* * *
Блажен, кто верует, блажен,
кто верует, блажен.
Прямую как ни удлиняй,
ты, сам себе рефрен,
недели мыкая, живёшь
растягивая жгут,
который в прошлое ведёт
в котором писем ждут.
И чтобы выпросить моток
проклятого жгута,
ты принимаешься писать
неведомо куда.
(Читатель, Ваньку вспомни и
забудь его, ведь Жу-
ков Ванька этот тёмный был,
а я свечу держу.)
Так вот, ты пишешь, и письмо
взлетает над свечой,
и исчезает, словно лист,
покрытый саранчой.
Всё, всё проглотится, и зев
тщеты как бог велик.
Но ты зачем о том твердишь —
не мальчик, не старик.
Ужели мышцею спинной
в нечайный окуляр
ты видел, как тебя пробьёт
резиновый удар.
А может, силой одного
воображенья лишь
сугроб попробовал на вкус,
в котором ты лежишь.
Допустим — да. Но а тогда
зачем не чуешь, крот,
как в глотку катится звезда, —
блаженство настаёт.
* * *
В соседнем цехе болты жолты,
и так манят к себе оне…
Но мастер мне сказал: пошёл ты…
и я шагаю, как во сне
над темной изгородью смыслов,
морали мреющей поверх,
а мне навстречу архипристав,
неисследимый суперстерх.
Ни гения, ни идиота
пласт понятийный тех высот,
где нам доумевать охота,
не знает: свет вам да пейот!
* * *
Мчатся бесы, тщатся бесы
перемерить все портки.
Я гоню их: прочь, повесы,
слабым манием руки
Толь слова мои им лестны,
то ли пламя плавит зад —
вылетают враз из бездны
и в примерочной галдят.
Даже те, кто многозады,
в кучах роются порток.
Воют горестно с досады,
свирепеют как де Сады,
швей швыряют в кипяток!
Так кармический сей скрежет
преотвратен, что у нас
и ножи уже не режут,
и межзвёздный слипся газ.
Даже кто в полынь укурен,
холодеет, видя, как,
приодевшись, стал гламурен
чёртозадоморфный мрак.
Виждь — втирающий — и внемли,
улещая и масля, —
всяку тварь в душе приемли
да не кайся опосля.
…Всех спалю и Бодхисатвой
отсижусь в саду камен.
Пусть хлебнёт нирваны зад мой.
Пред обугленным Махатмой
вольных не склоню знамён!
* * *
Мне хладная весна так нравится теперь,
что страшно за себя и за приязнь такую.
Пронзительный сквозняк проскальзывает в дверь
и, бескорыстно чист, струю несёт нагую.
Снег водянистый льёт на съёжившийся сад,
чьи, белые уже, недвижимы ладони.
А я не хмурю взор, я даже втайне рад,
что не до суеты обледеневшей кроне.
Не страшен мне борей — борею не до нас.
Он хочет до ручьёв застенчивых подземных
добраться — не сейчас, так в следующий раз,
и навсегда застыть в их девственных вселенных.
О стылая душа, привет тебе, привет!
И мудрая притом, и чуткая умело.
И смерть конечно есть, но смерти всё же нет.
А если кто затих — то батарейка села.
* * *
На — она уже остыла,
Боже мой, моя душа.
Вечно плакала и ныла,
угрызеньями шурша.
Вся до ниточки ослабла,
одолеть пытаясь хлад.
На платформе объявили
остановку «Зиккурат».
На, храни её, и если
жрать захочешь, отогрей.
Мне — узнать осталось, есть ли
жар без дна (у якорей),
рай без музыки (у пенья),
синь без просыпу (у сна)
в полынье сердцебиенья,
для которой плоть — блесна.
* * *
В книгах по психиатрии я читаю только высказывания
больных, но не комментарии автора.
Эмиль Чоран
Я в первом классе ненавидела читать,
и мать не знала, что со мною делать,
и записалась на макулатуру,
и Толкиена прикупила мне.
Вот с тех-то пор я плотно прикипела
ко всякой готике и брак с толкиенистом
(к несчастью, неудачный — не тому
учили игры ролевые) заключила.
Лилейность чутких персей отдала
ладоням вечно потным, неумелым.
Вот случая могущество! Маман,
зачем ты Трёх хотя бы мушкетёров
мне не подсунула?! На розовый талончик
Граф Монте-Кристо также выдавался
и Драйзера Трагедии кирпич…
Хоть и сменила я теперь пластинку,
отнюдь бытьё уютнее не стало, —
во внутренний попав круговорот
борьбы сверхзапрещённых тайных обществ,
безумные наживки Парвулеско
глотаю глупой рыбой…
— Что за чёрт?! —
отчаянье рассудок вопрошает,
таращащийся мутными глазами
на проблематики экзистенциональной
летящее навстречу остриё:
— Коль человек свободен от страстей,
то власть над гномами ему на кой, о боже?!
* * *
Моим стихам, написанным столь рьяно,
что воспалённый мускус павиана
досель висит — а им немало лет,
хотя б за то сегодня благодарен,
что открывают двери новых спален,
и как же не открыться им — поэт,
министр наслаждений сам стучится,
когда ещё такое приключится?
А может быть, наутро воспоёт?
…Ночь перья распускает, как жар-птица,
и вопль, противный слуху, издаёт.
А что есть дух, как не стремленье тела
преодолеть естественный отбор?
Поёт, не задыхаясь, филомела,
пока бурлит желанье в норах пор.
И вслушивается осоловело
столетний вран, забыв про «невермор».
«Всё мускулистое плодоносяще», —
напишет вялофаллый филосόф
и в чахлой антиномий сирых чаще
ещё продремлет несколько часов.
Когда надежда при смерти, чего уж
петь и плясать тут — всё всегда зазря.
…И тут во склеп врывается Приёмыш —
лучист, розовощёк.
И это — я!
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!