Виктория Сагдиева. “ПАРЕНЬ, ДЕРЖИ ВЕНОК!”

«Парень, держи венок!»
От неожиданности вздрогнул, точно проснулся.
У меня в руках оказался венок с колючей искусственной хвоей и такими же колючими неживыми цветами. На кроваво-алой ленте сухо значилось:
«Скорбим и помним». Кольке и Вадиму тоже всучили венки: «Покойся с миром» и «На вечную память».
Ещё никогда для меня смерть не была такой зримой. Сказать по правде, к пятнадцати годам мне даже стало казаться, что её не существует.
«Парень, держи венок! Потрогай. Прикоснись к этой колкой мёртвой хвое, как будто с ёлки, украденной у мертвецов. Посмотри на гроб. Не отводи глаз! Ну же, давай. Ты думал, её нет? И она никогда не придёт к твоим знакомым, родителям, к тебе?!» Чёрт бы его побрал, этот внутренний голос. У него совсем нет жалости.
Коренастый односельчанин загоняет в землю могильную ограду, подпрыгивая на ней и ударяя в перекладину всем весом. С каждым ударом металл всё глубже уходит в сырую глину. Последние удары — последняя расправа над умершим. После того как болезненно-необходимый обряд погребения свершён, телом покойного становится земля кладбища. На неё капают слёзы, по ней шарят взоры приходящих на могилку. Озябшие кислые лица коллег покойного начинают оглядываться в нашу сторону. Значит, скоро уже понадобятся венки…
Не люблю я Кольку с его болтовнёй. Он готов говорить о чём угодно, притом дельного никогда не скажет. И сейчас говорит так, будто ничего такого не происходит, а мы собрались на обычную тусовку. Своей причёской «под ноль» Колька едва достаёт мне до подбородка и вообще напоминает суетливого крысёнка. Кивая в ответ на очередной тупизм, я тем временем выискиваю взглядом моего осиротевшего друга.
Женя зажат среди безликих сердобольных тётушек, поминутно утирающихся платками. Его лицо как будто затерялось в этой суматохе. По отдельности узнаю нос, губы, даже глаза, но они не срастаются в привычный образ. Отвожу взгляд.
Лучше уж послушать Кольку. Или не слушать?
— Совсем болезнь съела, ничего своего в нём не осталось,— громко прошептал кто-то из толпы об отце Жени по дороге на кладбище.
Когда обитый красным ситцем гроб выносили из подъезда, мне показалось, что произошла какая-то ошибка. В гробу лежал маленький, щуплый незнакомец с обвязанной головой. Его лицо осунулось и позеленело, а рыжая борода сделалась пепельно-серой. Парадный коричневый костюм оказался велик и сидел мешком. Ничто не связывало меня с этим сдувшимся, как износившаяся шина, человеком. И что-то вроде облегчения появилось в груди, когда крышку гроба наконец заколотили. Теперь я мог представить, что там внутри отец Жени, а не странный зеленоватый коротышка с измученным лицом.
Однажды вечером я зашёл за Женей, чтобы вместе идти на улицу. Этот ритуал повторялся ещё с младших классов. Пока Женя у себя в комнате натягивал джинсы и свитер, я снимал шапку и растопыренной пятернёй проводил по волосам ото лба к затылку. Мне нравилось собственное глупое отражение в зеркале — с растрёпанной причёской и покрасневшим на холоде лицом. Женя появлялся уже готовый и в куртке. В отличие от меня, он предпочитал выходить налегке, как осенью, хотя на дворе стояла зима.
Я открыл дверь и спустился на площадку, однако Женя почему-то замешкался. Я подумал, что подожду, и подошёл к окошку. На подоконник в подъезде не то что присесть — опереться негде, всюду грязь и окурки. Снежинки сбегают вниз по чёрному небу, будто торопясь и толкаясь. На улице ветрено. Значит, опять будем торчать по подъездам — больше у нас в посёлке нигде не потусишь.
Проходит минута, другая. Ну чего он там копается? Я вернулся и дёрнул за ручку двери.
Приятель не очень-то распространялся о своём отце, но кое-что я знал. Он поехал помочь соседу напилить в лесу дров, и так получилось, что его пришибло падающим деревом. Потом у него долго болело внутри, а через пару месяцев появилась опухоль.
Отец Жени поднялся с постели. Его грудь стягивал большой пуховый платок, а на ногах беспомощно болтались мешковатые трико.
— Здравствуйте,— сказал я.
На лице моего двойника в зеркале повисла вымученная улыбка.
— А, здравствуй,— рыжая бородка на мгновение дёрнулась в мою сторону и вновь упёрлась в Женю,— Вот смотри, как твой друг одет. Не то, что ты. Надевай шарф.
— Нет, папа, на фиг надо. Что я, замёрзну, что ли? — возмущался Женя.
— А я сказал — наденешь. Шатаешься где попало, потом хрипишь ходишь. Совсем, что ли… то есть, говорю, совсем отца ни во что ставить можно?
— Да я сроду этих шарфов не носил. Мне и так хорошо,— Женя неуверенно провёл ладонью по голой шее, точно сомневаясь, продолжать ли ему настаивать на своём.
— Ты идёшь, наконец, или нет? — спросил я.
— Иду! — Женя рывками намотал шарф, и мы пошли.
Нас перекормили пельменями и подливали водки не по возрасту. Я и не думал, что сны после поминок такие ужасные.
Я бесцельно бродил кругами по болотистой местности, под ногами чавкало, кругом камыши.
В животе, казалось, тоже чавкало, и кололись всё те же камыши. А может, они меня щекотали, но рвать тянуло порядочно. В шуме ветра послышалось, что меня кто-то зовёт: «Парень, парень…»
Почему люди во сне такие безвольные свиньи?
Почему стоит тебя в болотах позвать какой-то незнакомке, так ты тут же несёшься на её поиски?
На следующий день в школе, приглядываясь к девчонкам, я понял, что в них и правда есть что-то жуткое — голос подземелья. Из спин их пробиваются стебли маков, хрупких и хищных. А в руках незримый венок траура и пепла, который они так и норовят тебе впихнуть.
Наверное, я больше математик и никогда не буду спать с этими существами.
К вечеру у меня поднялась температура. Смешная мама — она думает, что я был не готов к смерти Жениного отца. Теперь она жалеет, что никогда не разрешала мне заводить питомцев. Неужели она и правда считает, что смерть любимой черепашки сделала бы из меня настоящего мужчину? Я был бы точно ветеран Афганистана, взирающий на покойников с безучастным равнодушием…
Голая девчонка, перепачканная землёй, смотрела на меня полинялыми глазами. У неё ещё даже не было намёка на грудь.
«Парень, держи венок! Парень, держи венок!» — шептала она сквозь меня, сложив руки на тощем впалом животе.
Я болел уже целую неделю. Даже Женя успел меня навестить.
— Ты чего слёг?
— Простыл, наверное,— равнодушно пожимая плечами, ответил я.
Женя был хорошим другом, он принёс мне на поправку баночку пива.
Прошёл почти год со дня похорон. Мы сидели в два часа ночи на веранде у Вадима и пили. Вадима скоро забирают в армию, и каждый спешит отпустить шуточку по этому поводу. Хотя, конечно, никому особенно не смешно. Вадим летом на веранде спит, но сейчас здесь холодно, и народ сидит в куртках. Хотели поставить обогреватель, но Вадим сказал, что он вчера перегорел. У каждого по полторашке пива, стаканов нет, пьём так.
Колька чокнулся бутылкой о репродукцию «Трёх богатырей», пылящуюся в углу, и неожиданно сказал:
— А у нас в Тупике один мужик помер, Онофриев.
Знаете такого?
Мне эта фамилия ни о чём не говорила.
— Кто ж козла Онофриева не знает? — сказал Женя.
— Ну зачем?.. Человек же умер,— я попытался пресечь друга.
— А толку-то, что умер? Можно подумать, он от этого чище стал.
— А чего с ним случилось-то? Я его видал вроде недавно,— удивился Вадим.
— Да мужики утром на работу шли, смотрят, а он на крыльце пластом валяется. У себя во дворе, главное. Пришёл, видать, домой с бодуна, а ключом в замок не попал. Околел, короче.
— Ну ни фига се,— сказал я.
— Чё, никого не было? — спросил кто-то.
— Да вроде была у него баба где-то, да то ли ушла от него, то ли он сам её бросил. По-всякому говорили.
— Ну ладно, царствие небесное, давайте помянем, что уж там.
— Да ну, туда ему и дорога,— не унимался Женя.Другие мужики нормальные все, а этот натурально живодёр был. Коту своему знаешь что он сделал?
Голову просто так открутил и выкинул. А мне чуть ухо один раз не оторвал.
— Ну?
— Да, я с предками в Тупике тогда ещё жил. А мы — пацаны, маленькие, лет по девять примерно. Ну вот. Играли на улице, ну, знаешь, мелкота. Ну, и этому Онофриеву кто-то снежком в окошко залепил. А он с похмелья был. Выбегает, коро – че, в тапках, догнал меня. Как за ухо схватит!
Взрослый мужик же, да ещё со всей дури. Чего вы, спрашивает, такие-сякие, ерундой маетесь, типа? Ну ладно, отпустил. А у меня ухо жжёт, не знаю, как плоскогубцами хватили. Больно, блин.
Ну, я в слёзы, естественно. Пришёл домой, бате нажаловался. Ну, батя вышел, значит, в дверь ему звонит. А он заперся, не открывает. Батя разозлился, кулаком в дверь стучит. Ну, тот вышел и давай наезжать: чего ты тут долбаешь, мол? Я не я, типа.
Ну, батя его за грудки — и в сугроб. Хорошо вошёл — до пояса. Ногами снаружи дёргает. Так он потом к моему бате подойти боялся. Вот, значит, пацаны.
Такой у меня батя был.
— Женя, бросал бы ты курить,— заметил я, вдыхая приторно-сладковатый дымок от Жениной самокрутки.
— Да надо бы. Всё никак не соберусь. А ты чего беспокоишься-то? — ухмыльнулся он.
— А ты разве с Нинкой детей заводить не собираешься?
Казалось, стёкла вылетят, так все заржали. Потом Женя сказал:
— Слушай, старик, так мы же ещё не женаты даже.
«Да какая разница?» — подумал я, мысленно поправляя венок, застрявший в тёмном закутке моего сознания.

Опубликовано в День и ночь №6, 2019