Окончание. Начало в №№ 1–3
10
Другим п о к р о в и т е л е м Чехова стал известный издатель и литератор А. Суворин. С ним его связывала долгая и, казалось бы, прочная дружба. На первом этапе знакомства и общения Чехов был покорен Сувориным, его знаниями, профессиональным мастерством и энергией. Молодой беллетрист увидел в нем деятельного успешного человека, способного реализовать масштабные проекты. Как раз в это время Суворин осуществил общественное издание Пушкина с предельно низкой ценой каждого тома, чтобы наследие поэта через деревенские ярмарки пошло прямо в народ. Это просветительское дело вызвало похвалу общественности.
В связи с этим Чехов сообщает своему дяде, таганрогскому купцу: «Мой хороший знакомый, Суворин, издатель «Нового времени», выпускает в продажу Пушкина 29 января по баснословно дешевой цене — 2 рубля с пересылкой.
Такие дела может обделывать только такой великий человек и умница, как Суворин, который для литературы ничего не жалеет. У него пять книжных магазинов, одна газета, один журнал, громадная издательская фирма, миллионное состояние — и все это нажито самым честным, симпатичным трудом.
Он родом из Воронежа, где когда-то был учителем уездного училища <…> Мне он платит по сто рублей за один рассказ» (М. Е. Чехову 18 января 1887 г. П. II, 17).
Суворин стал покровителем молодого писателя, поддерживал его материально, продвигал новые произведения в читательскую среду. Постепенно сложились доверительные отношения, помогающие самоопределяться и выверять свои позиции на реакции друга.
Чехов делился с ним самыми «закрытыми», потаенными признаниями, которые не решился бы доверить никому другому. В сферу их диалога вошли насущные вопросы общественной жизни, искусства, литературы. При этом каждый из участников оставался верен себе, мог не соглашаться или корректировать позицию другого, вступать в длительное обсуждение темы. Для молодого Чехова это была своеобразная школа самоутверждения и выкристаллизации взглядов. Суворин был не только издателем, но и драматургом, беллетристом, публицистом. Профессиональное общение помогало обоим достичь большего совершенства и успеха в литературной работе.
Суворин был старше Чехова на 26 лет, по убеждениям консервативен, по многим вопросам привержен правительственной точке зрения. Его газета «Новое время» отличалась реакционной позицией и вызывала враждебное отношение в среде интеллигенции.
Тем не менее между издателем и писателем установилась крепкая дружба, которая претерпела затем серьезные изменения. Человеческая привязанность долго оказывалась выше политических предпочтений, хотя последние не раз вызывали охлаждения в отношениях.
Чехов неоднократно признавал, что Суворин для него — «исключительно интересный собеседник». М. П. Чехова отмечала: «Ум и самобытный талант Суворина произвели большое впечатление на брата. Суждения Суворина по вопросам литературы и искусства очень интересовали Антона Павловича <…>» 22 . Приезжая в Петербург, Чехов обычно останавливался в «собственной» квартире у Суворина, где в его распоряжении находились две комнаты. Друг-миллионер не один раз выручал Чехова в финансовых затруднениях, помогал изданию его произведений. Они вместе ездили за границу, отдыхали летом на даче издателя.
Чехов был благодарен Суворину за поддержку, которую тот оказывал ему на протяжении всей жизни и особенно на первом этапе творческого пути.
Когда известный публицист Н. Михайловский упрекнул писателя в том, что тот печатает свои рассказы в проправительственной газете «Новое время», которую издает А. Суворин, и тем самым служит злу, Чехов решительно отклонил этот упрек. Он ответил Н. Михайловскому, что не чувствует никакой антипатии к «Новому времени», но если бы и чувствовал, не затруднился бы печататься там, потому что слишком многим обязан Суворину, чтобы уходить от него; когда он был слаб и неизвестен и страстно карабкался вверх, никто не протянул ему руки, никто не пришел к нему на помощь — это сделал только Суворин (См.: П. II, 526).
Суворин был интересен Чехову как л и ч н о с т ь, как простой человек, который своим умом и целеустремленностью достиг высокого уровня, обрел обширные знания и статус в творческой среде. Чехов высоко ценил способности Суворина, честно высказывал свои впечатления от его публикаций: «Ваша статья о Толстом — сплошная прелесть.
Очень, очень хорошо. И сильно, и деликатно (А. С. Суворину 6 февраля 1891 г. П. IV, 175). Речь шла о «Маленьком письме» публициста, посвященном «Послесловию» к «Крейцеровой сонате» Л. Толстого. Издатель считал ненужным «Послесловие» в силу его дидактичности: «И я знаю многих, которые, прочитав «Послесловие», вдруг охладели к «Крейцеровой сонате»: на ее поучения, на ее мораль как будто надета этим «Послесловием» какая-то рубашка из прописей, и от самой повести повеяло холодом…» (См.: П. IV, 447). Чехов в это время еще не читал «Послесловие». Когда же ознакомился с ним, разразился протестующей тирадой против умозрительных суждений Л. Толстого.
Суворин хорошо знал Чехова, ездил с ним за границу и обратил внимание на два интереса писателя: кладбища и цирк с его клоунами, в которых он видел настоящих комиков: «Это как бы определяло два свойства его таланта — грустное и комическое, печаль и юмор, смех и слезы, и над окружающим и над самим собою…» (См.: П. IV, 465).
То, насколько Чехов был душевно расположен и творчески привязан к Суворину, свидетельствует и такой факт. В марте 1889 г. Чехов отправил своему другу одноактную пьесу «Татьяна Репина», которую написал в один присест как продолжение одноименной пьесы Суворина. Тот воспринял ее как пародию на свою пьесу, которая шла на театральной сцене одновременно с чеховским «Ивановым». Своей «Татьяне Репиной» Чехов не придавал никакого значения и не планировал ее к опубликованию. В письме другу он так охарактеризовал свой «дешевый и бесполезный подарок» (П. III, 171):
«Сочинил я его в один присест, спешил, а потому вышел он у меня дешевле дешевого <…> Не показывайте его никому, а, прочитавши, бросьте в камин. Можете бросить и не читая. Вам я все позволяю» (А. С. Суворину 6 марта 1889 г. П. III, 171–172).
В данном случае не столь важно, представляет ли этот набросок литературную ценность и как Чехов продолжил драматическую развязку пьесы Суворина, учел ли неудовлетворенность публики концом первоисточника. Важно другое: у Чехова возникла потребность отозваться на пьесу друга и своим подарком поддержать его как драматурга. Суворин отпечатал эту рукопись в двух экземплярах и один экземпляр отправил автору. Их творческое общение было настолько органичным, что Чехов предлагал писать вместе пьесу.
Некоторым современникам эта дружба казалась странной и дискредитирующей талантливого писателя. Но Чехов ставил человеческую привязанность выше идеологических пристрастий. И все же в конце концов несовместимость убеждений Чехова и позиций газеты сделала свое дело. В 1893 году писатель перестал печататься в «Новом времени», но расположенность к Суворину сохранил до 1903 года.
Решающим фактором в угасании их отношений стала поддержка газетой правительственной оценки «дела Дрейфуса» во Франции. Находясь в Ницце, Чехов оказался в центре конфликта, который расколол общество Франции, а затем и России на два лагеря: тех, кто поддерживал правительство, и тех, кто считал суд над Дрейфусом — офицером французской армии, евреем по национальности, беззаконием и мошенничеством. К противостоянию подключились и писатели.
Э. Золя выступил с протестом против приговора в памфлете «Я обвиняю!».
Чехов, познакомившись со стенографическим отчетом суда и с тем, как это дело представляли в прессе, поддержал Э. Золя и, более того, даже готовился публично выступить во французской печати.
Стремление писателя к справедливости побудило его критически оценить позицию «Нового времени».
Заискивание газеты перед властью, травля Э. Золя вызвали его обстоятельные письма к Суворину. В послании к бывшему другу от 6 (18) февраля 1898 года Чехов писал: «Пусть Дрейфус виноват, — и Золя все-таки прав, так как дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. Скажут: а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее. Обвинителей, прокуроров, жандармов и без них много, и во всяком случае роль Павла тем больше к лицу, чем Савла. И какой бы ни был приговор, Золя все-таки будет испытывать живую радость после суда, старость его будет хорошая старость, и умрет он с покойной или по крайней мере облегченной совестью» (П. VII, 168). Чехов открыто говорил, что на стороне Золя вся европейская интеллигенция, а против него «всё, что есть гадкого и сомнительного», что «Новое время» ведет себя просто гнусно.
В письме старшему брату сообщается: «Новое время» производит отвратительное впечатление. Телеграмм из Парижа нельзя читать без омерзения, это не телеграммы, а чистейший подлог и мошенничество <…> Это не газета, а зверинец, это стая голодных, кусающих друг друга за хвосты шакалов, это черт знает что» (Ал. П. Чехову 5 февраля 1899 г. П. VIII, 71). Тем не менее это не распространялось на личные отношения с редактором. Чехов собирался отметить с ним 13 лет дружеского общения, продолжал обстоятельную переписку.
В 1899 году Суворин оказался в трудном положении. Он был вызван на «суд чести» писателей за публикацию «Маленьких писем» о студенческих беспорядках. Суворин поддержал репрессии правительства на действия студентов, и это привело к конфликту.
Чехов настороженно относился к студенческим протестам, так как считал, что они спровоцированы и организованы заинтересованными людьми.
Но одновременно признавал право студентов выражать недовольство своим положением. Позиция Суворина, оправдывающая жестокие меры власти, вызывала негодование в литературной среде и стала толчком для осуждения публициста. Жена Суворина обратилась к Чехову за помощью. Писатель оказался в двойственном положении. Не поддержать морально своего друга — значит бросить его в трудную минуту. Поддержать — значит поступиться своим несогласием с позицией газеты, которую он часто осуждал.
В ответном письме Чехов отводит упрек в своем «вероломстве», успокаивает Анну Ивановну, напоминает, что эта ситуация сложилась давно, но все образуется: «пройдет немного времени, и все выйдет в свою колею и ничего не изменится, все будет как было» (А. И. Сувориной 29 марта 1899 г. П. VIII, 138). Почти через месяц Чехов пишет обстоятельное письмо своему другу. В нем он излагает объективную картину нынешней ситуации, не оправдывая Суворина и не осуждая за его взгляды.
Прежде всего Чехов не признает «суд чести» как способ воздействия на писателя и тем более его осуждения:
«Суд чести у литераторов, раз они не составляют такой обособленной корпорации, как, например, офицеры, присяжные, поверенные, — это бессмыслица, нелепость; в азиатской стране, где нет свободы печати и свободы совести
<…> суд чести и т. п. ставит пишущих в смешное и жалкое положение зверьков, которые, попав в клетку, откусывают друг другу хвосты» (А. С. Суворину 24 апреля 1899 г. П. VIII, 155).
Далее Чехов отклоняет само право судить за высказанные суждения: «Судить вас за то, что Вы печатно, совершенно гласно высказали свое мнение (какое оно ни было), — это рискованное дело, это покушение на свободу слова, это шаг к тому, чтобы сделать положение журналиста несносным…» (Там же. С. 155–156).
Вслед за тем Чехов вскрывает главную причину скандала, о которой все умалчивают — это общественное отношение к газете «Новое время» и общая враждебность к ее позиции: «Составилось мнение, что «Новое время» получает субсидию от правительства и от французского генерального штаба. И «Нов<ое> время» делало всё возможное, чтобы поддержать эту незаслуженную репутацию, и трудно было понять, для чего оно это делало, во имя какого бога» (Там же. С. 156). Писатель перечисляет все прегрешения газеты и объясняет, как это породило негодование: «снежный ком вырос в целую лавину, которая покатилась и будет катиться, всё увеличиваясь» (Там же. С. 156).
Этот анализ происходящего продуман и беспристрастен. Он далек от осуждения Суворина. Чехов даже указывает на неискренность обвинительных пунктов. Объективность взгляда должна была прояснить растерявшемуся Суворину суть происходящего.
В середине мая суд чести вынес приговор, в котором были признаны «неправильными и нежелательными некоторые приемы» Суворина (См.: П. VIII. С. 474). В. Короленко, как член суда, записал тогда в дневнике: «Многие ждали, что суд чести осудит Суворина ‚‚если не за это одно, то за все вообще‘‘.
Мы строго держались в пределах данного обвинения, и по совести я считаю приговор справедливым. В данном деле у Суворина не было бесчестных побуждений <…>» (См.: П. VIII. С. 495).
Чехов внимательно следил за ситуацией с издателем, переписывался с ним, отвечал на его телеграммы практическими советами. Вскоре напряжение спало, страсти улеглись. Переписка бывших друзей продолжалась, но все реже. Прежнюю близость сменила сдержанность. Характерно, что письма последнего периода лишены прямого обращения к Суворину. Они сразу начинаются с изложения деловых и творческих вопросов. Чехов мог не писать издателю по 3–4 месяца.
Писатель свернул дружеские отношения с А. Сувориным. Как отмечает М. П. Чехова «редкая переписка и встречи между ними происходили и позднее, но это было уже совсем не то, что прежде» 23 .
В начале 1901 г. Чехов относится к своему бывшему другу сдержанно и критично. В письме брату Михаилу, который намеревался служить в газете «Новое время», Чехов предостерегает его от иллюзий и дает строгую характеристику издателю: «”Новое время,, в настоящее время пользуется очень дурной репутацией, работают там исключительно сытые и довольные люди (если не считать Александра, который ничего не видит), Суворин лжив, ужасно лжив, особенно в так называемые откровенные минуты, т. е. он говорит искренно, быть может, но нельзя поручиться, что через полчаса же он не поступит как раз наоборот <…> Служа у Суворина, имей в виду каждый день, что разойтись с ним очень не трудно, и потому имей наготове казенное место или будь присяжным поверенным» (М. П. Чехову 22 февраля 1901 г. П. IX, 208). Одновременно Чехов дает характеристики семейству своего недавнего друга: «Сыновья его, т. е. Суворина, ничтожные люди во всех смыслах, Анна Ивановна тоже стала мелкой. Настя и Боря, по-видимому, хорошие люди.
Был хорош Коломнин, но умер недавно» (Там же. П. IX, 208).
Тем не менее письма Чехова к Суворину имеют непреходящее значение. Они привлекают широтой и актуальностью тем, четкостью положений, продуманностью аргументации. Это откровенный разговор о главном для литератора. М. П. Чехова специально отмечает содержательность профессионального разговора: «В эпистолярном наследии Антона Павловича письма к Суворину являются наиболее интересными и содержательными. Они наполнены мыслями Антона Павловича, из которых уясняются его мировоззрение, этические принципы, отношение к литературе и искусству, оценка многих русских и иностранных писателей и т. д. <…> В последнем издании эпистолярного наследия Антона Павловича опубликовано триста тридцать три письма его к Суворину» 24 . Можно только сожалеть, что после смерти Чехова при подготовке эпистолярного наследия к изданию Суворин попросил вернуть его письма. Диалог издателя и писателя мог бы полнее и выразительнее представить позиции спутника Чехова и реакцию на них художника.
11
Талант, личность, человек… Эти грани художника сплетены воедино, и никто не способен рассмотреть их порознь. Ни сам сочинитель, ни его исследователи. Писатель — невольник ниспосланного ему дара. В воспоминаниях Л. Авиловой — преданной поклонницы Чехова, есть такое суждение о литераторах XIX — начала XX в.
«Про Чехова я не сказала бы, что он великий человек и великий писатель.
Конечно, нет! Он — большой симпатичный талант и был умной и интересной личностью.
Горький — яркий талант и оригинальный человек.
Толстой — великий писатель, великий мыслитель. Нет величины больше его в литературном свете.
Случается, что талант точно освещает, пронизывает всю личность писателя, он сильней личности и точно силится поднять ее до себя. Это — Чехов.
Случается, что талант и личность одинаково сильны, ярки; помогают друг другу, выражаются каждый посвоему, сплетаются, сливаются. Это — Горький.
Но когда и талант, и личность не только велики, сильны, могучи, а когда они еще совершенны, когда дух их поднимается над человечеством и приближается к божескому — тогда это Толстой» (Цит. по: А. П. Чехов. ПСС. и П.
В 30 томах. Сочинения. Т. Х. М., 1977. С. 385).
Каждый вправе по-своему оценивать это суждение. Можно вспомнить, как Чехов смеялся над формулировкой «симпатичный талант», которую использовали критики применительно к нему. Но в иерархии Л. Авиловой есть доля истины. И ее еще предстоит осознать.
А вот признание С. Довлатова — нашего современника: «Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского.
Юмор Гоголя. И так далее.
Однако похожим быть хочется только на Чехова» 25 . Осознавал ли С. Довлатов, что демократичность и доступность Чехова обманчивы, что за ними стоит жесткая требовательность к себе и окружающим, которая не допускает безволия, распущенности и легковесного фрондерства? Чтобы подражать писателю и подняться до понимания его как личности, нужны усилия ума и сердца.
Притяжение Чехова возрастает. Что привлекает современного читателя в его жизни и творчестве? Прежде всего восхождение человека к личности, реализация потенциальных возможностей, пожизненное самовоспитание, «выдавливание из себя по капле раба».
В результате была выработана внутренняя культура, интеллигентность жизненного поведения. Внутренняя свобода Чехова, его независимость от политических, идеологических и религиозных пристрастий, нескованность никакими авторитетами, включая И. Тургенева, И. Гончарова, Ф. Достоевского, Л. Толстого, твердость в защите чести и достоинства человека, его скрытое милосердие вызывают неизменное уважение.
Как деятельная натура, взявшая на себя в 19 лет ответственность за большую семью, Чехов ценил подвижников, способных пожертвовать личным благополучием ради других. И сам подтвердил это опасной поездкой на Сахалин, помощью голодающим крестьянам, благотворительной деятельностью и врачебной практикой.
Личная стойкость Чехова в последний период, когда он был тяжело болен, но продолжал творческую работу, вызывает преклонение перед писателем.
Чехов совершил новаторский шаг в развитии художественного мышления конца XIX — начала ХХ века. Он стал связующим звеном между русской классикой 1880–1890-х годов и новыми способами отображения (символизм, модернизм). Критик Л. Шестов в статье «Творчество из ничего» называл его беспощаднейшим талантом. Бесстрашие правды и естественность, подтекст и открытые финалы, символика образов и скрытая лиричность, лаконичность формы стали знаками стиля Чехова. Творческие взгляды писателя, его представления о назначении литературы, роли художника в обществе, объективности и беспристрастности автора, о психологии и технологии литературного труда не только актуальны и перспективны. Они злободневны в сегодняшних спорах беллетристов и являются весомыми аргументами.
В своих рассказах и повестях Чехов дал разнообразие характеров и ситуаций от деревенских мужиков и мещан до чиновников и интеллигенции. Он создал социально-психологические типы («Попрыгунья», «Душечка», «Человек в футляре», «Дама с собакой» и др.) которые стали знаками своего времени, художественными открытиями в литературе. Чеховские пьесы
(«Три сестры», «Вишневый сад», «Чайка») явились новым словом в драматургии. Они обогатили ее жанры, расширили палитру сценических средств, вызвали новые способы игры актеров.
Чехов дал возможность приобщить к русской драме зрителей разных стран и народов. Его пьесы в репертуаре театров вызывают интерес современной публики.
Эстетика и поэтика Чехова оказались столь перспективными, что сказались на творческой манере самых разных писателей: В. Набоков и Ю. Казаков, А. Вампилов и С. Довлатов…
Жизнь любого художника — драма. И суть ее не в муках творчества, не в неудачах, которые неизбежны, поскольку являются частью литературного труда, не в разочарованиях от мизерного результата. В конце концов созданное творение, как бы ни было оно незначительно, покрывает усилия, затраченные на его рождение. И оно оправдывает прегрешения и несовершенство обыденной жизни художника.
Суть драмы — в с а м о п о ж е р т в о в ан и и, на которое обречен тот, кому ниспослан дар свыше. И в том самоограничении, которое становится нормой поведения. «Служенье муз не терпит суеты», как и попытка отключиться от ежечасной сосредоточенности на том, что составляет смысл жизни автора. А это значит, что вся текущая реальность становится материалом творческого преображения, и все, что составляет ее основу (семья, любовь, забота, помощь), отводится в сторону как сопутствующие обстоятельства, как фон, на котором происходит незримая работа по внутренней собранности и прозрению.
Художник — не только заложник, но и жертва своего дарования. Конечно, он вправе изменить ситуацию и отказаться от своего назначения. Но это равносильно самоубийству, ибо он никогда не простит себе малодушия и не сможет жить без творчества. «Кто в кровь вошел, тот из крови не выйдет».
Этот шекспировский девиз лишь констатирует обреченность мастера и неизбежную расплату за измену своему делу, а, значит, и самому себе.
Проблема в другом, в том, что каждому художнику в большей или меньшей степени приходится идти на компромисс с этим максимализмом и пытаться откупиться малыми потерями своего дара за возможность совместить обыденную жизнь и творчество, свои обязанности перед близкими и свой долг перед дарованием.
А совместить это чаще всего не удается. И тогда возникают внутренние проблемы, которые осложняют жизнь художнику и превращают ее в длительное испытание и личный эксперимент.
Писатель не просто жертвует своим даром, но и становится преступником по отношению к нему. Каждый решает эту коллизию по-своему. Кто-то стремится найти золотую середину в соотношении творческого и житейского. Кто-то пытается откупиться долей творческой отданности ради жизненного благополучия. Но всегда неизбежны потери и позднее прозрение, что все пошло не так, как хотелось, задумывалось и даже начиналось. Но жизнь не дает возможности переиграть все сначала. И даже серьезно изменить сложившийся уклад отношений.
Судьба А. Чехова не исключение.
Его жизнь в поздний период была добровольным затворничеством. Писатель с горечью признавал: «А литературная профессия сама по себе засасывает. За неудачами и разочарованиями быстро проходит время, не видишь настоящей жизни, и прошлое, когда я был так свободен, кажется уже не моим, а чьим-то чужим» (А. М. Пешкову (М. Горькому) 3 января 1899 г. П. VIII, 12). Здесь несомненно самопожертвование личной жизнью и здоровьем в результате предельного напряжения.
Это готовность поступиться временем, режимом дня, простыми радостями, доступными каждому человеку. Это озабоченность тем, как выстроить сюжет, разместить персонажей, сохранить интригу и не затянуть повествование. Это обеспокоенность тем, чтобы не пропустить сигнал интуиции, успеть записать нахлынувшие строки. Вечная погоня за ускользающими призраками превращает существование литератора в кошмар, в добровольный ад, из которого нет выхода. Ведь творчество — смысл его жизни и ее оправдание.
И чаще всего этот процесс завершается одним: физическим надломом, болезнями, чувством одиночества.
Радость созданного оплачена потерянной жизнью и сознанием того, что желанная цель не достигнута. Подвиг творчества не обесценивается заключительным этапом, но оставляет чувство несправедливости к этому акту самопожертвования.
Уже в 26 лет Чехов воспринимал реальность как торжество пошлости и неразвитости: «Всем скверно живется. Когда я бываю серьезен, то мне кажется, что люди, питающие отвращение к смерти, не логичны. Насколько я понимаю порядок вещей, жизнь состоит только из ужасов, дрязг и пошлостей, мешающихся и чередующихся…» (М. В. Киселевой 29 сентября 1886 г. П. I, 264). А душа жаждала красоты и совершенства… На пересечении житейской прозы и потребности в культуре формировалось мировосприятие писателя, бесстрашие его правды.
Ощущение бренности и скоротечности жизни человека, ее неустроенности проходит через все зрелое творчество Чехова, как тонкое сопутствующее свечение. В последних произведениях оно приобретает оттенок скорбной будничности («В овраге», «На святках», «Архиерей»). И даже рассказ «Невеста» (1903), казалось бы, проникнутый настроением бодрости и эйфорией молодости, таит в себе горький подтекст.
Писатель не мог изменить бесстрашию своего таланта, даже если бы и очень захотел. Правда жизни оставалась для него сильнее личных пожеланий и ожиданий общества.
* * *
Наследие Чехова — наше общее достояние. Оно способно обогащать человека в течение всей его жизни и оставаться неисчерпанным. Читатель открывает в нем разнообразие типов, отношений, вариантов «человеческой комедии». Художник покоряет искусством изображения персонажей и природы. А главное — он дает честную неприкрашенную картину нас самих и окружающей реальности, обнажает пугающий трагизм обыденности. Произведения писателя позволяют прикоснуться к его духовному миру, почувствовать проницательнонасмешливый взгляд автора, таящий в себе понимание и мягкую грусть. Ибо «во многая мудрости много печали».
Но эта печаль благотворна. Она пронизана милосердием к несовершенству человека и надеждой, что когда-нибудь, лет через 100–200, жизнь станет светлее и осмысленней. Если, конечно, люди захотят этого и будут способны осуществить свои намерения.
В этой грусти есть и скрытое одиночество автора, следствие трезвости и бесстрашия таланта, не позволяющего строить иллюзии. Юмор и потребность смеха — это не только грань дарования художника, но и способ защиты от реальности. Своим искусством Чехов поддерживал не только читателей, но и самого себя.
Каждое новое поколение будет открывать это наследие заново, постигать мысли, чувства и прозрения писателя.
Чехов — это территория т а й н, явных и скрытых, которые влекут к себе, но трудно и неохотно поддаются расшифровке. Писатель закрыт и неуловим.
Отметим лишь три темы, которые достойны быть предметом специального рассмотрения.
Первая связана с природой художественного мышления и индивидуальностью автора. Как соотносятся творческий дар и человек со своим характером, пристрастиями и слабостями?
И как они влияют на формирование личности Чехова и его судьбы? Вполне вероятно, что в этом «диалоге» есть свое противоборство и взаимопроникновение, переход из одной ипостаси в другую, притяжение и отталкивание, в результате которых рождалось прозрение.
Это сложная тема философии и психологии творчества. Неповторимость каждого художника и закрытость его профессиональной работы способны поглотить всякого, кто решится вступить в запретную зону. Но даже самые первые, пусть фрагментарные наблюдения будут полезны для последующего осмысления проблемы.
Более доступна, но столь же значима в практическом плане другая тема: секреты литературного труда Чехова, его искусство покорения материала и достижения совершенства. Эпистолярное наследие и воспоминания современников — ценнейший материал, способный стать школой мастерства для нынешних литераторов. Общие требования и конкретные советы Чехова, его оценки произведений классиков, анализы работ молодых беллетристов содержат не столько ситуативные, частные наблюдения, сколько вечные законы искусства, преломленные к художественным исканиям емкого и перспективного мышления ХХ века.
Острую интригу содержит эпистолярный роман А. Чехова и О. Книппер, ставшей в 1901 г. женой писателя. Их брак изначально был экспериментом двух творческих людей. Он содержал в себе вызов сложившимся нормам семейной жизни, стал испытанием чувств, драмой любви и надежд. Чем является их интенсивная переписка: исповедью души или мистификацией, театром режиссера и актрисы или прозрением того, что одиночество художника непреодолимо? Обратиться к этой тонкой и неоднозначной теме — значит прикоснуться к еще одной тайне жизни писателя.
Сегодня, как и сто лет назад, Чехов — знаковая фигура в литературе, притягательная личность, близкая и дорогая каждому, кто приобщается к его наследию. Оно принадлежит не только нам, но и многим поколениям потомков. Их задача — знать прошлое и извлечь уроки, те моменты истины, которые могут быть постигнуты ради их совершенствования и благополучия.
ПРИМЕЧАНИЯ:
22. М. П. Чехова. Из далекого прошлого. М., 1960. С. 81.
23. Там же. С. 176.
24. Там же. С. 83.
25. Сергей Довлатов. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. СПб., 2001. С. 168.
Опубликовано в Бельские просторы №4, 2019
