Меня разбудило удивительное ощущение тишины. Казалось, что из обычной звуковой палитры городка, проникающей в расположенное ниже уровня земли окно моей тайной кельи, удалили какую-то басовую ноту. И её отсутствие было столь заметно, что привычные звуки — плохо различимые голоса людей, лай собак, шум весеннего дождя, монотонное завывание ветра — еле пробивались наружу, словно укутанные в толстый слой ваты.
Вдруг стало понятно, что в эти дни последнего месяца весны 1945 года именно она и была главной в жизни Шварценберга — небольшого города у подножья Рудных гор.
А ещё возникло ощущение, что исчезновение этой ноты означает завершение продолжавшегося более шести лет очень страшного этапа моей пока ещё совсем короткой жизни. Впереди была неизвестность, но страха больше не было…
Глава 1. Маркус Фишер. Неожиданная встреча
Меня разбудили раздавшиеся за дверью голоса. Один из них я узнал сразу. Он принадлежал Ашуру — медбрату-сирийцу из числа беженцев, добродушному гиганту, с которым я познакомился в первый день, когда попал в гериатрическую клинику на реабилитацию после операции: угораздило же накануне своего девяностолетия упасть, выбираясь из ванны, и сломать шейку бедра. Мой врач, любезнейший доктор Альтмайер, который, как мне кажется, знает обо мне больше, чем я сам, не раз предупреждал: «Для вашего возраста у вас прекрасная память и всё ещё острый ум, господин Фишер, но любые движения стоит выполнять аккуратнее — кости уже не такие прочные, как в молодости».
Первые несколько дней, когда мне было тяжело что-то делать самому, Ашур заботился обо мне, словно вторая мать, помогая везде и во всём. И сейчас, слыша этот голос в коридоре, я легко представляю себе его обладателя: вытянутое овальное лицо, коротко остриженную тёмную бороду, такого же цвета волосы, хотя после пережитого стресса он начал понемногу лысеть, прямой, тонкий нос и большие карие глаза, в которых, кажется, никогда не гаснет лёгкая улыбка. Его немецкий язык пока ещё сложно назвать по-настоящему немецким, но вполне приличный английским, постоянная готовность помочь и поразительная открытость сводят языковую проблему на нет.
За те дни, что я уже нахожусь в этой больнице, Ашур успел рассказать мне свою нехитрую, но довольно грустную историю.
Врач-хирург, получивший образование в Европе, он вынужден был бежать из Алеппо, когда в городе, который правительственные войска и повстанцы разрушали и с земли, и с воздуха, жить стало абсолютно невозможно.
И каждый раз, когда он возвращался к тем дням, в его голосе звучала с трудом скрываемая боль: «Я до последнего момента убеждал себя, что должен оставаться там, что мой долг врача оперировать, помогать людям, оказавшимся в нечеловеческих условиях. И работал до тех пор, пока однажды не осознал, что уже никого не смогу там спасти. Но при первой возможности я вернусь. Надеюсь, что ещё смогу вам показать мой прекрасный Алеппо».
Путь в Германию Ашур вспоминать не любит. Но оказалось, что преодолеть тысячи километров и десяток границ куда проще, чем убедить немецких бюрократов, что он имеет право, а главное, хочет и может работать врачом. И Ашур, чтобы остаться в медицине, вынужден был для начала пойти учиться на медбрата. «Немецкие чиновники, господин Фишер, не видят в беженцах людей, которые нуждаются в помощи. Мы для них только статистические единицы — нахлебники и источник головной боли. Им куда проще платить беженцам пособие, чем приложить хоть какие-то усилия для нашей интеграции.
В первом городке, в котором я оказался, попав в Германию, моим куратором в ведомстве по делам иностранцев была фрау Кроль.
Сама иностранка, вышедшая замуж за немца, она сидела там много лет и своих вынужденных клиентов не любила. Помнится, я принёс ей мой диплом, полученный в университете Будапешта, и спросил, что нужно сделать, чтобы работать в Германии по специальности.
Она брезгливо отбросила его мне и сказала:
«Запомните, врачом, а тем более хирургом, вы здесь никогда не будете». Так что если мы и добиваемся чего-то в сегодняшней Германии, то не благодаря, а вопреки», — сказал он во время одной из наших полуночных бесед.
Дверь в палату открылась. Ашур вкатил в комнату кресло-каталку, на которой, буквально сжавшись в комок, сидел пожилой мужчина с остановившимся и очень испуганным взглядом.
— Добрый день, господин Фишер. Как вы себя сегодня чувствуете? — улыбнулся Ашур. — А это ваш новый сосед, господин Мюллер. Проблем с ним у вас не будет: он уже давно живёт в мире, который существует только в его сознании. Хотя иногда, пусть и очень ненадолго, возвращается.
Ашур без видимых усилий переложил нового соседа на кровать, пожелал мне хорошего дня, и мы остались вдвоём. Чуть высунувшись из-под одеяла, словно из-за крепостной стены, Мюллер напряжённо осматривался по сторонам. Его замороженный взгляд медленно оттаивал, становясь менее испуганным и чуть более осознанным. Он скользил по выкрашенным в персиковые тона стенам, светлому потолку, широкому, панорамному окну, за которым был виден лес, плотной зелёной ширмой отделявший клинику от живущего своей жизнью города. Ковровое, в тон стенам, покрытие скрадывало звук шагов. Журнальный столик, два плетёных лёгких кресла, зеркало над умывальником и небольшой телевизор на стене перед каждой кроватью — вот и вся обстановка.
— Как мы работаем сегодня, так мы будем жить завтра! — вдруг отчётливо произнёс Мюллер. — В центре всегда стоит человек!
Всё для народа, всё вместе с народом, всё благодаря народу!
Он возбудился, покраснел, стал размахивать руками. Речь его постепенно вновь стала несвязной, он то бормотал отдельные слова, то выкрикивал лозунги, популярные во времена ГДР. Потом неожиданно затих, успокоился, посмотрел вокруг, как показалось, совершенно осознанным взглядом и неожиданно строгим следовательским голосом обрушил на меня водопад вопросов:
— Я где-то вас точно видел. Кто вы такой?
Как вас зовут? Мы с вами раньше не встречались?
И, не дождавшись ответа, словно моментально потеряв ко мне какой-либо интерес, отвернулся к окну и затих. Несколько минут спустя я услышал его ровное, сонное дыхание, прерывающееся громкими и продолжительными всхрапами.
В отличие от Мюллера, я, пусть и не сразу, узнал его. И теперь, глядя на это безвольное тело, исхудавшие кисти рук, выглядывающие из рукавов мягкой сорочки, скорее похожей на женскую ночную рубашку, лысый бугристый череп, обтянутый кожей, усеянной стариковскими пятнами, изрезанное морщинами лицо, тонкие, почти прозрачные ноги, прислушиваясь к его дыханию, я не чувствовал ни страха, ни ненависти, ни желания отомстить. В человеке, оказавшемся на соседней кровати, ровным счётом ничего не осталось от того, кто перепахал мою жизнь более тридцати лет назад…
Глава 2. Пауль Фишер. Дорога в Больтенхаген
Меня разбудило предчувствие. Эта способность почувствовать то, что произойдёт в ближайшие минуты, остро развивается в тюрьме. Когда ты ещё не слышишь даже стука сапог тюремщика, скрадываемых светло-коричневым линолеумом, расчерченным весёлыми кружочками, похожими на маленькое, улыбающееся солнце, но точно знаешь, что очень скоро придут именно за тобой. Что буквально вот-вот на мгновение мелькнёт свет посреди двери, когда конвойный солдат сдвинет в сторону крышку волчка, чтобы посмотреть, чтó происходит в камере. В этот момент ты в глубине души ещё надеешься, что предчувствие тебя обмануло, что конвойный просто передёрнет с металлическим лязгом засов или стукнет дверцей кормушки — это ночное развлечение входит в обязательную программу охранников, призванных держать «врагов трудового народа» в постоянном напряжении.
В оригинальных методах психологического истязания подследственных «Штази» наверняка может считаться чемпионом мира.
И действительно, зачем сбивать в кровь кулаки, выбивая признание, когда можно просто не давать подследственному спать несколько суток подряд? Рано или поздно к человеку приходит осознание своей полной беспомощности, а желание прекратить бесконечную пытку оказывается сильнее инстинкта самосохранения.
В этот раз моей надежде не суждено оправдаться. С противным скрежетом проворачивается ключ в замке камеры, открывается дверь, и на пороге вырастает конвоир:
«Номер 125. На допрос».
«Номер 125» — это я. Ещё несколько дней назад меня звали Пауль Фишер. У меня была маленькая квартира в Дрездене в старом трёхэтажном доме, выходящем окнами на Эльбу. На первом этаже располагалась булочная «Симанк». И летним утром сквозь открытые окна в квартиру вливался удивительный коктейль, в котором аромат речной воды, пропитанный дымом идущих по ней туристических корабликов, причудливо смешивался с букетом улицы, где выхлопные газы редких автомобилей добавляли горькую нотку в сладковатый тёплый запах свежеиспечённого хлеба и горячего шоколада…
…Ещё недавно у меня была своя квартира в Дрездене, а теперь есть только одиночная камера примерно в семь квадратных метров в следственной тюрьме «Штази». А где, в каком городе она расположена, мне не суждено узнать никогда. Может быть, в Берлине, а может, в Дрездене или Карл-Маркс-Штадте.
Или в любом другом городе — у «Штази» таких тюрем полтора десятка.
С момента моего задержания я не видел ни одной улицы — только стены, только закрытые пространства. В моей камере есть даже большое окно, которое может обмануть, но только в первый день. Сложенное из специальных стеклоблоков, оно позволяет следить только за сменой дня и ночи. Ночью, если нет допроса, можно даже поспать на жёсткой, грубо сбитой деревянной кровати, которую не делает мягче тонкий пеньковый матрас. Но спать разрешается только на спине, положив обе руки поверх такого же тонкого, как матрас, одеяла. За выполнением этого правила по ночам тоже следят охранники. А ещё в камере есть обычный унитаз и умывальник да высокий деревянный стол…
…Летом в «Симанке» на улицу выставляли столики, и в выходной день можно было не спеша наблюдать за причудливой чехардой солнечных зайчиков на зелёной воде Эльбы, смакуя кофе и наслаждаясь вкусом фирменного, изготовленного по старинному рецепту творожного торта. А потом, двигаясь по течению реки и подставляя лицо солнцу, совершить традиционную прогулку по набережной, отделённой от воды узкой полоской зелёной травы. Идти только вперёд и вперёд, пока из-за изгиба Эльбы не появятся вдалеке словно летящие по воздуху кружева моста «Голубое чудо».
Он, словно гигантский магнит, раз за разом притягивает меня к себе. Особенно интересно смотреть на него летним вечером, сразу после захода солнца. Когда в спокойных водах Эльбы отражается багровый свет уходящего дня и подсвеченная многочисленными огнями, ажурная, прозрачная, наполненная воздухом конструкция моста.
«Голубое чудо» было для меня символом свободы. И не только свободы инженерной мысли. Мечта когда-нибудь построить какое-то своё «Голубое чудо» привела меня в Технический университет Дрездена, окончив который, я получил направление на авиастроительный завод…
…Резкая сирена разорвала почти глухую тишину окрашенного в светло-серые тона коридора, где единственным звуком до этого был стук сапог конвоира. Мои шаги в мягких тапочках, вместе с синей робой входящих в гардероб заключённого, были почти не слышны на линолеуме. Вместе с сиреной коридор озарился красным тревожным светом вспыхнувших под потолком ламп. Значит, где-то конвойный ведёт другого подследственного, а не в правилах «Штази», чтобы враги трудового народа видели друг друга, даже если они проходят по разным, никак не связанным между собой делам.
— Остановиться, — командует конвойный. — Лицом к стене, глаза в пол.
Из всех охранников, с которыми мне довелось здесь сталкиваться, этот вовсе не самый злобный. Он, конечно, тоже порой жестковато ведёт себя с арестантами. Жёстко, но не бесчеловечно, как некоторые. Но ведь не только Устав караульной службы определяет, как человеку делать свою работу…
…Ещё недавно работа была и у меня. И я до мелочей, до отдельного слова и мгновения помню день, полностью изменивший мою жизнь. День, когда моя судьба заложила крутой вираж, который, в конечном счёте, и привёл меня в эту камеру.
День был обычный, ранне-весенний, хотя в наших краях зима скорее исключение, чем правило. Но природу не обманешь, и она, почувствовав освобождение от редких холодов, раскрывалась навстречу людям, обогревая их лучами первого мартовского солнца. И настроение, с которым я пришёл на работу, было под стать погоде: улыбнулся фрау Марте на проходной, обсудил с коллегами за чашкой утреннего кофе вчерашний матч «Динамо»: наши обыграли лейпцигский «Локомотив». Словом, начинался день, каких в году сотни, и даже вызов к начальнику цеха не заставил меня насторожиться.
Небольшой кабинет, в котором из мебели были лишь стоящий буквой «Т» стол для совещаний и несколько стульев вокруг него, а также два шкафа, забитых папками под завязку, был явно тесен для Адама Новака: почти двухметрового гиганта с пудовыми кулаками и центнером тренированных мышц.
Правда, при всей своей устрашающей внешности Адам был добродушнейший человек, который никогда не повышал голос и даже подчинённых разносил с улыбкой.
Новак знал в нашем цеху каждый винтик и всегда был готов прийти на помощь подчинённым, если у них что-то не получалось.
У нас с ним сложились прекрасные отношения, хотя, подтрунивая надо мной, он любил повторять: «Во всем виноват Фишер». Вначале я обижался и однажды, услышав его традиционную присказку, когда на линии возникли очередные проблемы, потребовавшие вмешательства начальника цеха, решил возразить. «Товарищ Новак, при чём тут я?
Меня в этот момент здесь даже не было». — «И в этом тоже виноват», — улыбнулся Новак.
Но в этот раз начальник был серьёзен.
— Садись, Пауль, — сказал он, и я впервые не увидел его столь привычной улыбки.
— Я постою, товарищ Новак. Что-то случилось? Вроде, грехов за мной нет, — попытался ещё пошутить я, надеясь вернуть общение в привычное русло.
Но не получилось.
— Как хочешь. Разговор будет короткий, хотя и тебе, и мне совсем неприятный.
— Слушаю вас.
— Значит так… С завтрашнего дня ты не можешь более работать в нашем цеху. У меня к тебе никаких серьёзных претензий нет, но мы начинаем подготовку к выпуску нового изделия, уровень секретности — высший. А у «Штази», как я понял, неожиданно появились вопросы к тебе. Об увольнении речь пока не идёт. Но я получил распоряжение перевести тебя в инструментальный цех.
— Но что мне, инженеру-конструктору, делать в инструментальном?
— Уверен, тебе объяснят.
Адам тяжело поднялся с кресла, обошёл стол и протянул мне руку, вполне потянувшую бы на лопасть весла, давая понять, что разговор окончен.
— Ещё раз — ничего личного, Пауль. И ещё одно… Не ходи ты к Майеру, не ищи правды. Он хоть и отвечает за наш завод по линии «Штази», но решение по тебе явно принималось не в его кабинете. Помочь себе ты не сможешь, а вот усугубить ситуацию — запросто.
Я пожал ему руку и вышел из кабинета. Спустился в курилку, где, на моё счастье, в этот час никого не оказалось, прислонился к стене, вытащил из кармана сигарету с коротким фильтром, чиркнул спичкой, вдохнул первую порцию горького дыма. После третьей затяжки туман, клубившийся у меня в голове, постепенно начал рассеиваться, и я задумался о том, что делать дальше.
Страха, и я это хорошо помню, на удивление не было: наверное, потому что никакой вины за собой ровным счётом не знал и не чувствовал. Новак, конечно, прав: у Майера правду не найдёшь, но идти к нему надо.
И прямо сейчас. Надо же узнать, какие ко мне претензии, решил я.
Прикурил от первой вторую сигарету, чего никогда не делал, и постарался расслабиться: нельзя показывать Майеру, что я взволнован произошедшим, что беспокоюсь о завтрашнем дне. Если показал врагу слабость духа, то проиграл, даже не вступив в поединок, учил меня отец.
Кабинет представителя «Штази» на заводе находился на втором этаже заводоуправления. Я постоял несколько секунд в сторонке, собираясь с духом и одновременно ожидая, чтобы в коридоре не было людей.
Потом резко выдохнул, успокаивая и выравнивая дыхание, и постучал в дверь.
— Войдите, — раздался скрипучий голос, и я шагнул за порог.
Кабинет Манфреда Майера на первый взгляд почти не отличался от того, где сидел Новак. Разве что рядом с обязательным портретом Эриха Хонеккера ещё висела фотография министра госбезопасности Эриха Мильке. Я никогда не видел Майера вблизи.
Дребезжащий голос, похожий на старческий, казалось, не мог принадлежать сидящему передо мной крепкому мужчине лет пятидесяти.
А весь его облик удивительно не соответствовал человеку, олицетворяющему собой «щит и меч партии» И только короткая, аккуратная, армейская стрижка и холодные глаза выдавали в нём кадрового офицера «Штази».
Если Майер и удивился моему появлению — в этот кабинет по собственной инициативе вряд ли кто заходил, — то вида не подал — Добрый день, товарищ Майер. Меня зовут Фишер. Пауль Фишер. Я инженер, работаю во втором сборочном цехе. Вернее, работал до сегодняшнего дня. Сегодня меня вызвал начальник цеха, товарищ Новак, сообщил, что ко мне возникли вопросы по линии министерства безопасности и решено перевести меня в инструментальный цех. Я за собой никакой вины перед государством не знаю и считаю это решение несправедливым. Если это возможно, прошу вас объяснить причину такого шага.
— Как, вы сказали, вас зовут, товарищ? Пауль Фишер?
Он подошёл к массивному сейфу, вытащил одну из папок, перелистнул несколько страниц, закрыл её, убрал обратно в сейф, вернулся в кресло и лишь потом снова поднял глаза на меня.
— А знаете, как мы поступим, товарищ Фишер? Сегодня пятница, а разговор нам предстоит долгий. Так что давайте перенесём его на понедельник. Как говорят наши советские товарищи: «Утро вечера мудренее». Хороших вам выходных. Отдохните как следует, и часов в девять утра в понедельник жду вас здесь. Не смею вас больше задерживать — пока свободны.
Это был первый случай, когда я столкнулся со «Штази» лицом к лицу и на себе прочувствовал их методы психологического воздействия.
В понедельник в девять утра я снова постучал в дверь Майера. Ответом была тишина.
Он появился спустя минут сорок, а за это время я успел выяснить и запомнить, что длина коридора заводоуправления равняется 58 моим шагам, а ширина — восьми с половиной, что на потолке в правом углу отвалился кусочек штукатурки, а на линолеуме в отдельных местах вздулись пузыри.
— Товарищ Фишер, здравствуйте. Давно меня ждёте? — Майер неожиданно вырос у меня за спиной, когда я наматывал очередной круг по коридору. — Дайте мне ещё минут десять и заходите.
Когда я зашёл в кабинет, Майер уже сидел за столом. Он посмотрел на меня, казалось бы, даже добродушно, но ничего хорошего его взгляд не предвещал. Впрочем, я ни на что особо не надеялся.
Майер достал из лежащей перед ним на столе папки листок бумаги, пробежал его глазами, потом снова перевёл взгляд на меня, так и стоящего у двери, — сесть он мне не предложил.
— Почему вы пытались обмануть страну и партию, Фишер? — наконец спросил Майер, и улыбка мгновенно исчезла с его лица.
— Я не понимаю, о чём вы говорите.
— Вот копия анкеты, заполненной вашей рукой при поступлении в Технический университет Дрездена. В ней вы сообщили, что не имеете родственников за границей.
— Совершенно верно, у меня их нет.
— Правильно ли я понимаю, что вашего отца зовут Маркус? Маркус Фишер?
— Абсолютно верно. Известный журналист и писатель Маркус Фишер — это мой отец.
— А знаете ли вы, что он до 1960 года состоял в переписке с двоюродным дядей, проживающим в США?
— Впервые слышу это от вас. Родители моего отца были уничтожены нацистами, о каких-то наших родственниках за пределами ГДР он мне никогда не рассказывал. Подождите. Вы сказали — до 1960 года? А после этого какие-то контакты зафиксированы?
Майер снова заглянул в лежащую перед ним бумажку.
— Нет.
— Тогда при чём здесь я? Я в то время ещё пешком под стол ходил.
— Вы не заявили о родственниках в США, значит, пытались обмануть страну и партию.
Вам нет доверия, а цех, где вы трудились до недавнего времени, переходит на выпуск продукции, имеющей для ГДР стратегическое значение. Вы там работать не можете.
— Товарищ Майер, но…
— Здесь больше не о чем говорить. Идите в инструментальный и работайте. И знайте: мы будем наблюдать за вами. И ещё: не советую вам жаловаться. Вы можете писать хоть товарищу Мильке, хоть самому товарищу Эриху Хонеккеру. Это только создаст вам дополнительные проблемы. Свободны. Пока свободны.
Я вышел на крыльцо заводоуправления.
Машинально с кем-то поздоровался. Закурил и вдруг отчётливо понял, что для меня больше нет места в моей стране. В стране, где я родился. У немца, попавшего на крючок «Штази», в ГДР нет будущего…
…Моё же ближайшее будущее известно.
Из мыслей меня вырывает голос конвойного.
— Стоять. Лицом к стене.
Он стучит в дверь и бодро рапортует:
— Товарищ майор, заключённый номер 125 по вашему приказу доставлен.
— Заводи.
Мы заходим в кабинет, который я уже успел рассмотреть во время предыдущих допросов. Он мало чем отличается от того, в котором на заводе сидел Майер, разве что шторами, прикрывающими зарешеченное окно, да отсутствием портретов на стене — видимо, товарищу Хонеккеру было бы здесь висеть неуютно. А так обстановка скудная: те же два стола, на том, за которым сидит следователь, лампа — я хорошо помню её жёлтый свет во время первого допроса, продолжавшегося, как мне тогда показалось, бесконечно. Ну, точно больше суток. В углу — низкий, неудобный табурет.
— Садитесь, номер 125, — указывает на него следователь. — Руки под себя ладонями вниз.
Следователю на вид лет сорок. Короткая стрижка и ранняя лысина превратили в почти идеальный эллипс его лицо. У него оттопыренные уши, как у летучей мыши из мультфильма, тонкий вытянутый нос, который он периодически теребит рукой, и пустые, водянистые, ничего не выражающие глаза. Лишь один раз, как мне показалось, в них мелькнул интерес к моей персоне, когда, зачитывая установочные данные, он дошёл до отца:
«Отец — Маркус Фишер, 1928 года, родился в Ауэ». В тот момент майор оторвал глаза от листа и пристально посмотрел на меня, но через мгновение его взгляд снова потух.
Майору откровенно скучно. От меня ему нужно лишь письменное признание вины в попытке побега на Запад, и он понимает, что рано или поздно я сломаюсь и соглашусь подписать протокол. Я это тоже понимаю, тем более все козыри у них в руках. Но мне спешить особо некуда: свои пять лет я получить всегда успею…
…У меня была своя квартира, работа и ещё старенькая «Шкода», подаренная мне отцом по случаю окончания университета. В тот последний день моей свободы она шустренько бежала из Дрездена в сторону Балтийского моря. Конечной целью был городок Больтенхаген. С одной стороны, это признанный в ГДР курорт, куда можно было приехать, не вызывая серьёзных подозрений, с другой — всего полтора десятка километров отделяло его от территориальных вод ФРГ. Полтора десятка километров до свободы.
В багажнике моей голубой с белым верхом «Шкоды», среди обычного багажа и среднестатистического курортника, лежала дополнительная автомобильная камера, мощный, хорошо заряженный аккумулятор, электродвигатель, вместительная герметичная капсула для него, несколько специально обработанных дощечек, из которых легко собирался небольшой гребной винт, деревянная платформа и моток крепкой верёвки.
Собранные вместе, они превращались в сконструированное мною компактное, почти бесшумное плавсредство, с помощью которого я надеялся перебраться в другую Германию.
Ходовые испытания конструкции, проведённые на небольшом безымянном лесном озере неподалёку от Пирны, показали, что она не только держится на воде, но может тихим ходом с одного заряда аккумулятора преодолеть примерно пятнадцать километров, что, по моим расчётам, вполне хватило бы, чтобы при определённом везении добраться до территориальных вод ФРГ.
Меня остановили поздним вечером на стационарном полицейском посту на выезде из городка Гэгелов, неподалёку от Висмара. Когда до цели оставалось каких-то два десятка километров. И, как ни странно, я в тот момент совсем не почувствовал опасности: в конце концов, приграничный район, они проверяют все машины подряд. Я стоял вторым в очереди, сразу за мной расположился небольшой забавный грузовичок марки «Баркас» с надписью «Цветы». Сидевший за рулём мужчина средних лет откровенно скучал.
Через несколько минут я подъехал к шлагбауму, опустил стекло, протянул полицейскому паспорт и документы на машину.
Он внимательно изучил их, подсветив фонариком, затем направил луч света на меня.
— Товарищ Фишер, выйдите, пожалуйста, из автомобиля, откройте капот и багажник для проверки.
— Вы что-то ищете, офицер? — спросил я, стараясь улыбнуться.
— Ничего особенного. Рутинная проверка, не стоит волноваться. Что это у вас? — спросил он, вытаскивая из багажника резиновую камеру.
— Дополнительная камера, товарищ. Машина старая, а колёса ещё родные. Вот вожу на всякий случай.
— А этот аккумулятор вам зачем?
— Так по той же самой причине. Заглохнешь в чистом поле и дальше что?
— И куда вы направляетесь?
— Еду в отпуск, надеюсь снять комнату в Больтенхагене, возможно, ещё получится искупаться.
Неожиданно за моей спиной выросли два человека в штатском. Меня крепко взяли под локти. «Гражданин Фишер, вы задержаны», — сказал один из них. В тот же момент смешной грузовичок с нарисованными цветами резко сорвался с места. Через пару секунд он уже затормозил возле нас, дверца фургона открылась, меня закинули внутрь, ещё через мгновение я оказался запертым в маленьком металлическом стакане, щёлкнул замок, машина развернулась и стала набирать ход.
В полной темноте бессмысленно было даже попытаться понять, куда меня зовут. Но можно было догадаться, что вряд ли в Больтенхаген…
Глава 3. Маркус Фишер. Гость из прошлого
Меня разбудил настойчивый телефонный звонок. Выбираясь из глубин сна, я поднял трубку и услышал жёсткий, уверенный в себе голос человека, который не привык, чтобы ему возражали.
— Товарищ Маркус Фишер? Доброе утро.
Меня зовут Андреас Мюллер. Я майор государственной безопасности. Нам необходимо с вами срочно встретиться.
— Здравствуйте, товарищ Мюллер. Не могли бы вы обозначить цель нашей встречи?
У меня довольно плотный график и…
— Я в курсе вашего графика. Поэтому точно знаю, что как раз сегодня, в полдень, у вас есть два часа свободного времени. Что же касается предмета нашей беседы — это важно не столько для меня, сколько для вас. И ещё.
Я бы не хотел официально вызывать вас в управление. Давайте встретимся где-нибудь на нейтральной территории. Знаете, например, «Маленькое кафе Унтер-ден-Линден»?
— Полагаю, вы знаете и то, что я там неоднократно бывал.
— Знаю. Подходите туда часам к двенадцати.
Я пришёл чуть раньше. Выбрал двухместный столик в углу зала, сел лицом ко входной двери, сделал заказ и осмотрелся. Зал был относительно пуст. Никто не сидел на высоких табуретах у оформленной под шахматную доску барной стойки, было занято лишь несколько круглых столиков. Судя по языковой разноголосице, это были в основном иностранные туристы. В летние дни их всегда здесь довольно много.
Хотя формально кафе расположилось на окраине Восточного Берлина, оно было очень популярно. С уличных столиков хорошо просматривалась Берлинская стена и Бранденбургские ворота. Стена здесь описывала полукруг, как бы вдаваясь в Западный Берлин, и единственные сохранившиеся ворота города оказались на территории ГДР.
Но подойти к ним близко было невозможно: сразу за последними липами был построен охраняемый полицейскими забор, а огромную пустую площадь перед воротами контролировали уже пограничники.
А почти напротив кафе высилось монументальное серого цвета здание, глядя на сталинскую архитектуру которого, можно было и без красного флага над главным фасадом догадаться, что здесь обосновалось посольство Советского Союза.
Ровно в полдень в кафе вошёл мужчина средних лет с дипломатом. Хорошо сидящий светлый летний костюм мог обмануть разве что беззаботного туриста. Вошедший окинул быстрым взглядом зал и уверенно направился в мою сторону. В те несколько секунд, за которые он преодолел расстояние до столика, я успел внимательно его рассмотреть.
Ранняя лысина зрительно удлиняла его и без того овальное лицо. Было в нём что-то от добермана-пинчера — идеальной полицейской собаки. Большие, чуть оттопыренные и вытянутые вверх уши, тонкий длинный нос, который, казалось, помогает безошибочно взять след, ничего не выражающие глаза. Хотя, возможно, на моё восприятие его внешности повлияло знание профессии приближающегося ко мне человека.
А ещё что-то в этом лице показалось мне отдалённо знакомым. Но где и при каких обстоятельствах мы виделись, я не смог с ходу вспомнить. «Наверное, просто таким я представлял себе сотрудника „Штази“», — подумалось мне, и я прекратил даже пытаться вспомнить, где я всё-таки раньше мог видеть это лицо.
— Здравствуйте, товарищ Фишер.
— Добрый день, товарищ Мюллер. Что-нибудь закажете?
— Думаю, да.
Жестом руки Мюллер подозвал кельнера и заказал кофе и воду.
— Так о чём вы хотели со мной поговорить, товарищ Мюллер? Да ещё и срочно.
— Для начала удовлетворите моё любопытство, — сказал Мюллер.
Он раскрыл дипломат и выложил на стол экземпляр моей книги: «Неоккупированные: Мифы и легенды Шварценберга».
— Позвольте выразить своё восхищение вашей книгой. Я прочитал её с огромным интересом. Дело в том, что меня уже давно занимает эта уникальная история, и, насколько мне известно, ваша книга стала её первым серьёзным исследованием. Вы приводите несколько версий того, как же могло так случиться, что эта часть территории Германии в 1945 году оказалось почти на полтора месяца не занята ни русскими, ни американцами. Какая из них кажется вам наиболее вероятной?
Хотя я понимал, что офицер «Штази» вряд ли пригласил бы меня на встречу, чтобы обсуждать книгу о событиях почти сорокалетней давности, авторское тщеславие взяло верх над страхами. Преодолевая внутреннее напряжение, я собрался с мыслями и стал излагать свои взгляды, постепенно входя во вкус, будто отвечал на вопросы на рядовой встрече с читателями. Сколько их было в моей писательской жизни…
— Думаю, дело всё-таки в географической путанице. Я некоторое время имел возможность работать в архивах в Москве и нашёл там один любопытный документ. 5 мая 1945 года в Торгау встретились советский маршал Конев и американский генерал Омар Бредли, и они договорились, что демаркационная линия, которая разделит войска союзников, в регионе Рудных гор пройдёт по реке Мульде. Но, видимо, никто не обратил внимание, что в этом районе протекают три реки с таким названием. Собственно, Мульде образуют два её притока — Цвиккауэр-Мульде и Фрайбергер-Мульде. Вот и вышло, что союзники остановились не на разных берегах одной реки, а на разных реках. В мемуарах обоих военачальников вы не найдете упоминания этой халатности, в результате которой территория между двумя реками, куда входил и Шварценберг, и оставалась неоккупированной до тех пор, пока ошибка не вскрылась. Другие объяснения, включая то, что о регионе просто забыли, кажутся мне несостоятельными.
— Возможно, возможно… Но я всё-таки думаю, причина в другом. Почти наверняка дело в сговоре.
— Вы имеете в виду версию, что регион специально оставили неоккупированным из-за негласного соглашения американцев с людьми из штаба гроссадмирала Карла Дёница?
— Именно так. Полагаю, это был сговор, который позволил бы части солдат вермахта беспрепятственно отступить из Богемии и сдаться в плен союзникам, а не русским?
— Это конспирология чистой воды. Никакими документами, включая дневниковые записи Дёница и офицеров его штаба, такая тайная встреча не подтверждается. Это такая же ерунда, как версия о переделе Берлина — дескать, советское руководство по неразглашаемым причинам решило обменять этот регион на несколько кварталов Берлина. Что такого особенного могло быть в маленьком куске земли в Рудных горах, чтобы не пожалеть за него часть своей доли в разделённом Берлине?
— Возможно, когда-нибудь выяснится, что и такое могло реально произойти. Но если и так, то документы об этом будут ещё долго храниться под грифом «Совершенно секретно».
— Вам виднее. Товарищ Мюллер, но вы же не это собирались обсуждать? Может, перейдём, наконец, к делу?
— Речь пойдёт о вашем сыне. Пауль Фишер ведь ваш сын?
— Да.
— Давно вы видели его в последний раз?
— Несколько месяцев назад. У него своя жизнь, так что видимся мы с ним не так часто, как мне бы хотелось. Он работает в Дрездене на авиастроительном заводе.
— А не припомните, что он вам рассказывал о своих планах, когда вы встречались в тот раз? Может быть, что-то в его поведении показалось вам необычным или странным?
— Ничего особенного. Он приезжал на мой день рождения, ну а какие могут быть серьёзные разговоры во время семейного праздника. Он что-то натворил?
Мюллер не спешил с ответом. Глотнул кофе, запил водой и всё это время внимательно смотрел на меня.
— Я расследую дело вашего сына. Он подозревается в попытке сбежать на Запад.
Он арестован и в данный момент находится в одной из следственных тюрем «Штази».
Собственно, «подозревается» — это фигура речи. При задержании в багажнике его автомобиля были обнаружены некие предметы, из которых можно было довольно быстро собрать плавсредство, способное доставить человека в территориальные воды ФРГ. Наши эксперты уже провели соответствующие испытания, которые подтвердили, что из района Больтенхагена, куда он направлялся, он вполне мог реализовать свой план. Пауль Фишер оказался толковым и весьма изобретательным инженером. Только свои способности он потратил не на то дело.
— Насколько я знаю, некоторое время назад у него возникли проблемы на работе.
Он — человек гордый, делиться своими бедами, а уж тем более жаловаться с детства не приучен. Обмолвился только, что сложности ему организовало ваше ведомство.
— Корень его проблем — вы. Точнее, ваше недавнее прошлое.
— Что вы имеете в виду?
— Неужели вы могли предположить, будто ваши розыски и последующая активная переписка с родственниками в США пройдут мимо нас?
— А что в этом предосудительного? Все члены моей семьи были убиты во времена нацизма, и лишь недавно выяснилось, что ещё до Хрустальной ночи брат моего деда успел переехать в Америку. Его дети и внуки — единственные родственники, которых я смог найти. Был ещё брат деда, который совсем молодым уехал в Швейцарию, но после войны ни его следов, ни следов его семьи мне обнаружить так и не удалось.
Мюллер продолжал пристально смотреть на меня, не произнося ни слова. А я и не заметил, как стал оправдываться.
— С моими же найденными американскими родственниками я никогда не виделся.
Мы некоторое время переписывались, но более двадцати лет назад ваши коллеги мне намекнули, что эта переписка нежелательна.
С 1961 года я не знаю, где они и что с ними.
В чём вина моего сына, который в тот момент буквально пешком под стол ходил?
— Вы ничего не рассказали ему о своих американских контактах. Соответственно, он не сообщил о наличии родственников за рубежом ни при поступлении в технический университет, ни устраиваясь на работу на авиастроительный завод. Тем самым он обманул партию и структуры госбезопасности. Это открылось только тогда, когда цех, в котором он работал, начал перестраиваться под выпуск особо секретной продукции и наше ведомство организовало перепроверку личных дел всех сотрудников.
— И что в таком случае вы хотите от меня?
— Я хочу договориться с вами. Вы популярный в стране журналист и писатель, товарищ Фишер. Своего сына вам уже не спасти, разве что, помогая нам, вы можете слегка облегчить его участь. Но в ваших интересах найти правильные слова, чтобы уберечь от глупостей ещё чьих-нибудь сыновей и дочерей. Я не стану торопить вас с ответом. Давайте встретимся завтра здесь же в то же самое время.
Думаю, что вам хватит времени, чтобы хорошенько подумать: стоит ли окончательно закапывать сына и усложнять жизнь себе.
Он уже поднялся из-за стола, когда я решился спросить:
— Товарищ Мюллер, а почему вы всё-таки решили встретиться со мной? Мне говорили, что в вашей структуре это не принято.
— Интересно, кто вам это сказал? — улыбнулся Мюллер. — Но вы правы, следователи обычно не работают с родственниками предателей. Это делают другие люди. Мне хотелось посмотреть, как вы изменились за четыре десятка лет.
— Но я вижу вас первый раз в жизни.
— О, тут вы сильно ошибаетесь. Мы с вами уже однажды встречались. Но нет ничего удивительного в том, что вы меня не узнали.
В семнадцать лет редко обращают внимание на семилетних соседей. Хотя и я, наверное, не узнал бы вас, встретив на улице. Слишком много лет прошло с тех дней в Шварценберге…
Глава 4. Маркус Фишер. Неоккупированные
Меня разбудило удивительное ощущение тишины. Казалось, что из обычной звуковой палитры городка, проникающей в расположенное ниже уровня земли окно моей тайной кельи, удалили какую-то басовую ноту.
И её отсутствие было столь заметно, что привычные звуки — плохо различимые голоса людей, лай собак, шум весеннего дождя, монотонное завывание ветра — еле пробивались наружу, словно укутанные в толстый слой ваты.
Вдруг стало понятно, что в эти дни последнего месяца весны 1945 года именно она и была главной в жизни Шварценберга — небольшого города у подножья Рудных гор.
А ещё возникло ощущение, что исчезновение этой ноты означает завершение продолжавшегося более шести лет очень страшного этапа моей пока ещё совсем короткой жизни. Впереди была неизвестность, но страха больше не было…
Мне было пять лет, когда улочки моего родного Ауэ, ещё одного города в Рудных горах, заполонили люди в коричневых рубашках с красными повязками на рукавах, где в белом круге был нарисован какой-то знак чёрной краской. Помню, я с мальчишеским восторгом смотрел на марширующие под барабанный бой колонны, выбивающие пыль из брусчатки старинной мостовой. Особенно зрелищно это было вечерами, когда, сомкнув строй, они втягивались в узкие переулки, превращаясь в гигантскую змею, освещённую бесчисленными факелами, отбрасывающими на стены странные тени.
Развевались флаги, колыхались на ветру штандарты. «Германия, проснись», — скандировали они. И от этих людей с их сжатыми кулаками и горящими ненавистью, полными решимости глазами веяло новым порядком и нечеловеческой силой. И великой имперской Германией, которой бредили немцы полтора десятка лет после унижения в Версале.
Я был ребёнком, но и у моего отца, аптекаря Михаэля Фишера, появление нацистов особой тревоги вначале не вызвало. «Люди болели и болеть будут. И лекарства будут им нужны при любой власти, — сказал он как-то вечером. — Думай об этом, когда придёт время выбирать профессию». В глубине души он наверняка надеялся, что я продолжу семейный бизнес.
Первую аптеку в нашем роду открыл мой прадед — Мойше Фишер. Отца нарекли в его честь, но имя ему дали более немецкое. Мой дед — Соломон Фишер — был младшим сыном в семье, но два его старших брата интереса к фармации не проявили, выбрав свой путь. Яков перебрался в Берлин, стал врачом, обзавёлся своей практикой и отказываться от этой работы, а уж тем более возвращаться из столицы в Ауэ не собирался. Давид и вовсе совсем молодым уехал в Швейцарию, поступил в ученики в ювелирный дом «Бушерер» в Люцерне, потом открыл своё дело, в котором вполне преуспевал. В Германию он так и не вернулся, и следы его затерялись во времени.
У Мойше особого выбора не было, и он передал аптеку Соломону. Случилось это незадолго до смерти прадеда, поэтому проклясть моего деда и лишить его наследства, когда тот женился на христианке, Мойше — богобоязненный иудей — просто не успел.
От деда аптека перешла к моему отцу, у которого оказался недюжинный талант коммерсанта. Через какое-то время он расширил бизнес, приобрёл помещение в Шварценберге, расположенном в полутора десятках километров от Ауэ, и открыл там ещё одну аптеку. С той поры отец с мамой так и жили на два города. За бизнесом в Ауэ в основном приглядывал дед, отец бóльшую часть времени посвящал развитию аптеки в Шварценберге.
А ещё и дед, и отец, как и положено, были меценатами. В начале века они сделали немалые пожертвования в строительство новой кирхи в отдалённом от центра районе Шварценберга. Строгое серое здание подняли за год. Дед, а позднее и отец входили в совет попечителей. Как в воду глядели.
Я хорошо запомнил тот зимний день 1940 года, когда отец позвал меня к себе в кабинет. Буквально накануне дед привёз меня к родителям из Ауэ, он говорил, что я проведу в Шварценберге несколько дней школьных каникул. Отец выглядел уставшим и потерянным, а стоявшая здесь же мама, словно спрятавшаяся в тень, отбрасываемую старинным абажуром, смотрела в сторону подозрительно красными глазами. «Маркус, дружочек, отнеси это письмо пастору Вагнеру в нашу кирху. И сделай всё, что он скажет», — сказал отец, отдавая мне запечатанный конверт и чуть дольше обычного задержав мою руку в своей. Мама просто обняла меня, не сказав ни слова. Как я, наивный, домашний двенадцатилетний мальчишка, мог догадаться, что вижу их в последний раз в жизни.
По еврейским законам мой отец евреем не был, а по Нюрнбергским был.
С тех пор прошло пять лет…
…Замаскированная снаружи дверь открывается с лёгким скрежетом, и в келью буквально врывается пастор Вагнер. Невысокий, немолодой, но ещё крепкий, он всегда излучает спокойствие и доброту. Но сегодня пастор буквально светится радостным, непривычным светом.
— Маркус, война закончилась. Гитлер покончил с собой, нет больше ни тысячелетнего рейха, ни гестапо, ни НСДАП… Ты свободен, мальчик мой. И ныне, Боже наш, мы славословим Тебя и хвалим величественное имя Твоё. Аминь.
— Аминь. Я должен был догадаться. Уже несколько дней не слышно канонады. Но скажите, святой отец, кто сейчас в городе?
Русские? Американцы?
— Самое удивительное, мальчик мой, что никто так и не пришёл: ни американцев, ни русских в городе нет. Говорят, что Советы обосновались в Аннаберге, янки остановились в районе Ауэ. А мы между ними и сами по себе.
— И что было дальше?
— Оказалось, что за эти годы в городе ещё сохранились и социалисты, и даже коммунисты. Они буквально выкинули из ратуши прежнего бургомистра и объявили свой Антифашистский комитет новой властью в Шварценберге. Ни полиция, ни местное гестапо никакого сопротивления не оказали: сожгли документы и просто сдали оружие.
Теперь некоторые наиболее важные нацисты Шварценберга сидят в подвалах замка, где раньше врагов рейха держало гестапо.
Так или иначе тебе более ничто не угрожает, мой мальчик.
Я присел на край широкой, встроенной в полукруглую нишу доски, служившей мне кроватью, словно впервые увидев келью, в которой за эти годы изучил каждую трещинку. Убранство отличалось церковным аскетизмом. Напротив кровати — простенький стол. Ещё один столик — у подземного окна, выходящего в кирпичный колодец.
На полу затертый коврик. На стене — простенькое распятие. Сколько раз за эти годы я молился перед ним за своих родителей.
Не о сохранении их жизней просил я Создателя — судьба евреев в Третьем рейхе была предопределена, но о лёгкой и немучительной смерти.
Вагнер опустился рядом со мной, обнял за плечи, и от этого прикосновения моя душа наполнилась привычной лёгкостью и теплом.
— О чём ты думаешь, Маркус? Тебя что-то тревожит?
— Я не знаю, что мне делать, святой отец.
Куда идти? Где жить? Как вести себя с людьми? Я никого, кроме вас, не знаю в этом городе.
— Эта келья и мой дом всегда открыты для тебя. А идти тебе надо в ратушу. Фрау Марта говорила, что комитет обещает работу всем, кто разделяет их взгляды и не замешан в преступлениях нацистов. Ты ни с кем не знаком в Шварценберге, а если кто и видел тебя до войны в церкви с отцом, то вряд ли узнает спустя столько лет. Иди, Маркус. Да даст тебе Господь по сердцу твоему и все намерения твои да исполнит.
Я вышел на пустынную улицу и направился к ратуше, в сторону центра городка, ориентируясь на хорошо видимую с любой стороны, поднимавшуюся, казалось, прямо до неба колокольню церкви Святого Георгия и серую громаду старинного замка. Его башни возвышались над городом и словно следили за окрестностями через немногочисленные зарешеченные прямоугольные окна.
Прошёл мимо приземистых домов, словно вцепившихся в дорогу, чтобы не сползти в текущую в низине небольшую речку, перешёл её по старинному каменному виадуку.
У входа в ничем не примечательное здание стояли двое ребят по возрасту чуть старше меня. На них была надета полевая армейская форма со споротыми нашивками и знаками отличия. Оба были вооружены автоматами. При виде меня парни явно насторожились. Один преградил мне дорогу, а второй отошёл чуть в сторону, чтобы держать меня на прицеле.
— Кто такой? Что тебе здесь надо?
— Мне сказали, что здесь можно получить работу. Куда и к кому мне обратиться?
Паренёк окинул меня с ног до головы взглядом, даже не пытаясь скрыть подозрительность под маской вежливости. Видимо, я не вызвал у него серьёзных опасений, потому что после небольшой паузы он сделал шаг в сторону и проговорил.
— Поднимешься на второй этаж, там повернёшь направо. Чуть не доходя конца коридора, увидишь кабинет. Тебе нужен Пауль Корб, он начальник городской полиции. Ему, вроде, нужны люди в отряд самообороны.
— А номер кабинета?
— Иди, не ошибёшься, там у дверей всегда толпится народ.
У кабинета на втором этаже было действительно многолюдно. Мне пришлось подождать, пока дошла моя очередь.
— Садись. Кто ты такой? — из-за стола на меня внимательно смотрел мужчина лет сорока с короткой стрижкой.
— Меня зовут Маркус Фишер.
— Еврей?
— Нет, с чего вы взяли.
— Фамилия такая. Ладно, продолжим.
Сколько тебе лет? Откуда взялся? Что ты хочешь?
— Мне 18 лет. Я бежал из Дрездена после бомбардировки и некоторое время жил у крестьян на хуторе недалеко от границы с Чехословакией, километрах в десяти отсюда. Узнал, что в Шварценберге нет ни русских, ни американцев, а работа есть. Вот и пришёл.
Мне сказали, что я должен обратиться к вам.
— И что ты умеешь? Стрелять доводилось?
— Пока ещё нет. Но, думаю, смогу научиться.
— Понятно.
Корб задумался.
— А какое у тебя образование?
— Я закончил гимназию в Дрездене.
— Мне кажется, я нашёл тебе дело.
Отправляйся-ка сейчас на рыночную площадь. Найдёшь там типографию Людвига.
Корб взял лист бумаги, ручку и что-то быстро написал.
— Вот тебе записка для Оскара Шика.
Комитет намерен издавать еженедельную газету для жителей. У тебя ведь, как понял, знакомых в Шварценберге нет, так что при типографии можешь первое время и ночевать.
Так началась моя новая жизнь. Кто тогда мог подумать, что Пауль Корб выбрал мне профессию…
…Из газеты «Шварценбергер Цaйтунг», №2, май 1945 года:
«Найденное имущество вермахта подлежит немедленной сдаче Хотя неоднократно объявлялось, что найденное имущество вермахта: оружие, транспортные средства, топливо, шины, аккумуляторы и т. п. — подлежит немедленной сдаче, это пока делается населением крайне неохотно. Каждый должен подумать, с каким трудом сегодня осуществляются поставки продовольствия. Большинство автомобилей угнано отступающей армией, а тех немногих, которые удалось сохранить или восстановить, явно недостаточно. Промышленность также снова нуждается в транспорте. Таким образом тот, кто несанкционированно использует автомобили в личных целях, тем самым осуществляет экономический саботаж!
Сообщайте властям обо всех транспортных средствах, которые могут послужить целям обеспечения нашего питания!
Отдельный разговор об оружии в детских руках. Ежедневно из разных мест Германии поступают сообщения о подростках, направивших оружие против солдат оккупационных держав. Такие случаи обычно имеют трагические последствия для жителей городков, где случаются подобные инциденты. Неужели ещё недостаточно крови пролилось! Обратите внимание на молодых людей, многие из которых ожесточены, и помните: вы несёте за них полную ответственность.
Отбросьте застенчивость! Докажите своим сотрудничеством, что вы готовы помочь в окончательном демонтаже нацистского прошлого. Только так Германия сможет снова вступить в сообщество порядочных народов!»
Глава 5. Маркус Фишер. Будни Шварценберга
Меня разбудило ощущение счастья. Я ещё несколько минут лежал в постели, боясь расплескать нахлынувшие эмоции, снова прокручивая в голове кадры минувшего дня…
…Боец из отряда местной полиции появился в типографии поздним вечером и сразу прошёл в кабинет к Оскару Шику. Через пару минут он позвал меня к себе.
— Маркус, Паулю сообщили, что в охотничьем домике неподалёку от Шварценберга скрывается Мартин Белльсман, высокопоставленный нацист из Ауэ. Сегодня ночью наш отряд самообороны попробует захватить его.
В комитете считают, что, если операция пройдёт успешно, об этом надо написать в газете.
Ты отправляешься с Корбом и его людьми.
Ночь опустилась на Рудные горы внезапно. День выдался пасмурный, облака укутали склоны словно непромокаемой плащпалаткой. Ни единый луч — ни от висящей где-то над горами почти полной луны, ни от по-весеннему ярких звёзд — не долетал до земли. В кромешной тьме наш отряд без единого звука окружил охотничий домик — двухэтажное сложенное из потемневших от времени брёвен здание с косой крышей, с одной стороны почти касавшейся земли.
Большую часть второго этажа занимала открытая терраса, с которой, наверное, открывался чудесный вид на горы и расположенный под нами Шварценберг. Но нам сейчас было не до красот, да и нервное напряжение, ощутимо витавшее в группе, с каждой секундой становилось всё сильнее. Домик как будто спал, лишь на первом этаже чуть светилось одно окно. Пауль тихо постучал в него особым, видимо, заранее оговорённым стуком.
Через секунды в дверях появился человек.
— Доброй ночи, Рудольф. Сколько человек вместе с Белльсманом? Где они сейчас?
— На втором этаже в двух соседних комнатах. С ним один человек. Видимо, адъютант.
По-моему, они уснули. Вечером допились до беспамятства, сам их до постелей тащил.
— Вооружены?
— Я видел только пистолеты.
Мы вошли в домик и, стараясь, чтоб не скрипнула ни одна половица, поднялись на второй этаж. Хозяин указал нужные двери, Пауль разделил бойцов. При этом несколько человек он оставил на улице под окнами.
По сигналу Корба бойцы одновременно выломали двери и ворвались в комнаты.
В момент вспыхнули сразу несколько мощных переносных шахтёрских фонарей, слепя двух человек, которые явно не понимали, что происходит. Никакого сопротивления они оказать не успели. Да и вряд ли могли: столь молниеносно был произведён захват.
Корб не зря занимал пост начальника полиции Шварценберга. Он был единственным членом антифашистского комитета, имевшим реальный боевой опыт. Сорокалетний коммунист, после прихода к власти нацистов три года отсидел в тюрьме, потом был принудительно отправлен в военную школу в Шлезвиге и в сорок втором году в составе пехотного батальона оказался на Восточном фронте. Долго повоевать не пришлось: после тяжёлого осколочного ранения в живот его комиссовали в 1943-м, и он вернулся в Шварценберг. Эту историю мне рассказывали ребята из его отряда, которые Корба разве что не боготворили.
Теперь зал первого этажа был буквально залит светом. Белльсман и его адъютант с крепко связанными за спиной руками стояли в круге бойцов. Владевшее нами последние несколько часов нервное напряжение потихоньку уходило. Я смотрел на Белльсмана, который не выказывал никаких эмоций.
Страха в нём точно не было, скорее усталость и покорное безразличие к своей судьбе. Он, разумеется, не помнил меня, но я…
Я узнал его сразу. И накатились воспоминания о том страшном дне, 9 ноября 1938 года. Именно Белльсман командовал группой крепких, одетых в коричневые рубашки штурмовиков, которые вдребезги разнесли нашу аптеку в Ауэ и зверски избили моего отца, пытавшегося как-то защитить дело своей жизни. Мне было десять лет, мама пыталась прижать меня к себе, чтобы я не видел происходящего, но я вырвался, и это холёное лицо со сломанными ушами, крупным мясистым носом и тонкими надменными губами, как и всё происходившее, накрепко врезалось мне в память.
Белльсман вместе с несколькими полицейскими, которые ничего не сделали, чтобы защитить нас, стоял на улице перед расколоченной вдребезги витриной. Свет фонаря искрился в осколках. Мой отец, весь в крови, валялся на битом стекле у их ног.
— Надо укрыть жида, а то ночи холодные, ещё замёрзнет, — рассмеялся Белльсман и бросил на отца сбитую на землю элегантную вывеску «Аптека Фишера».
— Уходим, — скомандовал он своим бойцам, — у нас ещё впереди много работы. Ночь длинная, и жиды должны её запомнить как следует.
Я запомнил…
…Из газеты «Шварценбергер Цaйтунг», №2, май 1945 года:
«Нацистские преступники у позорного столба Известие об аресте бывшего видного саксонского нацистского преступника Мартина Белльсмана прокатилось по нашему городу как лесной пожар. Достаточно долго он применял бесчеловечную тираническую систему национал-социализма против инакомыслящих в регионе Рудных гор. Он не только причастен к ужасающим злодеяниям, которые также совершались в саксонских трудовых и концентрационных лагерях, но и является — и мы никогда этого не забудем! — трусливым убийцей наших жён и детей, ставших жертвами развязанной нацистскими бонзами и их подручными, такими как Мартин Белльсман, бессмысленной войны. Он, который годами на словах проповедовал храбрость и стойкость, хотел уйти от ответственности трусливым бегством и таким образом заклеймил себя как самый последний мерзавец. Благодаря умелым действиям начальника городской полиции Пауля Корба и бойцов отряда местной самообороны палач и убийца Белльсман задержан и будет передан в руки Красной Армии.
Но перед этим решением бургомистра Ирмиша Белльсман и ряд задержанных в регионе нацистских прихвостней со связанными руками и в одних трусах были проведены по улицам города, а затем выставлены у позорного столба на рыночной площади Шварценберга. Там они стояли несколько часов не в своих парадных мундирах с серебряной шнуровкой и двумя такими же молниями и дубовыми листьями на петлицах, но во всей убогости своих жалких личностей: обычные преступники, не заслуживающие ни внимания, ни сочувствия.
Тщательная зачистка общественного организма от преступных элементов бывшего нацистского режима будет продолжена. И тому, что регион Рудных гор будет освобождён от них, мы обязаны настойчивости таких, как Пауль Корб, кто в течение нескольких лет на себе испытывал нацистский террор».
Глава 6. Маркус Фишер. Предательство, которого не было
Меня разбудило ощущение безнадёжности. Наверное, так чувствует себя опытный шахматист, попавший в цугцванг — положение в партии, когда не остаётся хороших решений, и любой ход ведёт к ухудшению позиции. И надо обладать достаточной силой воли, чтобы не сдаться сразу, чтобы продолжать сопротивление в безнадёжной ситуации, понимая, что от тебя уже мало зависит, что спасти может лишь грубая ошибка соперника. Но в партии против «Штази» на это рассчитывать не приходится.
Я отчётливо понимал, что мне оставили незавидный выбор между плохим и очень плохим. И дело даже не в неизбежной потере заработанной за годы репутации приличного человека, которой не избежать, прими я предложение Мюллера. Ради спасения своего ребёнка любой человек пожертвует не только репутацией, но и чем угодно, включая жизнь. Но мне прямым текстом было заявлено, что Паулю уже не помочь. То есть мне предложили предать сына, чтобы спасти себя, свою карьеру, спокойную жизнь, наконец.
Я — совсем не герой. И прекрасно осознаю, какого врага могу получить в лице «Штази» и что последует, если я откажусь.
И Мюллер ничуть не сомневается, что я это понимаю. Но в одном эти товарищи заблуждаются: свой страх я навсегда похоронил в Шварценберге…
Когда я вошёл в кафе, сознательно слегка опоздав ко времени назначенной встречи, Мюллер уже сидел за тем же столиком, лениво попивая дымящийся кофе и с холодным равнодушием рассматривая туристов за окном. Его расслабленная фигура демонстрировала совершенную уверенность в исходе предстоящего разговора. Да и почему он должен был думать иначе — в этой стране от предложений госбезопасности отказываться не принято.
Заметив меня, Мюллер улыбнулся, но в этой улыбке не было и грамма радушия.
— Добрый день, товарищ Фишер.
— Здравствуйте, товарищ Мюллер.
Я решил не садиться, чтобы не затягивать бессмысленный разговор.
— Я подумал над вашими словами, но помогать вам не буду. Не в моих принципах предавать своих близких.
Если Мюллера и удивили мои слова, то он этого никак не продемонстрировал. Не спеша взял со стола чашку, сделал несколько глотков кофе, словно для него разговор исчерпал себя, не успев начаться. Я продолжал стоять, не очень понимая, что делать дальше.
Повисшая тишина становилась невыносимой.
Я повернулся, не прощаясь, и уже собирался уйти, когда Мюллер прервал молчание.
— Не спешите уходить. Мы ещё не закончили. Не в ваших принципах, говорите, предавать близких, Фишер? Я всё правильно расслышал?
Я молчал, понимая, что мой ответ его вовсе не интересует. Что у этого человека, как у профессионального шулера, спрятан какойто козырь в рукаве. И сейчас его выложат на стол.
— Значит, вы не из тех, кто предаёт? А как же пастор Вагнер, Фишер? Разве вы не предали его? А ведь он спас вашу жизнь, рисковал своей, укрывая столько лет маленького еврейчика. А вы его предали.
Это был удар ниже пояса. Не поворачиваясь, я спиной буквально физически ощущал 37 холодную ненависть Мюллера. И каждое его слово отдавалось забытой болью.
— Мне едва исполнилось семь лет, но я помню тот день, как будто это было вчера. Я помню тебя, Фишер, среди тех людей, которые ворвались в кирху и арестовали пастора.
На глазах у детей, прямо во время репетиции нашего хора. Ты ничего не сделал, чтобы спасти человека, благодаря которому ходишь по этой земле до сих пор. А пастор? Пастор так и не вернулся в Шварценберг. И даже я со своими возможностями офицера «Штази» не могу выяснить, что случилось после того, как Корб и его люди передали Вагнера русским…
И я снова вернулся в тот день, 21 июня 1945 года…
…Из газеты «Шварценбергер Цaйтунг», №3, июнь 1945 года:
«Как нам избежать эпидемий На основе 25-летней врачебной практики в Шварценберге я могу оценить состояние гигиены и условия питания населения.
Рацион в Рудных горах всегда был скудным и особенно бедным овощами и фруктами (витаминами). Основным питательным средством в наших краях оставался картофель.
Уже в результате Первой мировой войны население пострадало сильнее по сравнению с другими районами Германии и смогло гораздо медленнее, чем где-либо ещё в стране, восполнить потери в весе. Правительство национал-социалистов ещё до начала войны, в 1939 году, сильно ограничило жизненный уровень, особенно снабжение населения жирами. Это усилилось во время войны. Из года в год можно было наблюдать, как у трудящегося населения при всё усиливающихся физических нагрузках происходит всё более сильная потеря веса. Растёт число случаев туберкулёза лёгких. Почти повсеместно наблюдались тяжёлые, токсичные дифтерии.
В прошлом году среди детей произошла тяжёлая эпидемия коклюша. Скарлатина не покидала регион.
Когда после капитуляции сюда хлынул огромный поток беженцев и поглотил последние запасы продовольствия, ситуация с питанием стала и вовсе катастрофической.
Пайки, предоставляемые по продовольственным карточкам, в значительной степени перестали быть доступны. Многие семьи уже не имели в доме ни одной картофелины, ни кусочка хлеба и питались луговыми травами, приготовленными почти без жира. Ко мне обращаются люди, страдающие от головокружений, измождённые голодом. Люди становятся жертвами инфекций, с которыми ещё год назад их организм справился бы сам. Наблюдаю взрослых пациентов, мужчин, чей вес составляет 35, 40, максимум 50 килограммов.
Развиваются состояния, которые могут привести к вспышке чумы в ближайшее время. При этом проведение бактериологических исследований при любых инфекционных заболеваниях совершенно исключено, так как мы отрезаны от бактериологических институтов в Дрездене, Хемнице и Цвиккау.
Что необходимо сделать, чтобы избежать эпидемий: 1. Организовать возможность защищённой доставки продуктов питания грузовыми автомобилями из районов, где есть их избытки.
2. Обеспечить выдачу лекарственных препаратов, сывороток и вакцин только по документам, предоставленным врачами и фармацевтами.
3. Одновременно с этим следовало бы как можно быстрее вывезти эвакуированных из перенаселённых районов».
…Накануне мы вернулись в Шварценберг поздним вечером. Бургомистру Вилли Ирмишу удалось получить разрешение американского командования на поездку в городок Браунихсвальде в Тюрингии. Там в конце войны находился большой склад медикаментов вермахта и была достигнута договорённость обменять производимые на заводе Крауссе металлоконструкции на бинты и лекарства.
В тот первый послевоенный месяц магазины стояли фактически пустые: всем правил обмен. Полфунта масла стоил 50 сигарет. 10 сигарет человек оставлял себе, а остальные можно было обменять на бутылку вина или шнапса. Алкоголь и сигареты, продукты и лекарства были универсальной валютой — деньги ничего не стоили.
Всему находилось применение. Из стальных касок делали сита и кастрюли, из противогазных коробок — лейки, из неразорвавшихся ручных гранат — детские игрушки. Только при борьбе с голодом воображение отказывало, потому что желудок требовал чего-то основательного. Но народные рецепты и житейские хитрости приходили на помощь и здесь.
«Положи руки на живот, когда ложишься спать, тогда у тебя будет ощущение, что что-то есть внутри», — подобными советами пестрели вновь появляющиеся ежедневные газеты того времени. Там же публиковались рецепты псевдомучного супа из гороха, зелёной полбы или кукурузы. Крапива высоко ценилась как заменитель шпината, мелко измельчённая кора деревьев добавлялась в муку, увеличивая её объём, из жареных желудей варили эрзац кофе. Природным дарам находилось применение и для хозяйственных нужд: каштаны рекомендовали для отбеливания, листья плюща, картофельную кожуру или бычью жёлчь — для окрашивания предметов в чёрный или синий цвет, красную свёклу, листья берёзы, щавель, скорлупу спелых грецких орехов или кору дуба использовали для окраски тканей.
Правда, она была совсем нестойкой: обычно уже следующий дождь радикально менял цвет.
Вместе с доктором Фройдевальдом, отвечающим в Антифашистском комитете за здравоохранение и обеспечение медикаментами, Оскар Шик отправил в поездку и меня — написать репортаж для очередного номера газеты. Часть отряда самообороны во главе с Паулем Корбом должна была обеспечить безопасность. Это была вынужденная мера: дорога шла через Рудные горы, где в труднодоступных районах скрывались группы недобитых солдат вермахта, пытавшиеся пробиться к американцам, чтобы не попасть в плен к Красной армии, водились и обычные банды, нападавшие на всё, что встретилось на их пути. Тихоходный автобус с медикаментами и продуктами мог стать лёгкой добычей.
Но обошлось.
Темно и тихо было в городе, когда мы разгрузили лекарства в больнице Шварценберга. Я уже собрался уходить, но меня остановил Пауль.
— Маркус, окажи мне одну услугу. Ирмиш и комитет ждут доклада о результатах поездки, а у меня совсем нет сил — двое суток не спал.
Добеги до ратуши, доложи и отдыхай. Договорились?
Я не успел даже ответить, а крепкая коренастая фигура Корба уже растаяла в темноте ночной улицы, которую лишь слегка освещала своим бледно-жёлтым светом луна, висевшая где-то вдалеке над горами.
Примерно через полчаса, поздоровавшись на входе с ребятами из группы охраны ратуши, я уже входил в здание. Приглушённый свет пробивался только из кабинета Ирмиша. Несмотря на поздний час, за полузакрытой дверью кипела жаркая дискуссия.
Из долетающих обрывков фраз я понял, что речь шла о ближайшем будущем.
Всем было понятно, что бесконечно эта вольница в проигравшей войну стране продолжаться не может: рано или поздно район будет оккупирован. Но у потери независимости, в условиях которой Шварценберг жил уже более месяца, были и свои плюсы.
И самый главный, конечно, обеспечение населения продуктами питания и медикаментами. Оказавшись в Браунихсвальде и других оккупированных городах по соседству, мы с завистью слушали рассказы о продуктовых карточках. Нормы снабжения у американцев и русских были разные, но комитет в Шварценберге не мог себе позволить и такое. Особенно с учётом, что численность населения города в этот первый послевоенный месяц выросла в разы — за счёт немецких беженцев, освобождённых подневольных рабочих, прорвавшихся и осевших в Шварценберге бывших солдат вермахта.
И хотя от горожан ничего не зависело, споры о том, кто и когда оккупирует город, возникали в те дни постоянно. Большинство надеялось на скорый приход американцев.
И до Ауэ, рядом с которым расположились передовые части американской армии, было примерно в два раза ближе, чем до Аннаберга, где остановились русские.
Их прихода жители Шварценберга смертельно боялись: сказывалась и многолетняя пропаганда, изображавшая казаков-людоедов, и обоснованные опасения, что Советы станут мстить за свои разрушенные города, убитых детей, изнасилованных женщин. Опасения эти изрядно подогревались рассказами многочисленных беженцев с восточных территорий Германии, через которые наступала Красная армия в 1945 году. Что там было правдой, а что передающимися из уст в уста страшилками, проверить было невозможно, но на атмосферу страха и недоверия они работали прекрасно.
В Антифашистском комитете, который сформировался из сумевших выжить коммунистов и социалистов, царили совсем иные настроения. Ставшие властью в городе Ирмиш, Корб и другие всеми способами пытались объяснить согражданам, что в Германию пришли братья и освободители, но слухи и порождаемые ими страхи были явно сильнее.
Я уж совсем собрался было постучаться и войти — чертовски хотелось спать, когда услышанное заставило меня остановиться.
— Пастор Вагнер повёл себя как предатель, — голос Курта Лёффлера, отвечающего за работу почты, был полон несвойственной этому человеку ненависти. — Мы вскрыли письмо, которое он собирался отправить настоятелю церкви в Ауэрбахе. Вы только послушайте, что он пишет:
«Прошу тебя, брат, незамедлительно вступить в контакт с американским командованием и обратить их внимание на Шварценберг. Ситуация у нас ухудшается день ото дня.
Резко возросшее население, а в городе появилось множество беженцев с маленькими детьми, у которых нет своего угла, нет имущества, нет средств к существованию, голодает.
Захвативший власть Антифашистский комитет состоит из по-своему честных, но непрофессиональных людей. Они, как мне кажется, просто не в состоянии решить все проблемы.
Меня также пугает, что эти люди во всех своих неудачах видят происки врагов. И активно их преследуют: истинных и мнимых.
В замок, подвалы которого при прежней власти служили тюрьмой гестапо, снова по ночам свозят арестованных. Да, комитет нашёл и арестовал несколько бывших нацистов, но зачем задержали всех учителей местной школы? Они-де были членами НСДАП. Через два месяца школу надо открывать, а кто будет учить детей? Я молюсь за всех невинно пострадавших, но боюсь, что, если Шварценберг займут русские, их судьба будет незавидна.
Надеюсь, брат мой, что ты сможешь найти правильные слова и убедить американское командование помочь населению Шварценберга. Как сказано в Послании апостола Павла к Ефесянам: «Ибо мы — Его творение, созданы во Христе Иисусе на добрые дела, которые Бог предназначил нам исполнять».
— Это вопрос безопасности. И должен его решать Корб, — Ирмишу не перед кем было скрывать свою злость. — Где Пауль и его люди? Я его со вчерашнего дня не видел.
— Корб с утра с группой бойцов отправился в Браунихсвальде за медикаментами для больницы. Но, по идее, они уже должны были приехать.
Я на цыпочках отошёл от двери метров на пять, потом вернулся, нарочито громко гремя сапогами. Постучался и вошёл в кабинет.
Под сводчатым высоким потолком клубился дым, местами скрывая старинную, пережившую войну лепнину. Сейчас совершенно бессмысленные плотные красные шторы были задернуты. Белое прямоугольное выцветшее пятно на обоях над большим дубовым столом на вычурных гнутых ножках безошибочно показывало место, где десяток лет висел портрет Гитлера.
Когда я вошёл, разговор за столом стих, как будто кто-то резко до упора вывернул ручку громкости.
— Товарищ Ирмиш, разрешите доложить.
Группа вернулась из Браунихсвальде, медикаменты доставлены в больницу. Поездка прошла без происшествий, — обратился я к бургомистру.
— Спасибо, Маркус, — Ирмиш моментально стер с лица злость, вызванную предательством пастора, и улыбнулся мне. — А где Пауль?
— Товарищ Корб просил его извинить. Он не спал несколько суток, поручил мне доложить о результатах поездки и предупредить, что появится утром. Могу быть свободен?
— Да, Маркус, иди отдыхай.
Уже закрывая за собой дверь, я услышал слова Ирмиша:
— Пускай Пауль завтра первым делом тащит пастора в замок. Там разберёмся.
Надежда поспать этой ночью растаяла, как последний снег, который в этом году задержался на склонах Рудных гор непривычно долго. Через час, когда я стучал в дверь расположенного сразу за кирхой пасторского дома, была уже глубокая ночь. Сперва никто не ответил — в окнах погружённого в сон дома отражался лишь молочно-белый свет луны. Я постучал ещё раз и ещё. Прошло, наверное, минут десять, пока в окне появился приближающийся, неуверенный свет свечи.
— Кто здесь? — раздался из-за двери такой родной голос.
— Это я, пастор Вагнер. Маркус.
— Маркус, сын мой. Подожди секундочку.
Лязгнул открывающийся засов двери, поток воздуха качнул огонёк, осветив пастора.
Я никогда не видел его таким. С примятыми сном волосами, в нелепой ночной пижаме и стареньких тапках Вагнер выглядел постаревшим и беззащитным.
— Доброй ночи, Маркус. Что привело тебя сюда? Почему ты так взволнован?
— Отец, вам надо немедленно скрыться.
— Что за глупости, мой мальчик? Мне незачем бежать, да и некуда.
— Они вскрыли ваше письмо в Ауэрбах и теперь обвиняют вас в измене и сговоре с американцами. Ирмиш распорядился утром арестовать вас…
Вагнер предупреждающим жестом руки остановил меня:
— С Господом нашим и в тюрьме свобода, а без Христа и на свободе тюрьма. Ты ещё молод и вряд ли готов понять или принять, но запомни: есть свобода, которую ничто не может у нас отнять — у человека в любой ситуации есть выбор. Свой я сделал давно и ни при каких обстоятельствах не брошу паству.
— Но зачем вы написали это письмо в Ауэрбах?
— Потому что не хочу, чтобы мы, немцы, после двенадцати лет, полных ненависти, насилия и страха, стали жертвами ещё одной утопии. Социализм, который несут русские, мало чем отличается от нацизма. На словах они проповедуют христианские ценности — равенство и справедливость. Но на деле же выбирают не любовь к ближнему, а бесконечный поиск врага и ненависть. Ирмиш, Корб и другие люди из вашего комитета сделали свой выбор. Помни, что сказано в Евангелии:
«Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Итак, по плодам их узнаете их».
— Но они…
— Иди спать, мой мальчик. Ты, вижу, едва держишься на ногах. Уповай на Господа и делай добро, Маркус.
…Из газеты «Шварценбергер Цaйтунг», №4, июнь 1945 года:
«Американцы оставили Хемниц Радиостанция «Берлин» объявила вчера: по сообщению командования американского экспедиционного корпуса и, согласно достигнутым договорённостям, американские войска освободили район Хемница, оставив участок шириной 50 километров и глубиной 10−20 километров. Следующие за ними русские войска вышли на восточный берег реки Мюльде у Цвиккау и заняли города южнее Кирхберга».
— …А знаешь, Фишер, я подумал, что не очень-то и нуждаюсь в твоей помощи, — голос Мюллера вернул меня к реальности. — Твой сын узнает ту правду, которую я ему расскажу. И поверит: ведь если ты предал отца, то мог предать и сына.
Его усмешка не сулила ничего хорошего…
Глава 7. Пауль Фишер. Подарок с подвохом
Меня разбудило ощущение, что сегодня обязательно что-нибудь случится. Следователь, казалось, забыл о моём существовании, во всяком случае, на допросы меня перестали дёргать совсем. Наверное, это тоже какой-то тактический ход, применяемый «Штази», чтобы психологически измотать узника. Заняться в следственном изоляторе совершенно нечем, человек постепенно теряет контроль за временем. Вот и я уже толком не могу сказать, какой сегодня день и сколько уже здесь нахожусь. А сколько ещё пробуду?
Лязгает, открываясь дверь, на пороге вырастает конвоир:
— Номер 125 — на допрос.
Хоть какое-то разнообразие. И вот мы снова идём знакомым окрашенным в светло-серые цвета коридором под бдительным взором вмонтированных под потолком видеокамер.
— Стоять, лицом к стене, — командует конвоир у двери кабинета.
— Товарищ, майор. Заключённый номер 125 доставлен.
— Заводи.
Сегодня майор смотрит на меня с неподдельным интересом. Кажется, он намерен поиграть в «доброго следователя».
— Здравствуйте, гражданин Фишер. Мы с вами давно не встречались. Садитесь к столу.
— Не скажу, гражданин следователь, что я по вам скучал.
— Напрасно вы так. При других обстоятельствах нашего знакомства мы даже, наверное, могли бы и друзьями стать. Я всегда уважал мыслящих, творческих людей. Могу сказать, что разработанное вами плавсредство поразило наших экспертов: прекрасный пример инженерного и конструкторского минимализма. Словом, я против вас лично ничего не имею. И могу вам это легко доказать.
— Интересно, каким образом? — я делаю вид, что втягиваюсь в предлагаемую мне игру.
— Ну, например, я знаю, что у вас сегодня день рождения. И у меня есть для вас даже небольшой подарок. Хотя это и противоречит нашим правилам.
Майор открыл ящик стола и положил передо мной экземпляр газеты «Нойес Дойчланд», центрального партийного издания в ГДР.
— Это самый свежий, буквально сегодняшний выпуск. Не могу разрешить вам забрать её с собой в камеру, но здесь, при мне, можете почитать. Кстати, советую начинать не с последней страницы — даже если вам, болельщику дрезденского «Динамо», не терпится узнать, на каком месте сейчас любимая команда. Самое интересное для вас на второй странице.
— И что там?
— А вы откройте, и увидите. Не буду вам мешать.
Майор взял со стола пепельницу, отошёл к зарешеченному окну, открыл форточку, достал пачку болгарских сигарет «Опал» и не спеша закурил.
Интересно, что на этот раз задумал следователь? Я всё-таки сначала демонстративно посмотрел новости спорта, а потом не спеша перелистал газету и…
Ощущение было такое, будто я оказался на глубине, а в кислородных баллонах нет воздуха. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы унять сердцебиение и снова начать дышать. Прямо с середины страницы на меня смотрела фотография из семейного архива. Мы с отцом стояли на фоне моста «Голубое чудо».
Это был первый раз, когда папа привёз меня в Дрезден. Мне было, по-моему, одиннадцать лет. Большую часть дня мы провели в Цвингере. Я помню, с каким интересом рассматривал старинное оружие и рыцарские доспехи в Оружейной палате, коллекцию зажигательных стёкол, различных часовых механизмов и глобусов в Физико-математическом салоне.
Но больше всего меня поразил именно мост. Это была любовь с первого взгляда. Я не мог себе представить, какое волшебство заставило эти тонны металла буквально парить над рекой. Ещё больше поразил моё воображение рассказ отца, как только что построенный мост испытали на прочность. «Представь себе, Пауль, — сказал он, показывая мне старинную фотографию, — на проезжую часть загнали паровые катки, трамвайные вагоны, загруженные корабельными якорями и булыжниками, конные повозки с бочками с водой и пустили роту марширующих солдат.
И под этой нагрузкой мост прогнулся в центре менее чем на сантиметр. Реальное чудо инженерного искусства».
Отец, видя, как горят мои глаза, попросил кого-то сфотографировать нас на память.
Теперь эта памятная мне фотография стояла на второй странице главной партийной газеты, иллюстрируя статью под заголовком «Паулинхены и мнимая свобода». Паулинхен — так в детстве называл меня отец.
Мне потребовалось несколько минут, чтоб прийти в себя. Строчки плыли перед глазами, которые раз за разом пытались вернуться к фотографии. Но я заставил себя погрузиться в текст.
«У великого русского поэта Александра Пушкина есть знаменитые строчки: «Ах, обмануть меня не трудно! Я сам обманываться рад!» Они как никогда актуальны в отношении нынешнего поколения молодых интеллектуалов в нашей стране, которые буквально бредят жизнью за Стеной. ГДР для них государство «тоталитарное», этакий современный, модернизированный вариант концлагеря, в котором жизнь человека регламентирована до мелочей, а любой шаг в сторону, малейшее отступление от генеральной линии влечёт за собой жесточайшее наказание. Западный же мир, наоборот, видится нашим Паулинхенам раем на Земле, единственным местом, где человек может быть по-настоящему свободным. И ради этой «мнимой свободы» Паулинхены готовы пуститься во все тяжкие, рискуя своими молодыми жизнями, неся горе близким им людям.
У читателя наверняка возникло как минимум два вопроса: почему я говорю о «мнимой свободе» и называю этих людей Паулинхенами. Начну со второго: Паулем, как мне кажется, стоит называть взрослую, ответственную личность, способную критически анализировать окружающий мир и делать правильные выводы. Паулинхен — это человек, отмеченный печатью инфантилизма, смотрящий на действительность глазами невыросшего ребёнка.
Теперь о свободе: подлинной и мнимой.
Сначала давайте определимся с самим понятием «свобода». Существует множество различных определений: этических, философских, наконец, правовых. Суммируя их, я бы назвал «свободой» осознанный выбор, который человек делает и за который несёт ответственность. Даже в тюрьме человек может быть свободен. Во всяком случае, внутренне.
Абсолютной свободы не существует. Человек не живёт в пустыне, а следовательно, его свобода заканчивается там, где начинается свобода другого. «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», — эту простую и точную мысль вождь мирового пролетариата товарищ Ленин сформулировал ровно 80 лет назад, но она не потеряла актуальности. И Пауль, как ответственная личность, понимает, что реальную свободу человеку — свободу жить как Человек, развивая лучшие качества, заложенные природой, — может дать только социализм. Потому что именно социалистическое государство представляет своему гражданину идеальные условия для самореализации: бесплатное и высококлассное образование, бесплатное жильё, гарантированную работу в трудоспособном возрасте, оплачиваемую пенсию в старости, и этот список можно продолжать.
Паулинхен же, который с удовольствием пользуется этими очевидными преимуществами социалистического строя, хочет другой, сладкой жизни: чтобы в обычном гастрономе можно было купить всё, что сегодня есть только в «Интершопе», чтобы ездить не на «Трабанте», а на «Мерседесе», чтобы отдыхать не в кемпинге на берегу Балтийского моря, а где-нибудь в Италии, чтобы в телевизоре был не Карел Готт, а Depeche Mode, Duran Duran и эротика после полуночи.
Паулинхен не хочет осознать очевидное: за внешним лоском скрывается изощрённая эксплуатация единицами богатеев миллионов трудящихся. Такая, что ежегодно тысячи жителей ФРГ сводят счёты с жизнью, будучи не в состоянии не то что купить «Мерседес», а обеспечить себя и свою семью самым необходимым. Глупенькому Паулинхену, чья жизнь целиком прошла в ГДР, в стране с едва ли не самой передовой в мире системой социального обеспечения граждан, видна только отлакированная пропагандой внешняя сторона капиталистического общества. Он ведётся на разговоры о свободе и демократии, не зная, что почти 20 лет назад живущий в Гамбурге известный западногерманский публицист Пауль Зете в письме в редакцию журнала «Шпигель» максимально цинично и открыто сформулировал отношение своего общества к понятию свободы. «Свободен тот, кто богат», — указал он. Вот и выходит, что свобода так называемого свободного мира на самом деле фикция. Мнимая свобода для ограниченного круга толстосумов.
Повторю для Паулинхенов: подлинную свободу личности обеспечивает лишь социалистическое общество, в котором человек освобождён от необходимости ежедневной конкуренции с себе подобными, от постоянных гнетущих мыслей о своём личном экономическом благосостоянии и от страха за завтрашний день. Паулинхенам пора перестать пускать розовые пузыри о сладкой жизни в чуждом нам мире, а стать, наконец, Паулями, уверенно работающими на благо первого социалистического государства на немецкой земле.
Маркус Фишер».
Мир в моей голове совершил кульбит.
Это был, вне сомнения, стиль моего отца: хлёсткий, резкий, бескомпромиссный. Сколько бы общих слов ни было в этом тексте, он однозначно был обращён непосредственно ко мне. И, значит, отец видел во мне недоумка, маленького ребёнка, элементарно купившегося на рассказы о сладкой жизни. А ведь я говорил ему о своих проблемах со «Штази», хотя, разумеется, не делился планами побега.
И снимок в статье, я точно знаю, был вклеен в фотоальбом, хранившийся в югославской стенке в доме отца. Даже и не знаю, что ударило больнее: этот беспощадный текст или фотография, иллюстрирующая его.
Откуда ей было там взяться, если только отец сам не передал её редакции? Как он мог так поступить со мной?
— Как он мог так поступить со мной, кажется, спросили вы, — услышал я голос следователя, о существовании которого совершенно забыл в эти минуты. Видимо, последний вопрос я произнёс вслух.
Тем временем Мюллер снова сел за стол напротив меня, взял в руки газету, аккуратно свернул и убрал её в стол.
— Вас действительно это интересует, Фишер? Тут всё просто. Наши сотрудники встречались с вашим отцом, и он сделал правильный выбор, рассудив, что враг в лице министерства госбезопасности вряд ли полезен для его дальнейшей карьеры и жизни в ГДР. Тем более что вам он помочь уже не в состоянии. Поэтому он согласился с нашей просьбой: предупредить других людей, которые могут пойти по вашим стопам и непременно окажутся на вашем месте.
— Вы лжёте. Мой отец не мог предать меня.
Он никогда не был предателем.
— Гордиться отцом вполне естественно для сына. Но тут вы заблуждаетесь. Вашему отцу не впервой предавать близких ему людей.
— Можете не стараться. Я всё равно не верю ни одному вашему слову.
— И напрасно. Когда вы в следующий раз встретитесь с отцом, а рано или поздно это произойдёт, спросите его о судьбе пастора Вагнера. И вспомните этот наш разговор.
И свою наивность. На этом, думаю, мы можем на сегодня закончить.
Он нажал кнопку под столом. Открылась дверь кабинета, на пороге застыл конвоир.
— Допрос окончен. Верните подозреваемого номер 125 в камеру.
— Подождите, гражданин следователь. Раз уж у нас сегодня день подарков, то теперь моя очередь сделать подарок вам. Берите протокол. Пишите: «Я, Пауль Фишер, признаюсь в попытке побега с территории Германской Демократической Республики. С этой целью я направился в Больтенхаген, намереваясь по кратчайшему пути преодолеть пролив, разделяющий ГДР и ФРГ, на самостоятельно спроектированном и изготовленном плавсредстве.
Мне никто не помогал, в свои планы я никого не посвящал». Где я должен подписаться?
Глава 8. Маркус Фишер. Закон кармы
Меня разбудили переливы смеха. Обладателя этого голоса я узнал бы из тысячи и с закрытыми глазами. Он принадлежал АннеЛизе, моей единственной и любимой внучке.
Я открыл глаза и тут же снова их закрыл.
Для Анны-Лизы не существовало, как она любила говорить, «буржуазных условностей». Это касалось всего: причёски, одежды и даже личной жизни, для которой она с некоторого времени выбирала себе людей исключительно своего же пола. Вот и сейчас её сбегавшие на открытые плечи волосы были окрашены в немыслимую комбинацию из красного, зелёного, жёлтого и коричневого цветов. К этому прилагались жёлтые тени на веках, ярко-красная помада на губах и большие пластмассовые серёжки в виде ромашки ядовито-зелёного цвета. Далее следовала заканчивающаяся чуть ниже груди чёрная майка, хаотично расписанная непонятными иероглифами. Между её краем и чёрным украшенным белыми черепами поясом, вставленным в то, что когда-то называлось джинсами, а сейчас представляло собой весьма короткие шорты, спускавшиеся к коленям полосками художественно изрезанной ткани, красовался стройный, без грамма лишнего жира девичий живот с начинающейся прямо от пупка татуировкой какого-то монстра в шлеме. Образ дополняли длинные, чуть выше колена гольфы и мужские ботинки: красный — на правой ноге и зелёный — на левой. Гольфы — красный и зелёный — были надеты зеркально.
— Ладно, дед, хватит изображать вселенский ужас, открывай уже глаза. Я знаю, что ты меня видел. Привет.
— Привет, Анна-Лиза. Какой такой вселенский ужас? Просто ты, как всегда, выглядишь сногсшибательно. От такого набора цветов я могу лишиться остатков зрения.
Несмотря на колоссальную разницу в возрасте, мне общаться с ней легко и приятно. Анна-Лиза — единственное, что связывает меня с Паулем. Сын тогда получил семь лет тюрьмы за попытку побега из ГДР, но срок жизни осудившей его страны оказался короче назначенного ему судом приговора. Пауль вышел на свободу, но наотрез отказался от какого-либо общения со мной.
Прошло много лет, но я до сих пор помню ощущение беспомощности, которое возникло после нашей встречи сразу после его возвращения из тюрьмы. И ещё полной бессмысленности происходящего. Пауль никогда не был экстравертом, поэтому я особо и не ожидал, что взрослый сын, тем более после всего, что с ним случилось, бросится мне на шею. Но и того, что произойдет, предвидеть не мог.
Мой сын стоял у окна, против света так, чтобы я видел только его силуэт. Он обвинял меня в предательстве, с мёртвой отрешённостью показывая, что я для него умер, и никакие аргументы, никакое чудо не повернут течение истории вспять. Тот его монолог, в котором уже не было боли, до сих пор звучит у меня в ушах. «Ты всё время врёшь, — даже не повышая голоса, твердил он мне в лицо, — ты предал меня, как когда-то предал пастора Вагнера. И не пытайся оправдываться. Следователь сделал мне «чудесный» подарок на день рождения, показав тот самый выпуск «Нойес Дойчланд», в котором ты в прекрасном стиле — да, ты ведь у нас золотое перо ГДР — выставил своего сына инфантильным юнцом, который пытался бежать на Запад ради сладкой жизни. «Паулинхены и мнимая свобода» называлась та статья?
Да что ты вообще понимаешь в свободе? Ты всю жизнь служишь системе, ты заперт в клетку собственных страхов, ты просто предал меня, когда на тебя лишь слегка надавили. А фотография? Зачем ты отдал её в их грязные руки? Выполнял приказ, чтобы сделать мне побольнее? Уходи, нам не о чем говорить».
Он больше не произнёс ни слова. Так и стоял, отвернувшись к окну, пока я не закрыл за собой дверь.
Умом я понимал, что эта партия, скорее всего, проиграна вчистую и доверие сына мне, наверное, уже не вернуть. Но сердце отказывалось сдаваться. И я отправился в редакцию, хотя прекрасно знал, что невозможно найти то, чего никогда не существовало.
В «Нойес Дойчланд», которая после распада ГДР и воссоединения Германии довольно быстро скатилась до уровня регионального издания, чьи читатели проживали в основном на востоке страны, у меня тогда ещё оставалось немало знакомых. Пока мы пили кофе с главным редактором, коллеги нашли в подшивке нужный экземпляр газеты и даже сделали мне полную копию. Большую часть второй страницы занимал репортаж о визите в ГДР советской делегации, прибывшей на конференцию стран СЭВ по вопросам обмена опытом в сельском хозяйстве.
Я отправил копию Паулю с большим письмом, подробно рассказав историю ареста пастора Вагнера. «Не всегда стоит верить даже собственным глазам, сынок. В созданных системой параллельных реальностях так же легко запутаться, как в зеркальном лабиринте. Иногда, чтобы найти выход, надо разбить зеркала», — написал я. Конверт вернулся нераспечатанным.
Рождение Анны-Лизы ничего не изменило в наших отношениях. И тому, что у меня есть внучка, я обязан Эрике — первой жене Пауля. Она приводила мне ребёнка хотя бы раз в месяц, по выходным. Несмотря на скандалы, которые Пауль закатывал ей после каждой нашей встречи.
Анна-Лиза, которая никак не могла понять, почему двое её любимых мужчин не разговаривают друг с другом, повзрослев, устроила мне допрос с пристрастием, и, услышав мою версию произошедшего, предприняла ещё одну, впрочем, безуспешную попытку помирить нас с Паулем, после чего махнула на всё рукой, смирившись с ролью передаточного звена.
— Как отец, Анна-Лиза?
— Давно его не видела. Мне в последнее время стало совсем невмоготу с ним общаться. После развода с очередной женой — уж не помню, третьей или четвёртой — он совершенно потерял контроль над собой.
— Пьёт?
— Напропалую. Большую часть дня проводит в соседней кнайпе и, кажется, совсем свихнулся на политике. Как выпьет больше меры, начинает или ругать Меркель и мигрантов, или рассказывать, как прекрасно жилось в ГДР. И всё повторяет, какой идиот он был, когда пытался сбежать из той прекрасной страны. Правда, потом снова выруливает на предательницу Меркель, отказавшуюся от идеалов своей социалистической молодости, и мигрантов — бандитов-нахлебников. Тошно. Мне политика близка так же, как квантовая физика.
— Между социалистической ГДР и империалистической ФРГ нет и не будет единства.
Это так же верно и ясно, как то, что дождь падает на землю. Мы — победители истории! — вдруг раздалось с соседней кровати. Видимо, Мюллеру в этот момент снова почудилось, что он вернулся в ГДР и то ли сидит в зале Дворца республики во время очередного партийного съезда, то ли стоит на трибуне первомайской демонстрации. В его водянистых глазах замелькали какие-то искры, лицо исказила улыбка, из уголка рта текли слюни.
Впрочем, как и в первый день в палате, эта вспышка активности была недолгой.
Мюллер посмотрел на Анну-Лизу, и блаженная улыбка на его лице сменилась маской ужаса. Оно и понятно: моя внучка бесконечно далека от сохранившегося в его памяти образа активистки Союза свободной немецкой молодёжи.
— Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым! — уже без прежнего энтузиазма выкрикнул Мюллер, сжался в комок и с головой ушёл под одеяло.
— Какой забавный старикашка! Он буйный, да? Тебе не страшно быть с ним рядом? — Анна-Лиза никогда не отличалась тонкой душевной организацией.
— Этот, как ты сказала, забавный старикашка когда-то посадил в тюрьму твоего отца.
Это бывший майор «Штази» Андреас Мюллер. Во всяком случае, он был майором, когда изъявил желание встретиться со мной после ареста Пауля. Может, потом и до полковника дослужился…
— А что он от тебя хотел?
— Он требовал, чтобы я написал статью, в которой, используя судьбу собственного сына в качестве примера, объяснил бы молодым интеллектуалам всю пагубность попыток сбежать из страны. На закате ГДР число желающих перебраться на Запад исчислялось тысячами. И в основном сбежать из социалистического рая пытались молодые и хорошо образованные люди. Такие, как твой отец.
А когда я отказался помогать «Штази», они сами написали такую статью и даже напечатали один номер газеты, чтобы убедить Пауля в моём предательстве, сломить его волю к сопротивлению. И, как ты знаешь, им удалось заставить его поверить, что я предал собственного сына.
Страшно ли мне? Я и тогда-то не особо испугался, что уж мне теперь его бояться. Он же на пожизненном заключении. Собственным мозгом заточён в тёмную камеру без окон, права на еженедельную прогулку и встречу с родственниками.
— Дед — это викарма, — значимо произнесла Анна-Лиза. Моя внучка ещё и буддистка немного.
— Анна-Лиза, ты меня пугаешь, — я изобразил на лице ужас непонимания. — Я знаю в общих чертах, что такое карма, но то слово, которое ты произнесла, мне неведомо.
— Это просто. Каждым поступком человек может создавать как положительную — акарму, так и викарму — разрушительную карму, которая ведёт к бедам и несчастьям. Закон кармы говорит: нанося вред окружающим или поддаваясь негативным установкам, мы в первую очередь наносим вред самим себе.
Поэтому вы с ним вроде бы в одной палате, но карма у вас разная: ты свободен, а он — в тюрьме. Ну вот чему ты опять улыбаешься?
— Много лет назад нечто подобное сказал один человек, заменивший мне родителей и спасший мне жизнь. Правда, думаю, он и слова такого не знал… Карма. И кстати о старикашке.
Мюллер меня моложе на 10 лет. По твоей логике я тогда вообще трухлявый пень.
— Прекращай. Ты не молодой дубок, конечно, но и до пня, а уж тем более трухлявого, тебе ещё далеко.
Ладно, мне пора бежать. Я вообще-то зашла извиниться. Не смогу очно поздравить тебя с наступающим девяностолетием. Мы послезавтра с Мелиссой — только не делай вид, что ты не помнишь, кто такая Мелисса, мы вместе уже полгода — улетаем в Австралию. Там будем совершенствовать свой английский и работать в национальном парке Коуну Коала Парк. Представляешь, там могут разрешить погладить и подержать в руках настоящую коалу.
— Решила вернуться в детство. Ты маленькая, помню, засыпала только со своей серой плюшевой коалой.
— Ага. Я звала её Джуна. А как я рыдала в восемь лет, когда мама выбросила её на помойку. Да, у неё отсутствовал один глаз, чтото сыпалось из дырки в ухе, и левая лапа держалась на честном слове. Но это была моя, моя Джуна. Выздоравливай. И держись всё-таки подальше от этого. Мало ли что ему привидится, ещё укусит, — рассмеялась она, быстро и звонко поцеловала меня в щёку, и эхо её затихающего смеха, словно капельки тумана, осело в мягком ковровом покрытии больничного коридора.
…А где-то, наверное, через час — время в больнице тянется невыносимо медленно — пришёл Ашур. Санитар катил перед собой кресло-каталку, на спинке которого лежало тёплое больничное одеяло в коричнево-белую клетку.
— Добрый день, господин Фишер. Как сегодня ваши дела?
— Добрый день, Ашур. Спасибо. Вполне соответствуют возрасту.
— А я за вашим соседом. Побудете несколько дней в одиночестве. Не страшно?
— И куда его?
— В специальный дом престарелых.
Для пациентов с тяжёлой деменцией. Врачи сказали, что у него нет ни малейшего шанса на реабилитацию.
Ашур легко поднял Мюллера с койки, усадил в каталку, заботливо укутал одеялом.
Сморщенная голова с полуприкрытыми старческим веками глазами безвольно запрокинулась набок, словно шея была больше не в состоянии удерживать такую тяжесть.
В этот момент, укутанный в шахматное одеяло, словно в смирительную рубашку, он напоминал старую куклу, зачем-то брошенную в клетку. Казалось, он совершенно не понимал, что с ним происходит. Когда Ашур покатил каталку к двери, Мюллер приоткрыл глаза и отчётливо произнёс: «Только социализм придаёт смысл и содержание вашей жизни. Будьте самоотверженными и настойчивыми, верны идеям и преданны своему социалистическому отечеству, Германской Демократической Республике», — и посмотрел на меня пристальным взглядом. Хотя, может быть, мне это лишь показалось.
Вот только я буквально физически почувствовал, как вслед за ним закрылась дверь в моё прошлое. И, сам того не желая, провалился в сон.
Эпилог Меня разбудили резкие звуки. Они приближались, нарастали, заполняя собой пространство. Казалось, в городе не могло остаться ни одной не оккупированной ими улочки, переулка, тупичка. Звук всё усиливался, отражаясь от стёртой столетиями брусчатки мостовой, от стен застывших в ожидании домов, и казалось, даже от склонов расположенных вдали Рудных гор. К основному звуку примешивался тихий перезвон дрожащих, словно в испуге, стёкол, шелест резины и грозный лязг металла. Образовавшаяся какофония доминировала над городом, поглощая все привычные звуки — плохо различимые голоса людей, лай собак, шум дождя, завывание ветра.
Я быстро собрался и пошёл к ратуше вслед за удаляющимся звуком. Внутренний голос говорил, что спешить уже некуда, что сегодня, 25 июня 1945 года, заканчивается короткий, но очень важный, наполненный пьянящим чувством неизведанной доселе свободы этап моей теперь уже по-настоящему взрослой жизни. Да и жизни Шварценберга тоже.
У ратуши толпились горожане. Чуть в отдалении расположились с десяток солдат в полевой форме, которую мне ещё не доводилось видеть. Большинство жителей смотрело на пришельцев с неподдельным испугом. Перед входом в здание застыли два открытых армейских автомобиля с красными звёздами на капоте и надписями на неизвестном мне языке, нанесёнными на борта белой краской, пара немецких мотоциклов с пулемётами на коляске, явно лишившиеся прежних хозяев. На ратуше висел большой красный флаг, частично прикрывая старинную тяжёлую входную дверь, возле которой вместо ребят Корба теперь стояли двое автоматчиков. Замершее время тянулось, словно патока из конфет моего теперь уже бесконечно далёкого детства.
Так прошло несколько часов. Солдаты на площади перебрасывались шутками, горожане тихо переговаривались между собой, но никто и не думал расходиться.
Уже вечерело, когда дверь открылась и на крыльцо вышли Вилли Ирмиш вместе с относительно молодым, но уже изрядно поседевшим, неулыбчивым военным.
— Уважаемые жители Шварценберга, — заговорил Ирмиш, и на площади вмиг стихла людская разноголосица, уступив место напряжённой тишине. — Мы долго ждали этого дня, и наши друзья-освободители, наконец, пришли. Согласно распоряжению командования Красной армии, отныне вся власть в городе переходит в руки военной комендатуры во главе с капитаном Поповым.
Ирмиш кивнул головой в сторону русского командира и продолжил.
— Его первым распоряжением наш Антифашистский комитет распущен. Мы прошли с вами трудный, полный лишений путь освобождения от национал-социалистической диктатуры. Призываю горожан оказать новой власти всяческое содействие. Возврата к прошлому нет. Уверен, что с помощью советских товарищей мы построим светлое будущее для немецкого народа.
На этих его словах заходящее солнце, словно прощаясь, бросило последний короткий багровый луч на город и скрылось за Рудными горами.
Опубликовано в Вещь №2, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!