***
«Жизнь без идей загадки лишена, –
за чашкой чая молвила жена, –
иной из-за идей вступает в спор,
другой идёт на плаху и костёр».
В её словах не слышать я не мог
какой-то подозрительный намёк,
поскольку над идеями не чах
и избегал любых костров и плах.
Я не мыслитель вовсе, а пиит,
но что поделать, раз жена велит.
Весь день в раздумьях трудных морщил
лоб,
но ни одной идеи не наскрёб.
И ощущая, стало быть, вину,
что не сумел порадовать жену,
я как-то опасался, между тем,
внезапно стать творцом философем.
«Как будем жить, когда ни бе ни ме
ни у кого из нас нет на уме?»
Но мне-то что, я тут же: «Не серчай!
Пойдём, как прежде, пить на кухню чай».
***
Меня накрыло медным тазом
всерьёз, надолго, не впервой,
причём, накрыло как-то разом
и как-то сразу с головой.
Я в нём отныне, как в пещере,
и свой преследую расчёт,
а что – нигде не давит череп,
грудь не теснит, в плечах не жмёт.
Я обживаюсь в нём усердно,
вникая в тайны бытия,
со мною рядом по соседству
притих такой же, как и я.
Мы под единым небом медным
мусолим мысль, что всё – тщета,
и не узрели за беседой,
что не одни – нас больше ста.
Пока разглядывали эту
гурьбу людей со всех сторон,
их прибавлялось – стало, где-то,
по всем подсчётам – с миллион!
Рукой невидимой, как в гетто,
мы вместе собраны зараз.
Таз медный – это вся планета,
вселенная – как медный таз…
…Когда, приняв тела на вырост,
мы дух в них взращиваем свой,
нас накрывает этим миром,
как тазом медным, с головой.
***
Я взял четыре кусочка сала,
потом решил, что этого мало,
ещё четыре добавил к тем,
и тут же подумал, что больше не съем.
Но вдруг какая-то дюжая сила
его внутрь меня накидала с полки́ло,
стоило только забыться – и вот
сало само стало прыгать мне в рот.
Похоже, сало, минуя разум,
крадётся к душе по особым лазам,
и, словно редут, бригада солдат
осуществляет её захват.
Затем, расширяя свои владенья,
забыть принуждает про хлеб с вареньем,
и, закрепив пожизненный гнёт,
стирает память про сахар и мёд.
Если начнёт объяснять иной, как
оно его манит своей прослойкой,
не стоит вступать в полемику с ним,
он – салолюбец, и он – одержим.
Он думает, как еретик о расколе,
о сале копчёном, о сале в рассоле,
и, словно о неком постыдном грехе,
о сале в луковой шелухе.
Он режет его большими кусками,
он мелко дрожит, он слюни пускает,
и страсть достигает особых высот,
когда он его в свои руки берёт.
И он говорит: аллилуйя, осанна,
хочу, чтоб повсюду было лишь сало,
пусть сало-дороги ведут в сало-лес
и солнце из сала пусть светит с небес!
Когда же бесследно в конце ритуала
в утробе бездонной теряется сало,
он, вытерев губы, возводит хулу
на пищу иную, что носят к столу.
***
Я бился над новым сюжетом,
извёл километры чернил,
но что-то волшебное в этом
безмолвном труде находил.
Пусть мысль растекалась по древу,
не клеились рифмы к словам,
и приступ бессилья и гнева
работать подчас не давал,
но что-то средь данных страданий,
казалось, родится вот-вот,
что, может быть, труд оправдает
и от поруганья спасёт.
Я сам был, похоже, не в силах
сюжет удержать на плаву,
стараясь с удвоенным пылом
трещащую склеить канву,
пока вдруг какая-то искра,
какой-то секундный накал
ни грянул внезапно, как выстрел,
и всё сам собой не связал.
И мысль, что давалась с напрягом,
незримый полёт обрела,
а та, что тащилась вполшага,
неслась, закусив удила.
И всё, что в душе моей зрело,
учило чему ремесло,
вплеталось вдруг в общее дело,
в единое варево шло.
Избит был сюжет мой, казалось,
и даже затёртым до дыр,
но как-то тревожили мало
грядущие козни придир.
Там не было тайн и героев,
на них проливающих свет,
зато было что-то иное,
чему и названия нет.
Но где-то в душе моей следом
другая вилась уже нить,
а я, как обычно, не ведал,
чем прежний сюжет завершить.
И бился я вновь над сюжетом,
извёл километры чернил,
и что-то волшебное в этом
бессрочном труде находил.
Опубликовано в Кольчугинская осень 2019
