Виктор Самуйлов. САПОЖКИ

С превеликим трудом, часам только к двум дня, поднялся Олег с постели. И в комнате прохладно, а на улице… Сквозь оконное стекло видно было, как наискось сёк промозглую взвесь дождь. Всё так болело и ныло! Требовалось хоть грамм сто, чёрт с ним, с телом, хоть душеньку успокоить! Решился пока встать, потом можно и помыслить о вожделенном. Подрагивая губами, пошептал что-то, сидя на кровати, потом, обречённо махнув рукой, стал натягивать на себя трико, штаны, майку, рубашку, свитер. И стоило это ему ох каких трудов: взмок липко и противно по всей спине, в подмышках, лоб покрылся тяжёлой испариной.
Задышал часто, с клёкотом в сорванном, напряжённом, обожжённом водкой горле. Кажется, и селезёнка запрыгала, заёкала, как у заезженного, загнанного жеребца. Пережевал в горле, во рту, сплюнул липкую слюну на пол, брезгливо растёр носком: держись, сволочь, держись!..—  поднялся, в глазах потемнело, бросило в одну, другую сторону, схватился за печку: едрит твою… едрит…— постоял, колыхнул телом, потихоньку побрёл на кухню, задержался у помойного ведра, подавил ладонью мочевой пузырь: потерплю…
Вытер сухим полотенцем лицо, глаза, стёр запёкшееся в уголках губ. Нагнув голову, посмотрел в зеркало, причесал волосы вначале пятернёй, потом, морщась, разодрал свалявшийся колтун расчёской; присев у печки на скамеечку, начал обуваться. Чего ж делать?.. где выпивки достать? Мысли бегали по комнатам, шныряли под кровать, на полки, на шифоньер  —  нет ничего. Всё пропито  —  если не им, так друзья помогли. Подошёл к окну: по стеклу ползли прозрачные капли, оставляя кривые полосы… дождь, дело к осени. Нет, осень уже, середина сентября, а у него ни работы, ни жизни. Вышел в коридор, в углу стоял большой сундук, остался от старых хозяев. Откинул крышку, до половины  —  каких-то тряпок. Олег открыл входную дверь, чтоб было посветлее, стал на колени, по одной начал вытаскивать тряпки, перетряхивая их и прицениваясь. Халат  —  вроде ничего; кофта  —  на локтях дырки  —  пойдёт; так… полушалок  —  хорошая штука. А это? Он поднял на свет… детские сапожки. Помял их, заглянул внутрь, понюхал, неловко съехал на пол. Детские резиновые сапожки! Бордовое байковое тёплое нутро пахло чем-то неуловимо знакомым. Олег ещё раз поднёс их к лицу: тёмный глянец голенищем отражал тусклый отсвет из приоткрытой входной двери, а пахло… детством, радостью безмерной, гордостью за обнову. Сарин разозлился, швырнул сапожки в сундук, с силой хлопнул крышкой. Свернул отобранное, сунул за пазуху, вышел на улицу.
Дождик оказался не так зол  —  мелко моросил, лишь ветер гнул кусты акации. Чертыхаясь и оскальзываясь, побрёл на соседнюю улицу к цыганам. Долго стучал в покосившийся наличник, потом забарабанил в стекло. Наконец замаячило белое пятно лица. Махнул рукой: откройте. Протискиваясь мимо Романа, старого цыгана, прошамкал:
— Умираю, опохмелиться найди.
Роман, почёсывая седую бороду, проворчал:
— Брага только, да и то не дошла. К вечеру заходи, ребят в магазин пошлю.
— Мне сейчас надо.
— Сходи к Ларионовым, на Заводскую, девятнадцать.

Олег, втянув голову, брёл вдоль домов. С кустов сирени и боярышника, с деревьев вишни ветер сыпал на него крупными каплями воды. Ознобливо, липко в испоганенной жизнью душе. Олег брёл, брёл, кажется, уже вечность. Дождь вроде угомонился, или Сарин притерпелся, да и сил осталась такая кроха, что ворчать и ругаться он не мог. Глазами водил по домам, отыскивая девятнадцатый номер. Вот и он, калитка настежь, дверь в дом тоже. Приостановился, по голосам понял  —  милиция тут. Прошёл дальше. Куда идти, не представлял, брёл так, наобум святых. Из-за угла появилась фигура.
Прищурил глаза, смахнул с ресниц влагу.
— Бабусь, бабусь, погоди, может, посоветуешь, поможешь…— Олег совал старенькой, в калошах и целлофане на голове, остроносой бабке свёрток.—  Вот такое дело…
Старушка, смаргивая безбровыми совиными глазами, всматривалась в Олега.
— Что ж ты, сынок, так? Чай, молодой совсем. Неужто побороть не можешь?
Сарин, затаив дыхание, дёрнул головой:
— Я расскажу, вот только…— он опять протянул бабусе свёрток.
— Ой! Горе-то! Пойдём, что ли? —  старушка засеменила вперёд.
Олег  —  судорожно, возбуждённо, спотыкаясь, боясь оскользнуться,—  следом. Домик у бабки был о двух хозяев. С её стороны в заборе белели новые доски, калитка плотно и крепко входила в косяки столбов, хорошая щеколда, крылечко чуть покосившееся, почернелое, но всё же и оно, видно было, подправлено.
— Помогает внучок. Налью стопочку  —  ничё, ворчит: мол, мало,—  а делает,—  кивнула на другую сторону дома со свихнувшимся на дорогу забором без калитки:  —  Дочка там живёт, совсем беда…
Бабка своим быстрым говорком успокаивала Олега.
— Повезло,—  шептал он,—  повезло…
— Ты чего там бормочешь, милок? Совсем ты плох, смотрю,—  старушка отомкнула замок, пропустила Олега вперёд.—  Проходи, смотри не запнись. Тут у меня уже и картошка рассыпана. А как же… ковыряюсь.
Сарин, нашарив ручку, открыл дверь, вошёл в дом, на него пахнуло теплом и запрелым варевом. Не иначе, бабка и поросёнка держит.
Мелькнуло в голове удивление: живут же люди, вот такие старые, а живут.
— Давай-ка, милок, разболокайся. Простудишься ты, не иначе,—  посмотрела на него вопросительно.—  А лечить-то тебя некому… ай?
— Пока некому,—  Олег с трудом стянул пиджак, свитер, снял ботинки, сел к столу.
Развешивая на шестке одежду Сарина, бабуся проговорила:
— Меня баба Маня кличут. Все бабу Маню знают. А чего ж я тебя не видела? Ты, по всему, где-то тут обитаешься. Или недавно прибыл?
— С полгода как живу.
— Ну понятно, ещё, как говорит мой внучок, не засветился. Ну, покажь, чего у тебя там?
Тётя Маня, в обрезанных валенках и безрукавке, уже успела и в ту комнату сбегать, чем-то там позвенеть, и за печку слазить. Села напротив Олега, глаза её, вроде уже поблёкшие, смотрели остро на Сарина, немигающе.
— Ну покажь, покажь.
Повертела халат, осмотрела пуговицы, подёргала за обтрёпанные рукава кофту. Подольше крутила полушалок. Глаза её затуманились…
— Тут ты мне, сынок, ой и упакал, ой и упакал. Это-то я Таньке, дочке, снесу  —  кофту и халат. Ей ничего нового нельзя  —  пропьёт,—  хитро глянула на Олега.—  А може, вас вместе свесть? Во заживёте!
Олег кряхтел. С испугом думал, сколько у старушки просить.
— Не мучайся, сынок,—  баба Маня прошуршала в коридор, и на столе появились солёные огурцы, варёная картошка и сало.
Вытирая фартуком бутылку  —  как-то нехотя вынесла она её из большой комнаты  —  проговорила:
— И грех-то ведь… Куда денешься? Ел-то хоть?
— Я не хочу…
Старушка сердито поджала губы:
— Не хочет он, вишь ли… Ешь, пока дают. Ты, чать, и дорогу боле ко мне не найдёшь?
Олег наливал себе в стакан самогонку, весь съёжившись, стараясь не дышать, лишь кивнул головой.
— Ну, выпей, на вот, запей морсом, из красной смородины делаю.
Сарин выпил, долго гонял самогонку, забивая её в желудок судорожными горловыми движениями. Схватил огурец… уф, вроде затолкал.
Старушка горестно смотрела на него.
— Ну, расскажи чегой-то о себе. Ты, как я поняла, в железнодорожном дому живёшь, где сёстры Онучевы жили, учительницы?
— Наверное…
— Полушалок-то мой, милок. Уж и не помню, сколь лет прошло, как мой Петяша таким же образом пропил его,—  безбровые глаза жалобно заморгали, затянуло их мутью.—  Ить он, паразит, с первой получки мне его купил. Ох, когдай-то было  —  и не вспомнить. Только вагонное депо открыли, он сцепщиком устроился. Как принёс деньжищ… батюшки святы, я и он  —  мы столько и не видали, и в руках не держали. Ну-к, налей-ка и мне… Давай за моего старого. Шебутной был… упал пьяный под колесо: с горки вагон катился… не услыхал,—  баба Маня выпила грамм пятьдесят, вся сморщилась, передёрнулась.—  Ух, зверюга! Так ты что ж молчишь? Я ль тебя не спрашиваю?
Олег повеселел. Улыбнулся:
— Ты, баба Маня, мне и рта раскрыть не даёшь.
— Ай, милок, и правда. Соскучилась по живому. Ты думаешь: вот старая говорунья, хлопотунья, самогонкой торгует, меняет на чтолибо, народ спаивает,—  старушка опять пригорюнилась.—  Это ить ты мне чем-то приглянулся. А может, и полушалок в сердечко торкнулся. Самогонку я гоню. Отдаю Соловьихе на Вокзальную, рядом с тобой, ты и не знал, наверное. Танька моя ей всё несёт: и деньги, и одёжку какую. Мы с Соловьихой в договоре: я ей самогонку, она мне  —  Танькино. Так она ж, паразитка, не завсегда к ней бегает, а тогда пиши пропало, следов не сыскать. Счас отнесла ей три литра, с трёх  —  Соловьихе за беспокойство  —  бутылка,—  тётя Маня строго посмотрела на Олега.—  Вот так-то, сынок. А ты о себе, о себе расскажи.
Сарин задумчиво посмотрел на бутылку. Вроде полегчало, но внутри всё ещё прыгало, язык цеплялся за зубы, в бутылке заметно убыло.
— Ну, выпей маленько, весь трясёшься. Не преступник какой?
Олег даже поперхнулся:
— Да что ты, баба Маня? Лётчик бывший. Ваше училище заканчивал.
И работа была, и жена. Запиваю сильно, не часто, но запиваю.
— Ну и расскажи, поговори, всё легче будет,—  старушка накинула на плечи полушалок. Лицо её разгладилось, быстрые руки устало легли на стол.—  Не смотри ты на эту бутылку! Я тебе и с собой дам. Родные есть? Где они? Чего ж ты тут один? Семью сторожишь? Нет, милок.
Вот внучок мой запивоха  —  не дай боже, и молодой совсем. Хоть в дом не пускай: чегой-то да сопрёт. Отсидел уже, вот и подумай, живёт, паразит! То там поработает, то тут, а больше шляется с дружками по вокзалу. Посадят, или свои прирежут.
Баба Маня быстро поднялась, сбегала в комнату, поставила на стол бутылку самогонки.
— На! Не смотри! Ох и горе. Ты ж должен себя в руки хоть как взять.
Подмоги у тебя нету, один, почитай, в окружении. Если чего найдёшь принести, то лучше Соловьихе, я ей подскажу, чтоб не обижала тебя.
Может, и Таньку подошлю, вы с ней, по всему, ровесники. Она тож запивается не часто, а так девка добра и телом, и умом. Работает сейчас в депо, в локомотивном. У неё и образование есть. Ухажёр у неё курсант был. Сбежал, паразит, вышел к ней за проходную с чемоданчиком, поставил: мол, я сейчас. И нет, и нет, а Танька уже брюхата,—  немигающе уставилась на Олега.—  И ты, наверное, такой же прощелыга?
— На третьем курсе женился.
— Ну, молодец, я сразу почувствовала… Открыли чемодан, а там портянки старые, газеты да кирпич. Внучком Костей брюхата была.
Вышла замуж за местного: не хулиган и попивал в меру,—  оказывается, наркоман, счас сидит, если живой… разошлись и не вспомнить когда.
И стрельба тут, и всё было,—  баба Маня осовело мигала покрасневшими глазами.—  Что-то меня разморило. Иди, сынок, пообсох маленько, согрелся, печку дома затопи. Картоха есть у тебя?
Олег отвёл глаза:
— Есть маленько.
Старушка рассеяно кивнула:
— Картохи свари, хоть в мундире.
Дождик, совсем было поутихший, опять начал сеять плотной влагой и изморозью. Зажав бутылку под мышкой, Олег споро вышагивал по задворкам, спеша к себе: «Сейчас печку затоплю… корочка хлеба вроде где-то лежит. А вечером Соловьихе сапожки отнесу…»

Норильск, октябрь 2000

Опубликовано в Енисей №1, 2019

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Самуйлов Виктор

Родился 5 января 1951 года в глухом озёрном краю Тверской области. В 1974-м окончил Сызранское военное лётное училище, через 8 лет уволился в запас. Работал 20 лет за полярным кругом, на Таймыре, там и начал писать. Печатался в краевом альманахе «Полярное сияние», в журналах «Природа и человек», «День и ночь», «Уральский следопыт». Издано пять книг. Сейчас в творческой работе временное затишье, связанное с болезнью.

Регистрация
Сбросить пароль