймёшь сейчас, значит, поймёшь позже.
В честь этой серьёзной беседы мама надела свой синий вязаный свитер с высоким воротником, папа — бежевый шерстяной жакет на пуговицах. Выглядели они очень элегантно, но вместе с тем по-домашнему уютно. Я не знал, что сказать в ответ, и просто молчал, глупо улыбаясь.
Через час после этого серьёзного разговора я навсегда покинул свой дом и отправился в специальное Учреждение для «ошибочных» детей в сопровождении хмурого чиновника.
Воспитатели и педагоги приюта старались научить нас главному, самому важному для нас. Они помогали нам овладеть искусством избавления от воспоминаний. И это у них получалось. Иначе мы, обитатели Учреждения, просто бы не выжили.
Государственный приют я покинул в восемнадцать лет, в тридцать у меня появились собственные дети, а в сорок семь я встретился с одним обшарпанным стариком. Он сказал, что произошла чудовищная ошибка.
— Понимаешь, — объяснил он скрипучим голосом, — на самом деле, ты — наш сын, а не тот мальчик. Кстати, он ограбил нас, лишил всех накоплений, жилплощади и исчез. Теперь мы живём в дряхлой каморке, еле-еле сводим концы с концами. Так что мы исчерпывающе наказаны. Мать твоя болеет, с кровати вообще не встаёт. Возвращайся к нам. Или хотя бы навести маму…
Я даже отвечать ему ничего не стал. Просто захлопнул дверь перед его старым кривым носом.
Несколько месяцев спустя пришло письмо, в котором сосед моих бывших родителей умолял навестить их.
«Поверьте, — отметил он в постскриптуме, — это нужно прежде всего вам».
В ярости я порвал письмо в клочья. Эта приписка меня просто взбесила. Из-за неё я провалился в многодневный запой. А когда выкарабкался, сразу понёсся по указанному в письме адресу.
«Не опоздать бы… — бормотал я на бегу. — Успеть бы…»
Родительская крохотная квартирка встретила меня пустотой. Работники коммунальной службы выносили из неё последнюю рухлядь и тряпьё.
— Я вам искренне сочувствую, — заявил мне какой-то деловой человек с папкой, руководящий очисткой помещения. — Знаете, человека хоронят трижды. Первый раз, когда его выносят из дома вперед ногами. Второй раз, когда опускают в могилу или в печь крематория. А третий раз с ним прощаются, когда избавляются от его вещей. Последние похороны — самые страшные. Но жизнь-то продолжается! Если бы мы копили все вещи наших любимых людей, то во что бы превратилась Земля? Мы бы просто задохнулись.
Я вытащил из кучи сваленного в углу тряпья синий свитер мамы и бежевый жакет папы — и положил их в большую хозяйственную сумку.
Покинув родительскую лачугу, я двинул в знакомый с детства парк. Мне хотелось немного прогуляться. По дороге в райский уголок я обогнал счастливую молодую семью — девушка и парень, держа за руки мальчика, о чём-то весело и увлеченно беседовали. Весёлое майское солнце приветливо наблюдало за ними.
На детской площадке родители мальчика, уселись на лавочку, начали громко разговаривать и смеяться. Выбрав момент, когда они полностью отстранились от окружающей реальности, я подошел к ребёнку и сказал: «Мальчик, скоро твои мама и папа…»
Пацан попал
Ему говорили: «Не связывайся с этой крысой, она — заразная». Предупреждали, что с ней уже половина общежития переспала.
— Хорошо, если триппер подхватишь, — доверительно рассуждал бывалый сосед по комнате. — А то ведь и СПИД не исключается. Да ты сам посмотри на неё внимательнее! Неужели не видишь, что она — шалава! Фу!
— Кроме того, — поддерживал другой сосед, — ни рожи, ни кожи, какая-то общипанная курица. Допустим, Жирафа с «Автоматики» тоже шлюха, но хоть не уродка, и подержать её есть за что. А это — недоразумение какое-то.
«Действительно, — размышлял он, — какая-то фигня получается. Маленькая, бледная, тощая. И ещё — прости господи — заразная! Якобы. Чего я к ней прилип-то? Приворожила она что ли меня?»
Пацаны говаривали, что она владеет мастерством приворота. Эти пересуды вкупе с дурной славой давалки делали её не только заразной шлюхой, но и настоящей ведьмой. Девчонки на лекциях перешёптывались: «Как же эта страхолюдина после своих пакостей не только продолжает существовать, но и нагло ходит в институт, как ни в чём не бывало? Ни стыда, ни совести!»
Однажды он не выдержал и бухнулся рядом с ней на свободное место в маршрутке.
— И ты не брезгуешь ко мне приближаться? — спросила она усмехнувшись. — Как же так? Ведь меня имело всё общежитие, я же заразная подстилка. Смотри, нахлебаешься со мной горя-то.
— Слышал, что только половина общежития, — буркнул он и хмуро уставился на свои белеющие в джинсовых дырах колени. — Но ты же не заразная?
Она ничего не ответила. Лишь сверкнула кошачьими глазами и уставилась в окно, глядя на проплывающие промышленные здания без дверей и окон.
А ребята не врали, не наговаривали на неё. Пацаны за базар отвечают. Всё так и получилось: общипанная курица действительно оказалась заразной. Он подхватил от неё неизлечимую инфекцию, чем-то напоминающую лихорадку — то утихающую, то вновь обостряющуюся, с кризисами и долгими ремиссиями. В конце концов, эта зараза свела его в могилу. Через пятьдесят три года после знакомства с курицей. Правда, сначала покинула земную твердь она. А спустя семь месяцев — он.
Интересно, что в истории их неизвестной науке болезни не поставлена точка. Последствия этого недуга — сын, дочь и три внука, и пять правнуков живут и здравствуют по сей день. Есть и ещё одно осложнение, вызванное неизвестной хворью, — огромный сад с яблонями, грушами, ягодными кустами, посаженный много лет назад. Он продолжает цвести и плодоносить, жужжать пчёлами и чирикать птицами. Медицина пока не может объяснить этот странный случай, но учёные сдаваться не собираются.
Моя мама, оказывается, курила
Сергей Павлович вывез своего отца Павла Сергеевича на прогулку в больничный парк. Вообще-то, пациентам с седьмого этажа не разрешалось покидать отделение. Но в тот воскресный день дежурный врач, тучная уставшая женщина, решила нарушить правила.
— Ладно, — согласилась она угрюмо, — только оденьтесь потеплее. Капельницу прикрепите на штатив за спинкой кресла.
Толкая коляску с полупрозрачным отцом, Сергей Павлович, как и положено в подобных ситуациях, нёс позитивную ахинею. Он рассказывал о том, как ладно идут дела на работе и дома, прогнозировал скорую выписку Павла Сергеевича, вспоминал недавние и почти растворившиеся во времени курьёзные случаи.
Чтобы отец не почувствовал паллиативной фальши, сын иногда добавлял в свой монолог немного ворчливой критики: ругал погрязшую в коррупции власть и возмущался внутренней пустотой молодёжи.
— Мы такими не были! — грозно обличал поколение своего сына Сергей Павлович. — Мы читали книги и увлекались творчеством. Все дети раньше посещали кружки и секции. Я, например, ходил в кружки авиамоделирования и резьбы по дереву. А ещё играл в детском духовом оркестре на теноре-два, приводил в порядок всякие старые железки в клубе юных собирателей автомобильной старины. Жизнь у нас была насыщенная и активная. Не то что у этих интернетных олухов. А ещё мы ходили в музеи. Я помню, как ты водил меня и маму в музей имени Пушкина и в Третьяковку. Знаешь, такие посещения закладывают культурную базу на всю жизнь.
Задремавший было Павел Сергеевич разлепил веки и с удивлением посмотрел на сына.
«Видимо, — подумал Сергей Павлович, — его резанул канцеляризм «закладывают культурную базу». Хоть он совсем плох, но всё-таки редакторский слух не утратил. Вот, что значит «профессионал». Надо следить за своей речью».
Павел Сергеевич кивнул и изобразил на своём белом лице улыбку.
— А вообще, кругом столько безобразия! — не унимался Сергей Павлович. — По телевизору такие гадости показывают, что хочется в экран плюнуть. Но… Пока мы живы, культура нации ещё теплится.
Сергей Павлович внутренне вздрогнул от своей собственной неуклюжей фразы и тут же засуетился:
— Вот выпишешься из больницы, вернёшься в университет, и тогда…
— Скажи мне, — вдруг перебил сына Павел Сергеевич, — тебе когда-нибудь было стыдно за меня или за маму?
Голос старика прозвучал хоть и слабо, но неожиданно отчётливо. Сергей Павлович, опешив, остановился.
— Сядь, отдохни, — попросил отец, кивнув на стоящую неподалёку скамейку, — ты уже не мальчик, поди.
Сергей Павлович послушно съехал с усыпанной палой листвой дорожки.
— Так что скажешь? — вернулся к своему вопросу старик.
— Папа, — ответил Сергей Павлович, — о чём ты говоришь? Мне никогда за вас не было стыдно. Даже смешно это произносить.
— Быть такого не может, — возразил отец. — Дети всегда стыдятся своих родителей. Давай, вспоминай. Мне это важно услышать. Самое главное, не ври.
По телу Сергея Павловича пронеслась холодная многоножка страха. В вопросе больного старика содержалось что-то кошмарное.
— Хорошо… — на удивление быстро сдался сын. — Слушай… Однажды я возвращался из школы и увидел вас — тебя и маму. Вы, похоже, шли из магазина. В руках у вас болтались авоськи. Я решил подкрасться сзади, незаметно, чтобы обрадовать своим неожиданным появлением. Я тихонечко приблизился и громко крикнул: «Привет!» Вы оба резко повернулись. Но вместо того, чтобы улыбнуться, мама округлила глаза и попятилась. Потом быстро отвернулась и выпустила из носа струю дыма. В свободной от авосек руке у неё тлела сигарета. Моя мама, оказывается, курила. В этот момент мне стало стыдно. Но не за дурную, как говорится, привычку мамы, а за то, что ей стало стыдно. Я почувствовал, что маме хочется исчезнуть, раствориться в воздухе. Казалось бы, мелочь и ерунда, но эта мелочь почему-то пошатнула нечто корневое. Понимаешь меня?
Павел Сергеевич кивнул, помолчал полминуты и сказал:
— И не только курила, но и пила. Слава богу, не самоубийственно. Но неужели это всё? Больше ты не испытывал стыда из-за нас?
Сергей Павлович сморщил лоб и развёл растопыренные ладони:
— Вроде, больше ничего такого не помню.
— Всё, проехали… — закрыл тему старик. — Чего-то я какой-то странный разговор затеял. Наверное, лекарства нехорошо на мозг действуют.
Через пару секунд Павел Сергеевич добавил:
— Знаешь, ты особо-то не старайся меня развлекать. Я, ведь, совсем не боюсь.
Сергей Павлович испуганно сжался.
— Помнишь, как я, ты и твоя мама стояли в очереди всю ночь и всё утро. Но оно того стоило. Мы попали на выставку за день до её закрытия, то есть буквально успели в последний вагон уходящего поезда.
Лицо старика вдруг посветлело, будто внутри его головы включилась электрическая лампочка.
— Тебе, Серёжа, было всего-то десять лет. Но ты, к счастью, не капризничал, вёл себя, как настоящий мужик. Очередь тянулась медленно. Тысячи людей хотели посмотреть на Джоконду. Когда мы покинули музей, ты сказал: «Какая же у неё странная улыбка… Совершенно неясно, что за ней скрывается. Можно перед этим портретом стоять вечно и… ничего не понять. И в то же время понять всё. А эта тётя добрая или злая?»
Сергей Павлович отлично помнил бдение в ночной очереди, медленное всползание по музейной лестнице, беглый осмотр гениальной картины и безмолвное следование к выходу из музея. Правда, он напрочь забыл пересказанный отцом разговор.
— Я тогда тебе не сказал, что скрывается за улыбкой Моны Лизы. Но теперь, наверное, можно. Дело в том, что не мы смотрим на Джоконду, а она на нас. Однако самое поразительное заключается в том, что Джоконда не только смотрит на каждого, кто стоит перед ней, но и запоминает его. Навечно. То, что хранится в памяти Джоконды, — бессмертно. Так что мне ничего не страшно. И ты ничего не бойся. Она нас увидела.
Павел Сергеевич вздохнул и снова закрыл глаза. На его лице отразилась блаженная усталость. Сергей Павлович понял, что надо побыстрее возвращаться в больницу. Прогулка по парку оказалась слишком утомительной. Не зря дежурная врачиха не хотела выпускать их на улицу.
Вечерний моцион
— У меня чего-то зрение совсем плохое стало, — сказал Иваныч, поправляя массивные очки, — наверно, придётся у Фёдорова хрусталики менять. Но вот какой парадокс: сейчас вон по тому мосту идут две тёлки, у одной вижу декольте, чуть ли не четвёртого размера, а у другой молния на джинсах расположена сзади, на копчике.
— На копчике? — переспросил Михалыч, прижав свои не менее основательные очки к глазным впадинам. — Зачем сзади-то? Неудобно же… А я, признаться, с трудом даже мост различаю, по которому они идут. Как ты девок-то на нём углядел?
— Сам не знаю. И не только девок, но и детали их. У той, которая с декольте, на ноге — татуировка дракона, а у которой ширинка набекрень — серьга в пупке.
Мимо пронеслась, разрезав сумерки огнями, электричка. Иваныч успел заметить в вагоне миловидную рыжую женщину с фиалковыми глазами.
— Честно говоря, Иваныч, — нарушил возникшее безмолвие Михалыч, — с моими глазами тоже какая-то метаморфоза происходит. Вон там, за оврагом, стоят две четырнадцатиэтажки, видишь? А между ними светится вывеска «Ароматный мир». А вон там, ближе к перекрёстку, находится фирменный магазин «Кристалл». И ещё во-о-о-он там… — Михалыч неопределённо махнул рукой, — магазин «Отдохни»!
— Издеваешься, что ли? — усмехнулся Иваныч. — Я дома-то за оврагами с трудом различаю. Какой уж там «Отдохни»… А далеко до него идти-то?
— Да километра полтора, не более. С горочки. Два шага, по сути.
Друзья неспешно поднялись с бревна, отряхнулись и побрели в сторону мерцающих огней микрорайона. По дороге оба думали об одном и том же: о том, что дружба — это самое ценное и надёжное, что может получить от жизни мужчина. А может и не получить…
Бе-бе-бе
На поминки пришёл десяток совершенно незнакомых людей. Одноклассники Пети, его дворовые кореша, совсем мутные личности, всплывшие невесть из каких глубин прошлого. Все они изрядно напрягали разбитую горем Людмилу. Но вдова старалась выглядеть гостеприимно.
Как положено, звучали пафосные и искренние слова, лилась водка, крошилась кутья. Всё это напоминало Люде бредовый сон.
«Это — не я, это — не со мной, — твердил её внутренний голос, — это — не я, это — не со мной».
Чтобы не сойти с ума, Люда постоянно чего-то делала — носилась с посудой, закрывала-открывала окна, подкладывала закуску.
— А ты действительно похожа на неё… — пробасил ей кто-то в самое ухо, окутав водочными парами, — на эту… Ну, как её?
Людмила сконцентрировала внимание, сфокусировала взгляд и обнаружила перед собой харю какого-то незнакомого бугая.
— На кого?
— Ну… Как же её? Итальянская артистка… Моника Беллу… Белуджинни, Бертолуччи, что ли? Ты должна знать! Ты же на неё похожа, а не я. Не помню, короче. Петька наш млел по ней. Как увидел впервые на экране, так сразу и запал. В начале девяностых ещё. Потом, когда он твою фотку показал, мы сразу обалдели — ну, просто вылитая Моника Бе… Бе-бе-бе… Бе… Ну как же её? Красивая баба. Очень. И стильная такая! «Ну, Петька, — говорили мы, — ну, орёл! Ну, отжёг, блин! Женился на кинозвезде!»
Вдова резко встала из-за стола и вышла курить в сад. Погружённая в тягостные мысли, она быстро забыла про гон охамевшего незнакомца.
Спустя месяц, разгребая Петины папки, Людмила обнаружила кипы вырезанных из журналов фотографий итальянской красавицы. А компьютерная коллекция изображений Моники и видеофильмов с её участием весила около двухсот гигабайт.
«А ведь, действительно, — подумала Людмила, разглядывая картинки, — как две капли… Вот чудо-то! И все тридцать лет он, оказывается, жил не со мной, а с ней».
Людмила зачем-то легла на пол, вытянулась струной и закрыла глаза. Она поняла, что от неё не осталось ничего. Причём произошло это мгновенно.
«Кто я теперь? Где я? Когда? Зачем? — крутились в голове вопросы. — Прямо телевизионный клуб знатоков какой-то».
Неожиданно вспомнилось, как в розовом детстве она запускала морскую свинку с металлической горки. Вернее, морского свина. Зверёк совсем не хотел кататься. Но Люда упрямо пыталась заставить его ощутить вкус настоящего восторга. Она отпускала свина наверху, а внизу, где металлическая полоска заканчивалась, мордатого толстячка ловила подружка Люды, имя и внешность которой давно забылись. Свин отчаянно боролся с горкой. Не желая съезжать, он бессмысленно скрёб коготками по отполированной нержавейке, сучил коротенькими лапками и жалобно пищал.
«Вот и я так же, — решила Людмила, — цепляюсь коготками за скользкую поверхность. Что же мне делать?»
Утром она подошла к зеркалу и еще раз констатировала: «Копия! Родная мать не отличит».
Затем Людмила поставила на стеклянную полочку фотографию Моники и принялась подгонять под портрет свою причёску и макияж. И чем ближе «копия» приближалась к «оригиналу», тем веселее и интереснее ей становилось.
«Прощай, дорогая, — говорила Моника Бе-бе-бе исчезающей Людмиле, — с тобой было интересно. Но всё когда-то заканчивается. Ничего не поделаешь. Тебе просто не нашлось места. Как говорится, «ничего личного, просто так сложились обстоятельства».
Исподтишка
Я болтался на занавесе в актовом зале — туда-сюда, туда-сюда. Мои длинные ноги достигали аж третьего ряда замусоленных кресел с откидными сидениями. Витька Ерошин молотил кулаками по клавиатуре старого раздолбанного пианино. Нам было очень весело. В самый разгар веселья в зале появилась завуч Людмила Георгиевна. Я спрыгнул на сцену и стремглав выскочил в коридор, надеясь, что завучиха не успела меня опознать. Витька, увы, смыться не успел. Но я в этом не виноват: каждый спасается, как может.
Молниеносно добежав до первого этажа, я юркнул в гардероб и притаился под свисающими с вешалок куртками и пальто. Надо было переждать хотя бы минут пять, чтобы Людмила Георгиевна отвлеклась ещё на какое-нибудь нарушение. На переменах постоянно что-то происходило: то нос разобьют, то окно высадят. Сидя в куче валенок, сапог и дутых луноходов, я размышлял о возможном наказании, которое мне грозило за катание на занавесе.
«Вообще-то, — думал я, — это довольно серьёзный проступок. Его могут покарать четвертной двойкой по поведению или прополкой сорняков в околошкольном садике. А вероятнее всего и тем, и другим одновременно».
Пока я думал о своей возможной участи, около вешалок возникли ноги Людмилы Георгиевны, украшенные серыми колготками и тупоносыми туфлями на кубических каблуках. Ноги завуча сначала прошли мимо моего укрытия. Потом вернулись и немного постояли рядом. Я попробовал не дышать — ничего не получилось. Рот, как его не затыкай, всегда сам по себе предательски хватает воздух. Потом ноги ушли. Но не успел я обрадоваться, как они снова вернулись.
— Вова, — раздался строгий голос завуча, — вылезай. Я же знаю, где ты сидишь.
Я очень удивился, что Людмила Георгиевна назвала меня по имени. Ко всем детям она обращалась издевательски-аристократически «юноша» или «девушка». А тут вдруг — «Вова».
Ничего не поделаешь, пришлось покинуть укрытие.
— Чего нос повесил? Стыдно? — устало спросила Людмила Георгиевна и вдруг громко рявкнула: — В глаза смотри!
Я скользнул взглядом по гладко зачёсанной голове завуча со слегка накрашенными ресницами и снова уставился на квадратики кафельного пола.
— Неужели, Вова, ты думаешь, что от меня можно спрятаться? — с усмешечкой поинтересовалась завуч.
— А разве нельзя? — удивился я.
— Конечно, нет.
На ухмыляющемся лице Людмилы Георгиевны появились какие-то жутковатые морщинки, которых я раньше не замечал.
— Почему?
— Потому что, — ответила завуч, — я тебя вижу везде. И всегда.
Я ошарашенно попятился. Людмила Георгиевна сделала шаг в мою сторону.
— И знаешь, как мне это удаётся?
— Вам это удаётся, — пролепетал я, чуть слышно, — потому что… потому что вы — Бог?
Стоящая неподалёку пожилая нянечка баба Оля выронила своё железное ведро, громко охнула, машинально перекрестилась и неожиданно быстро засеменила прочь.
А Людмила Георгиевна опять странно улыбнулась.
— Ты сказал. Не я. А теперь пошёл отсюда! И никогда не забывай этой беседы. Впрочем, ты её и так никогда не забудешь, даже если очень постараешься. Я всегда и везде следила и буду следить за тобой. Я всегда и везде буду рядом с тобой. В прошлом, в настоящем и в будущем. И во сне, и наяву. И даже не думай сделать какую-нибудь пакость тайно. Я всё вижу.
Задребезжал звонок. Я бросился из гардероба, оглоушенный услышанным. После этого случая я больше никогда от Людмилы Георгиевны не прятался. Какой смысл в этих прятках? И никогда больше не пакостил и не хулиганил исподтишка. Только открыто, только с поднятым забралом. Поэтому в жизни ничего особенного и не достиг. И уже не достигну. Ведь какой смысл прятаться, если Людмила Георгиевна всё равно всё видит. Не так ли?
Первый[1]
Летит, летит Гагарин,
Простой советский парень.
А выше облаков
Летит Олег Попов
— Поехали! — сказал Гагарин и взмыл в небеса.
Весь мир прильнул к радиоприёмникам и телеэкранам.
Сначала всё шло, вроде, неплохо. Гагарина спрашивали, как, мол, там дела? Он отвечал, что нормально, всё идёт по плану. А потом вдруг перестал выходить на связь. Просто замолк и всё.
— Что случилось? Кедр, ответьте! — сигналила Земля. — Что произошло?
В ответ — одни свистящие помехи.
— Ну, всё… — кисло сказал один сотрудник центра управления полётами, — отлетался, сердешный.
Взбудораженный конструктор Королёв самолично схватил микрофон и начал требовать у Гагарина выхода на связь.
— Ну что вам надо? — наконец ответил Гагарин с некоторой развязностью. — Достали уже.
— То есть, что значит «достали»? — возмутился Королёв. — Отвечайте по уставу, как положено. Почему не выходили на связь?
— А на хрена вы мне сдались? — с хулиганской высокомерностью переспросил первый.
Неожиданно в динамиках центра управления полётом раздались чьи-то голоса и женский смех.
— Кто там с тобой? — спросил Королёв, промокнув выступившую на лбу ледяную испарину.
— Кто, кто! — с усмешечкой отозвался Гагарин. — Дед Пихто!
И вдруг неожиданно запел:
Заправлены в планшеты
Космические карты,
И штурман уточняет
В последний раз маршрут.
Давайте-ка, ребята,
Споёмте перед стартом,
У нас ещё в запасе
Четырнадцать минут.
На этом связь с «Востоком-1» окончательно оборвалась. Видимо, вышедший из-под контроля Гагарин просто выключил приёмник.
Все подумали, что первый космонавт по каким-то непонятным причинам решил остаться в космосе, но Юрий Алексеич, сделав положенный виток вокруг Земли, через один час сорок шесть минут после старта ракеты приземлился в Саратовской области.
Разъярённый Королёв со своими помощниками бросился на место посадки, готовясь спустить полканá на охамевшего космонавта. Но когда с Юрия Алексеевича сняли скафандр, конструктор только смог недоуменно развести руками: перед ним стоял какой-то совсем другой Гагарин.
Запустили-то они смахивающего на кабана здоровенного мордоворота из специального отдела КГБ. Он был способен, если надо, перекусить зубами стальную проволоку и свирепым взглядом отправить в обморок матёрого мужика. А вернулся лучезарный парень с ясными глазами и солнечной простецкой улыбкой. Что-то странное, необъяснимое произошло с Гагариным на орбите. В воспалённой голове Королёва промелькнула дикая мысль, что вместо отправленного космонавта вернулся ангел. Генеральный конструктор даже поднял руку, чтобы перекреститься, но вовремя её одернул.
Чтобы человечество не рехнулось, узнав об этой метаморфозе, Хрущёв решил размножить фото нового Гагарина в газетах и на плакатах, и даже устроил ему приём на Красной площади. Весь мир увидел улыбающуюся круглую рожицу невесть откуда взявшегося нового Гагарина. А информацию о первом, настоящем Гагарине решили похерить от греха подальше.
В общем так никто ничего не понял и не узнал. Включая, похоже, нового ангелоподобного Гагарина. Потому что, когда компетентные специалисты пытались из него вытянуть, что, дескать, случилось там, на орбите, он отвечал им своей ангельской улыбкой, и вопросы больше задавать не хотелось.
[1] Все персонажи и события рассказа являются вымышленными, любые совпадения случайны
Опубликовано в Этажи №4, 2022
