Виктор Кузьменко. НАЗИРКА

Рассказ

Удивительная штука кирпич. Глина и огонь – куда проще? Поговаривают, башню Вавилонскую кирпичом подымали. Возвыситься хотели. Башни нет давным-давно. Огрызок фундамента чудом уцелел, да пара слов в Писании. К тому же Бог не Тимошка – рассеял возгордившийся люд по белу свету и языка общего лишил. Как не понимали друг друга, так и не понимаем. А кирпичик себе обжигается. Куда ни глянь – он, родимый. Строй не хочу. Дом, гараж, стену Китайскую. Да мало ли на что может сгодиться обычный кирпич. Всякое бывало.
Утро выдалось на загляденье. Окно разрисовало – никаких картин не надо. В рабочем посёлке, где живёт Назир, всегда на пару градусов холоднее, чем в большом городе, что рядом, на горе. Здесь чёрные, рубленные в конце войны бараки ютятся по самому приямку. Чуть поодаль особняком стоит судостроительный завод. Вдоль дороги – высоченные осокори, а за бугром сквозь прутья краснотала видна ещё не ставшая река. Зима в этом году ранняя, спешная: она только первые шаги делает по улочкам посёлка, а уже бело.
«Вроде открытки на день рождения, – думал Назир, выходя из своей комнаты. – Тридцать лет! Надо же. Мне – и тридцать!» Он надул щёки, и без того круглое лицо ещё больше округлилось. Свёл густые чёрные брови, посмотрел по сторонам и шумно выдохнул. Тесная кухня коммуналки полчаса как опустела. Жена Назира преподаёт в старших классах, уходит раньше всех. Когда Зиля успевает приготовить мужу завтрак, не знает никто. Может, это и к лучшему. Большинство обитателей квартиры трудятся в одну смену и к восьми должны быть на рабочем месте. У каждого жильца на общей площади свои умывальник и вешалка в коридоре. На кухне небольшой уголок: столик с утварью, керосинка или керогаз – кому что милее. Но, если честно, как ни изгаляйся, вонь и копоть у всех одинаковые.
– Здорово, Николай!
С полотенцем на плече в кухню, шаркая тапками, вошёл невысокий мужчина лет пятидесяти, стриженный под ёжик. Выглядел он уставшим и чем-то озабоченным. Редкие волоски на изъеденных оспой щеках торчали в разные стороны.
Назир посмотрел сверху вниз и широко улыбнулся:
– Здоровей видали. Ты никак дома, Мирхат?
– Отпуск. График такой дурацкий, – буркнул Мирхат, зевая. – Отмечали там слегка, – он потёр глаз и уже начал разворачиваться, но сосед остановил его.
– Слушай, Мирхат, ты зачем меня всё время Николаем зовёшь? У меня, если что, имя есть. Мама с папой дали. На-зир. Не забыл? А сам? Ну какой ты Миша?
Мирхат остановился на пороге, не подымая головы.
– Другим так легче.
– Тебе-то какое дело до других? Ты своего начальника Иреком Гилязовичем назови. Тебе же так легче?
– Он – Илья Григорич. Ты что с утра взъелся?
– Я не взъелся, я родился. День рождения у меня.
– Поздравляю.
– Вот хожу, думаю, – продолжал Назир, точно не слыша соседа. – В бане были, вроде ты это… наш. Значит, и тебе на правое ухо азан шептали, да? А на левое икамат. Шептали?
– Я – коммунист.
– Да? А в бане ты – обычный мусульманин. Не веришь? – Назир подошёл ближе к собеседнику. – Слушай, сосед, мы же не на собрании сейчас. Мне бабушка говорила, а она знала, что говорит: в день воскрешения созывать нас будут по именам. По тем, что при рождении дали.
– И что?
– А ничто. Ты же у нас теперь Миша. Мишу не позовут.
Мирхат ещё больше насупился и, уходя в туалет, обижено пробурчал:
– Больно надо.
– Э, Мирхат, вечером заходи. Приглашаю! Друзья будут, посидим, выпьем.
Дождавшись, когда щёлкнет шпингалет, он достал что-то из-под своего умывальника, положил в соседнюю раковину и спокойно вернулся на кухню.
Тем временем Мирхат, стоя над стульчаком, размышлял: «Смотри-ка, осмелели. Говоруны. Раньше за такие разговоры… Вроде только вчера – рта не раскроешь, а сегодня колхозникам паспорта выдают. Когда мечтали? Хотя… Всей стране как кирпичом по голове: культ личности! А что в итоге? Никиту самого попёрли, а всё не то. Не то. Может, и прав Назирка: что-то мы перевертели? И страх этот вечный, чёрт бы его побрал. В каждом. Никакой хлоркой не вытравишь. Сам, помню, маленьким луны боялся. Да чего я только не боялся. Голод! Что страшнее? Да нет, нет, бывает и пострашнее, ещё как бывает. Коммунист. Какой я коммунист? Так себе – член партии. Сказали: Михаил, надо! – попробуй откажись». Погружённый в раздумья, Мирхат двинулся в сторону умывальников. Он оглядел отражающееся в рябом зеркальце лицо, высунул язык и поморщился, недовольный результатом осмотра. «Оброс, как пёс дворовый. Завтра по дороге в баню постричься бы не мешало». Не отводя взгляда, он толкнул носик рукомойника, набрал пригоршню воды и низко склонился к раковине. Приятная влага обласкала лицо и протекла между пальцами. Вот ведь блаженство какое. Про всё забудешь. Счастливый Мирхат разлепил мокрые ресницы и побледнел от ужаса. В нескольких сантиметрах от его носа в раковине, дёргая тонкой лапкой, лежала полудохлая мышь. Мышь! Этих серых он боялся с детства до ужаса, до припадков. Мышь! Тут же из самой глубины живота, выкручивая, выворачивая всё на своём пути, к горлу устремился огромный шар. Он наполнил рот Мирхата противной кислой слюной и с шумом неудержимого водопада вырвался наружу. «Назирка! Ну мерзавец! Знал. Знал гадёныш. Что знал? Я ж ему сам… Язык поганый, оторвать и собакам».
Назир готовился к предстоящему застолью. С вечера Зиля вручила ему список, и он, чтобы ей угодить, упорно отстоял три часа в очередях. Собственно, всё и так припасено. Много ли в этом магазине купишь: свежий хлеб, молоко к чаю, конфеты да пару колец краковской. Три бутылки беленькой и вино для девушек с прошлой недели ждут в холодной кладовке. Остальное – своё, из деревни. Он раздвинул стол, накинул сверху приготовленную женой скатерть и улыбнулся. Его Зиля – она удивительная. Вот кто он? Простой деревенский парень. А она городская, учительница. И не ботаники какой-нибудь или там географии – алгебру преподаёт. Назир вспомнил, как первый раз пошёл учиться. На товароведа. Ему так олатай присоветовал. Два месяца по-честному ходил на занятия, старался. С русским проблемы. Что говорят, про что говорят? А тут ещё преподаватель по материаловедению – хохол. Дядька хороший, добрый. Диктует вслух:
– Записуем. Овощчи далжны быть чистамы, мытамы, не повреждёнамы мыханызмамы. Записуем?
Сбежал Назир на завод и ни разу потом не пожалел. Женился. Заочно учиться пошёл. Зиля так настояла. И снова старался, пыхтел над книгами. Однажды чуть не бросил, но вот уже год как мастером по цеху, уважаемый человек. Где тот деревенский пацан Назирка ни бе, ни ме, ни кукареку? Ищи-свищи.
Мирхат пришёл вовремя. Его жена скромно вошла следом и села рядом. Кивая и улыбаясь каждому гостю, она то и дело поглаживала мужа по плечу. Тот сидел, выпрямив спину и держа подбородок немного выше обычного. Гости говорили долгие витиеватые тосты в честь юбиляра, шумно выпивали и всякий раз хвалили хозяев за стол и гостеприимство. Начальник цеха, в котором трудился Назир, краснощёкий, с пронзительно голубыми глазами балагур, постучал вилкой по гранёному стакану и попросил внимания:
– Товарищи! Позвольте мне тут от лица, так сказать, и по поручению… Что ещё? Да, поздравить нашего Назира Ахатовича с этим самым днём его рождения! Юбилейным, между прочим, – он поднял вилку, потряс ею над головой и продолжил: – Завод гордится тобой, Назир. Я лично горжусь. Помню, каким ты к нам пришёл. А теперь – герой. Мне смена. Вижу. Скажу так, не кривя душой: достойная смена. Да, товарищи, да? Так будешь держать, дорогой, – цех передам, а сам мастером к тебе пойду. Вот. Перед людьми клянусь!
Мирхат сидел, не поворачиваясь к говорящему, и сосредоточенно рассматривал овощи в тарелке с винегретом. «Зелёный горошек, – отметил он про себя, – всяко из-под прилавка. Такую роскошь только перед самым праздником выставляют, придерживают». На молчаливый вопрос жены покачал головой – мол, всё хорошо.
– А теперь торжественная часть, так сказать. Внимания прошу! – продолжал начальник цеха. Он снова постучал вилкой по стакану. – Так вот! Товарищи в руководстве посовещались, партийный комитет, профком, да. За хорошую, так сказать, работу… Жена, к тому же, учительница. Немаловажно, знаете ли. Уважаю, да. Приняли, в общем, следующее решение. Читаю, слушайте. Предоставить мастеру третьего цеха Назиру Ахатовичу Акбашеву отдельную однокомнатную квартиру во вновь строящемся доме по улице Пожарского. – Он немного подержал паузу, наслаждаясь моментом, и добавил: – Заселение запланировано в канун Нового года. Поздравляю, что ещё сказать, да? Ордер получишь в профкоме. Ура, товарищи?!
Приглашённые потянулись стаканами к счастливым хозяевам, поздравляя наперебой. Те, что сидели ближе, трясли свободную руку Назира, кто-то толкал в плечо. Зиля сияла от счастья. «Вот он – мой! Мой! Гордость моя. Настоящий батыр!» Мужчины уже покурили, женщины убрали лишнюю посуду, расставили чашки для чая, а обсуждение хорошей новости никак не стихало. Когда гости расселись по местам, молчавший весь вечер Мирхат глубоко вдохнул и поднялся со стаканом в руке.
– Я присоединяюсь к поздравлениям. Тридцать лет – хороший возраст. Уже не молодой, но ещё не старик, – размышлял вслух Мирхат. – Есть что отметить – это правда. Первая стоящая дата. Приятно, что заметили на работе, ценят. Семья у тебя крепкая. Живу я рядом. Жил, могу подтвердить. Зиля твоя – умная, образованная. Это так. Кто чей тыл, правда, не разобрал пока. Ну, время покажет. Вот, – он развернул переданный женой свёрток и протянул Назиру статуэтку играющего на гармошке фронтовика в овечьем полушубке, – Василий Тёркин. Дарим тебе на память. Ему ордера, – Мирхат кашлянул, прочищая горло, – ордена, я хотел сказать, не нужны были, только медали.
Назир потянулся руками к статуэтке, но Мирхат медленно прижал её к груди и шутливо, но твёрдо объявил:
– Загадку отгадаешь – отдам.
– А что, давай загадывай, – согласился Назир, оглядывая гостей. – Какой у меня сосед, а! Это он мне, между прочим, рекомендацию давал.
Мирхат терпеливо подождал, когда шум стихнет, поставил статуэтку перед собой, опёрся на неё рукой и произнёс, слегка прищурив глаз:
– Скажи мне, Назир, чем отличается воробей от соловья?
– Один поёт, другой чирикает, – не раздумывая выпалил Назир.
– Хорошо, но слишком просто захотел. Это тоже, но нет, не этим.
– Воробей на двух лапках одновременно прыгает, а соловей с лапки на лапку, – подсказал кто-то.
– Это тоже, но не этим.
– Ладно, говори, водка греется.
– Хорошо, скажу. – Мирхат снова взял в руки статуэтку и назидательно объявил:
– Соловей учился в консерватории очно, а воробей – за-очно! Вот и вся вам разница.
С этими словами он передал Назиру Тёркина, опрокинул в себя стакан и как ни в чём не бывало сел.
Юбиляр в полной тишине стоял со статуэткой в руках, тикали ходики, было слышно, как рядом на кухне закипает чайник. «Один-один. Поровну», – подумал он.
Никакой отпуск не способен отменить главный день недели – субботу. Время, данное на отдых и расслабление. Спасибо партии родной за наш двухдневный выходной. Четвёртый год, а будто так оно всегда и было. Для Мирхата суббота – банный день. Проснулся рано. За окном темно. После выпитого накануне во рту неприятный привкус. Смотрел в потолок, вспоминал вчерашний день, улыбался. Жизнь в коммуналке такая. Бурная. Как игра в шашки. Только зевнул – соперник в дамках. Все эти розыгрыши, мелкие подковырки, подставы на самом деле норма. Мирхат и Назир стараются особо не расслабляться, всегда быть наготове. За порогом квартиры это полезно. Потому и не особо обижаются друг на друга. Ну разве что в самый первый момент.
После завтрака с собранной «балеткой» Мирхат зашёл на кухню за бидоном. Всё, что должно сегодня понадобиться, загодя приготовлено женой и трижды перепроверено им самим: свежее бельё, рубаха, пара полотенец, мыло, мочалка, кусок пемзы, ножницы, шлёпки и главный банный аксессуар – пивная кружка. Пить пиво прямо из бидона, по его разумению, не очень прилично. Из трёхлитровой запотевшей банки – куда ни шло. В этом даже что-то есть. А лучше – из настоящей стеклянной кружки. Последним шёл веник, его он укладывал всегда сам. Готовая в баню «балетка» приятно тянула руку.
В кухне над своей керосинкой хлопотал Назир. Заметив Мирхата, он поднялся с колена:
– Утро доброе?
– Вполне.
– В баню? – Назир заметил чемоданчик в руках соседа. – А мы к своим. Зиля в школе закончит, и до понедельника. Помочь надо.
– Гусей щипать?
– Обычай, сам понимаешь. Тебе везти?
– Сейчас. Погоди. Деньги сразу дам, чтобы не думать.
Мирхат поставил «балетку» на тумбочку и пошёл в свою комнату. Через пять минут он вернулся с десяткой в руках.
– Одного хватит, так решили. Куда нам?
– Как скажешь. Ладно, лёгкого пара.
Рабочий посёлок считается не таким уж большим. Пройти его быстрым шагом из края в край можно минут за сорок. Но суббота не для тех, кто куда-то спешит. Мирхат, миновав переулок, вышел на главную улицу и остановился у дощатого тротуара. Выглядит отпускник вполне себе ничего. На нём новое полупальто «Москвичка», под воротником шалькой цветное кашне, шапка-пирожок, на ногах тёплые «прощайки». Если бы не двухлитровый алюминиевый бидон, можно было решить, что он направляется в заводской клуб. Ночной холод отступил. Снежные хлопья, точно раздумывая, куда им присесть, медленно кружат над землёй. Мирхат втянул в себя морозный воздух и сощурился от удовольствия. «Времени двенадцать, успею пройтись, – думал он, ступая на поскрипывающий настил. – Интересно, кто стрижёт сегодня? Если Надежда, нужно сразу ей сказать, что виски прямые. В прошлый раз так и отмахнула». Он вспомнил мягкие руки бабушки, как та его стригла, приговаривая: «Балалы ой – базар, баласыз ой – мазар[1]». Она шептала непонятные слова, заворачивала остриженные волосы в бумажку и прятала в тайное место, объясняя тем, что ветер может разнести их по свету и тогда будет болеть голова. В эту ерунду маленький Мирхат не верил, но ни на секунду не сомневался, что волосы могут попасть к злому колдуну. Пусть уж прячет, соглашался он.
Вот и парикмахерская – одноэтажное щитосборное строение с нарочито большими окнами. Такие домики в посёлке почему-то называют «финскими». Очередь в пять человек. Можно сказать, повезло. Обычно в субботу яблоку негде упасть, а сегодня даже место на скамейке нашлось. Мирхат заглянул за косяк – Надежды на работе не было. Он успокоился и стал ждать. Недавно на смену ручным машинкам пришли электрические. Из зала доносилось их приятное жужжание вперемешку со звуками бойко режущих ножниц. Приглушённые разговоры и монотонные шумы действовали на Мирхата как снотворное. Он не заметил, как задремал, и вздрогнул от неожиданности, когда его позвали в зал. Едва усевшись в кресло, Мирхат снова прикрыл глаза. Ему привиделась бабушка, брат, рыжий жеребец с белым пятном на боку, бегающий по подворью, и мама в цветном платке. Она смотрела прямо на Мирхата. Так на него смотрела только она.
Всё прошло быстро, раз в десять быстрее ожидания в очереди. На вопрос: «Освежить?» – он молча покачал головой, встал и в задумчивости проследовал к кассе.
И снова нашёптывает под ногой не то снег, не то промёрзший настил: не спешим, не спешим, поспеем. «В бане сейчас очередь до дороги. Самые буйные упарятся, разойдутся, а мы потом, потом своё возьмём, дольше ждали, – соглашался Мирхат. – Удивительное дело, почему везде, куда ни кинь, очередь? В посёлке целых три торговых точки. Три! И очереди. Что ни купить – стой. Почему им всем одномоментно понадобилось то же, что и мне? Странные люди, странные. Бумажку надо – стой. Другого дня им нет? За керосином, в кино, в баню, даже на выборах очередь». Мирхат уже принялся считать, сколько времени из его жизни сожрали всевозможные очереди, когда впереди показалось приземистое здание магазина. «Большак». Здесь торгуют почти всем: от продуктов до мебели. В кармане Мирхата рубль с копейками, но он и не собирается что-то покупать, так, глаза полупить. На витринах под стеклом много интересного. Если приходить постоянно, скажем, по субботам, можно понять, что товар лежит подолгу. Это хорошо. Смотришь, вроде бы вот она – нужная вещь. А походишь недельки две-три, подумаешь: «Живётся как-то без неё? Живётся. Получается – ненужная».
Переходя от витрины к витрине, он рассматривал всё подряд, отмечая про себя незаметные для других перемены. Эта вот коробка карандашей лежала раньше справа. И тетради не там. О, какая-то необычная авторучка.
– Можно мне посмотреть поближе? Она поршневая?
Он снял колпачок, одобрительно покивал, рассматривая перо, потом отвернул кожух и покрутил заправочный механизм. Ход мягкий. Вполне. Однажды, во время войны, ему посчастливилось подержать в руках настоящий «Паркер», даже несколько слов написать. Он был уверен, что купил бы себе такую, пока не узнал, сколько она стоит. С тех пор, прежде чем захотеть чего-то по-настоящему, Мирхат всегда справлялся о цене. Так. А это что? Со стены на Мирхата смотрела репродукция в красивой раме. Издалека не отличить от настоящей картины. На самом деле живопись для него – тёмный лес. Его всегда удивляло, что люди восхищаются какой-то мазнёй. Эта была явно ему по вкусу. Снежное поле, вдали сквозь дымку едва проступает полоска леса, а справа кусты и три молоденьких берёзки. Понятно, что это берег: внизу виднеются незамёрзший урез и серая полынья, что по оврагу тянется в сторону леса. Как в жизни.
– А что за художник, не подскажете?
Продавщица посмотрела на этикетку с тыльной стороны и прочитала по слогам:
– Остроу-мо-ва-Ле-бе-де-ва.
– Двое, что ли?
– Наверное, я не знаю. Нравится? Будете брать?
– А сколько стоит? Мне отсюда плохо видно.
– Семь рублей.
Мирхат поднял глаза к потолку, снова посмотрел на картину и только потом ответил:
– Нет, знаете… За семь рублей… Тут слишком много свободного места на картине. Было бы побольше нарисовано, я бы тогда взял, не раздумывая.
Он шагнул на улицу. Пасмурно. Из-за этого толком не разобрать времени. Хорошо летом. Отец когда-то в поле учил определять, сколько до темноты осталось:
– Смотри сюда.
Он вытягивал перед собой руку с соединёнными вместе пальцами, прикладывал между горизонтом и заходящим солнцем.
– Положи солнце на палец сверху. А дальше просто. Каждый палец до горизонта – пятнадцать минут. У тебя немного меньше. Это пока. Ты же у меня вырастешь? Ну, вот.
По ощущениям пора брать пиво. Мирхат свернул за угол, прошёл мимо скобяной лавки и оказался у небольшого ларька с тёмным, как амбразура, окошком. Тут тоже стояла очередь. «Вовремя я из дома вышел, – похвалил себя Мирхат. – Там постоял, здесь постоял, к пяти в парилке буду. Веник что надо. И парная к этому времени прогревается по-настоящему, и возле душа толчеи нет. Похлещусь – пивка кружечку. Три захода, и буду легче воздуха. А она не понимает ничего. Каждый раз: «Что, эта баня мёдом мазана?» Как ей объяснить? Неделя за неделей, месяц за месяцем: поел, поспал, на работу, поел, поспал, на работу. Одна баня и осталась. У Назирки вон родители живы, а нам и поехать не к кому».
– «Жигулёвского», полный, – он протянул в амбразуру бидон и смятый в кулаке рубль.
Расстояние до бани Мирхат преодолел быстрее обычного. Здесь он отстоял ещё одну небольшую очередь человек в десять. В ней ему наперебой рассказали, что сегодня сандинисты в Коста-Рике угнали самолёт с тремя американцами. Времени оказалось полшестого, это порадовало. Всё как задумано. Очутившись в предбаннике, прошёл к освободившемуся месту. Довольный тем, что оно не с краю, где вечно сквозит, неспешно поставил в один угол широкого кресла-вешалки бидон, в другой «балетку». Шапку и кашне – в рукав, пальто – на вешалку. С каждым снимаемым с себя предметом Мирхат улыбался всё шире. Ему виделось, как совсем скоро в парилке он наберёт нужный градус и, скользнув с верхнего полка, красный и пышущий жаром, выскочит наружу, окатит себя ледяной водой и довольный вернётся в предбанник. Тут же накинет на плечи широкое полотенце, нальёт в свою настоящую пивную кружку свежего, с золотым отливом пива, отхлебнёт и выдохнет: счастье!
Наконец он снял с себя всё. Уверенной рукой подтянул «балетку» и положил её на голые колени. Радостно щёлкнули замочки, крышка откинулась, и сердце Мирхата оборвалось. Веника не было! И кружки не было! Ничего из того, что он трижды перекладывал дома, внутри не было! Только ворох каких-то старых, помятых газет вокруг свёртка из плотной бумаги. Дрожащими пальцами Мирхат развернул его и тихо выругался. Внутри лежал кирпич.