Каждые два месяца муж улетает в горы, а я остаюсь внизу. Вот уже пять лет он изменяет мне с Горой. Зовут её Джуга. Говорят, в переводе с адыгского Джуга — Чёрная. Впрочем, возможны варианты. Ещё Джуга — корневая часть фамилии одного очень известного политика…
Я ненавижу эту чёрную гору. Я не могу удержать его внизу. Полгода он со мной, полгода — с ней. Под горой находится метеостанция, там он работает и живёт неизвестной мне горной жизнью. На метеостанцию нужно лететь на вертолёте, примерно полчаса от Красной Поляны. День вылета часто переносят, — говорят, небо закрыто, тогда он ждёт на кордоне «Лаура», рядом с канатной дорогой.
Он, который ненавидит сидеть без дела, может ожидать «борт» сутками, однажды прождал целую неделю — небо, затянутое тучами, не желало открываться, и он смиренно ждал, точно жалкий проситель аудиенции у Высокой госпожи.
Когда наша дочь подросла, он решил отвести её на поклон к Джуге.
Я небрежно спросила, нельзя ли и мне с ними — и он, бросив на меня быстрый взгляд, подумал и… кивнул. Я ликовала. Это была единственная возможность увидеть Её, мою чёрную соперницу.
С дочкой напросилась подружка, и вот в конце августа мы: я, две — без недели — пятиклассницы, мой муж, его напарник, и ещё какие-то поклонники Джуги ждём вертолёт на «Лауре».
Небо открыто — вертолёты снуют туда-сюда: под брюхом у них висят грузы на тросах — стройматериалы для олимпийских объектов. Наконец, нам звонят, что «Кашка» («Ка-32») сейчас будет, все лезут в газик, на котором мы приехали, закрывают окна, захлопывают двери — и вот вертолёт, поднимая тревожный ветер, тарахтя, как сотня тракторов в страду, безостановочно вращая лопастями, — будто чудовищное насекомое, сдуру нацелившееся на зелёный, но оказавшийся несъедобным, лист — садится за багажником машины.
Мужчины тащат в «Кашку» ящики, рюкзаки, мешки с продуктами, мы с девчонками наперегонки бежим к вертолётной дыре, лица обдаёт горячим пыльным ветром, точно мы лезем в жерло готового ожить вулкана.
Дочка вцепилась в рюкзак с видеокамерой, подружка держит на коленях клетку с яйцами, я — сумку с помидорами-огурцами. За нами, почти до самого потолка, громоздится беспорядочная баррикада из ящиков, мешков с пустыми пластиковыми бутылками, коробок, перекрещенных скотчем. Мужчины, пригнувшись, стоят за баррикадой груза. Мы сидим; над моей головой вибрирует чёрная коробка, где крепится винт.
Вертолёт взлетает, под брюхом у него болтается ржавая железная клетка с толстыми прутьями, похожая на клетки в зверинце или цирке, примерно на четверть она заполнена мешками с солью — это для зубров и оленей.
Дверь в кабину к лётчикам отсутствует; вальяжный господин из начальников, с нарочитой щетиной на щеках и подбородке, с пистолетом на бедре, расположился чуть позади помощника командира, небрежно высунув локоть в раскрытое окошко. Девчонки поглядывают на него с неприкрытой завистью, впрочем, у них есть иллюминатор, в стекло которого они и упираются лбами, наперебой тычут пальцами: а вон озеро, а вон речка, а там водопад! Поросшие тёмными деревьями верблюжьи горбы гор так близко, что, кажется, вертолёт вот-вот зацепит клеткой верхушку самой высокой пихты и потянет дерево за собой.
Нет, не зацепил — расчёсывая травы на пробор, он сел на поляне, и тотчас мужчины выскочили наружу, в кружащийся ветер, и торопливо принялись опорожнять клетку, выбрасывая соляные мешки на землю. Но вот «Кашка» вновь в воздухе — тарахтит, распугав стадо зубробизонов: игрушечного вида звери на склоне, прянув в разные стороны, пытаются уйти от железного орла с винтом. В лихие девяностые начальники-отморозки охотились на зубров с вертолётов — звери ещё помнят о летучем врагегромобое, родовая память новых поколений…
Ещё несколько взглядов, брошенных вниз, — на лесистые горбы, вдруг страшно придвинувшиеся, и вертолёт вновь садится, по-прежнему бешено вращая винтом с лопастями. Прилетели!
Мужчины уже на земле, но кто-то остаётся в вертолёте — и вниз, в протянутые руки передаются коробки и ящики; мы с девчонками спешим выскочить из вибрирующего нутра, спускаемся по трём ступенькам, неуклюже прыгаем вниз и, вобрав головы в плечи, несёмся в сторону, за пределы очерченного пропеллером круга, туда, где трава стоит, а не клонится.
Оставшиеся индейским кружком сидят на корточках в траве, среди брошенных коробок; вертолёт, косо метнувшись в сторону, взлетает, пустая клетка маятником раскачивается на подвеске — ржавая добыча в когтях хищной птицы. Я толкаю девчонок, и мы бежим — в сторону, в сторону, железная клетка, кажется мне, вот-вот сорвётся вниз, нам на головы, память мигом подсовывает известный всем на Западном Кавказе случай: турист одиноко шагал в безлюдных горах, а с неба, из вертолёта, точнёхонько на забубённую головушку упал сорвавшийся груз.
Муж с рюкзачищем за плечами, с какой-то коробкой в руках догоняет нас и направляет по тропке, которая вьётся в траве и скачет вниз, вниз.
Мы идём, на ходу глотая отцеженный, без добавок цивилизации, без канцерогенов, целебный воздух — свежий-свежий. Слева, в отдалении — молодой берёзовый лес, настоящее чудо на взгляд человека с черноморского побережья. Справа, насколько хватает глаз, — альпийские луга. Метров сто книзу, и вон, в пихтарнике — мелькает бревенчатый домик, гостевой, отмечает муж, а вот и он — Наш дом.
Какой он большой! Мы взбегаем по гулким ступенькам: длинный, обшитый досками, коридор — и двери направо и налево, как в общаге Литинститута. Сбоку сдвижная лестница — и девчонки тут же лезут на чердак, где, по слухам, скрывается кошка Дуська, сошедшая с ума после шумного вертолётного путешествия и решившая никогда больше не доверять двуногим. Мрачную Дуську девчонки не находят — а Шкалик, белый кот, для которого и привезли жинку из города — вот он, хвост трубой, встречает гостей!
Шкалик, взращенный на консервах, не брезгует и охотой: однажды кот поймал улара — вдвое больше себя, улара у него отняли, надавав охотнику по мордасам, но птица всё равно не выжила, пришлось отдать её кровожадному домашнему животному. У мужа и помимо улара длинный счёт к коту: тот переловил всех в округе землероек, отличавшихся крайней медлительностью; но что с котом делать — неизвестно: Шкалика котёнком привёз мужик из другой смены, сменщик потом уволился, а кот остался.
Кухня, через коридор — комната с печкой, с рацией на столе, в углу у окна, и дверь в дверь: комнатушки мужа и напарника, и наискосок ещё одна горенка, с двухэтажными нарами — как раз для девчонок. Это обитаемая часть дома, остальные комнаты — холодные, не жилые, хотя в начале девяностых, когда дом строился, планировалось, что тут всюду будут жить учёные, делать вылазки, чтобы наблюдать за флорой и фауной высокогорья.
А девчонки, как настоящие исследователи, уже отыскали тайную дверцу в подвал, и внезапно обнаружили клад: ящики со сгущёнкой.
Содержимое одной из банок вмиг уничтожено, и подружки, страшно довольные, понеслись собирать липкими пальцами опята; грибы — младенцы и перестарки — роятся в пихтарнике, в двух шагах от дома, и шляпки у опят не коричневатые, как на побережье, а с рыжиной.
На Джуге остались трое мужчин: муж, его напарник Юра Арбузов и Лёня Синепостолович — телеоператор и проводник, остальные улетели дальше, на кордон Баня. Муж, загрузив рюкзак пустыми пластиковыми флягами и бутылками, ушёл на родник за водой — полтора километра туда да столько же обратно — я, чтоб не ударить в грязь лицом, бросилась чистить картошку. Юра с тачкой двинул на вертолётную площадку, за оставшимся грузом. Лёня отправился выбирать комнату для ночлега.
И вот муж повёл нас туда, откуда мы бежали почти без оглядки: оказалось, рядом с поляной, где садятся вертолёты, — метеорологическая площадка, утыканная марсианскими, на мой взгляд, измерительными приборами. Он показал девчонкам, как работают все эти градусники и флюгера (те мигом определили: ветер западный, 3 метра в секунду), и мы направились к дому.
Вдруг я замечаю нечто совсем уж сюрреалистическое: обочь тропы, через каждый десяток метров, стоят чёрные фонари на чугунной ноге, с ромбовидными головами — из тех, про которые Блок писал: «Ночь, улица, фонарь, аптека»… Очень петербургские такие фонари… Правда, стёкла в фонарные головы не вставлены и лампочек нет ни одной. Муж откликается на мой недоумённый взгляд: мол, а стёкла-то есть, лежат на чердаке, мол, думали свет провести к метеоплощадке, чтобы учёные и в сумерках прямо на ходу заносили в записные книжечки свои наблюдения. Какая-то очень социалистическая мечта, которая так и не сбылась, потому что вспыхнула в чьей-то голове на самом излёте старого мира.
Фонари посреди леса напоминают мне ещё что-то: да, вот — в «Хрониках Нарнии», которые я читала дочке лет пять назад, был такой литой чугунный фонарь, правда лондонский, не питерский.
Муж говорит, что свет в доме всё-таки есть, его вырабатывают солнечные батареи, всего 12 ватт, и свет нужно экономить.
И наконец мы садимся за общий стол, у окошка, в которое пристально глядят вдовые пихты; поев картошки с традиционной тушёнкой, выпив — кто разбавленного спирту, настоянного на травах, кто заварки из розовой кашки, — отправляемся также в разные стороны: девчонки за малиной, обильно разросшейся на задах дома, в могучей крапиве, я — к гамаку, подвешенному между двумя пихтами и похожему на суровые рыбацкие сети.
Смеркается — и заметно холодает. Я лежу в люльке гамака, по шею укрытая курткой, муж, качнув пару раз седые сети, удалился на стоящую наискось скамью, низкую, широченную, выцветшую от непогоды до серебряной белизны, с резными вздутыми подлокотниками и посматривает оттуда благожелательно. Над моей головой, над верхушками пихт качается ковш Большой Медведицы, который вот-вот зачерпнёт нас: его, меня, лес, горы…
На следующий день, наскоро поев грибного супу, мы отправляемся в путь: туда, к Джуге, у подножия которой, подле Чёрного озера, собираемся провести ночь.
Муж, нагруженный, как строитель египетской пирамиды, ушёл далеко вперёд, мы с девчонками тянемся позади, стараясь не отставать хотя бы от Лёни (Арбузов остался дома — выходить на связь нужно три раза в день, да еще снимать показания приборов). Припекает совсем как на побережье. В стороне — Княжеская поляна, до революции здесь охотились приближённые царя (интересно, как они сюда добирались — на аэропланах?); а мы нескончаемым жарким лугом, над которым вьются блестящие сине-бирюзовые пчёлки и крошки-шмели, уходим вдаль.
Луг, только что окрашенный во все оттенки красного, — от удивительного цвета травы, его покрывающей, меняется: накатывают волны слегка тронутой увяданием зелени, горклой желтизны. Среди однообразной тусклой травы, среди спелых метёлок злаков мелькают драгоценные камешки цветов: крупные синие горечавки, сиреневато-розовые, геометрически изящные, похожие на снежинки офрисы, унизанные рядами лиловых повисших собачьих ушек — акониты. Девчонки при виде очередного чудесного цветка ойкают и начинают пылко мечтать о гербарии. Прямо посреди тропы выбиваются навстречу солнышку нежнейшие, прозрачношёлковые рюмочки шафрана, окрашенные в ясный солнечный свет. Осторожно переступаем через доверчивый шафран.
А луг, только что покрывавший равнину, по которому так легко шагалось, вдруг предательски меняется: земля вздыбилась, и вот уже мы лезем в гору. У подножия камней, окаймляющих тропу, попадаются низенькие кустики брусники — и мы, преклонив колени, рвём неспелые ещё, белые с одного бока и красненькие с другого, прохладные ягодки. Теперь приходится то и дело отдыхать — и мы по глотку пьём ключевую воду, налитую в бутылку из-под кока-колы.
Могучая гора кажет нам широкую сутулую спину, округло вырастая до середины неба, спина покрыта салатными какими-то травами, стёжка едва заметна, идти надо траверсом. Муж издали кажется тёмным крохотным мирмидонянином, солдатом армии Ахилла, мелькнул на лопатке горы, где-то у самого неба — и нет его.
С завистью замечаем, что далеко слева горная впадина оказалась в тени широкого облака. Девчонки, размахивая руками, подзывают облако: мол, сюда, к нам, — но оно медлит…
Трава достаёт до бёдер, дотягивается до пояса, на иных листьях какие-то острые зазубрины, на иных — шипы, на некоторых — колючки. Мы карабкаемся кверху, цепляясь за что ни попадя.
Вдруг тропа проявляется чётче, она уводит с довольно крутого подъёма в сторону — к ручью в ложбине, резко, точно блестящим ножом разъявшего тело горы сверху донизу. Я, как самая медлительная, иду впереди, и тропка тащит, уводит меня — к ручью. Мы по-собачьи напились сладкой родниковой воды; но поскольку изменили траверс, теперь нам приходится подниматься чуть не по вертикали, перепрыгивая с камня на камень, с одной стороны ручья на другую — на первый взгляд, более диагональную.
И вдруг давешнее облако скользнуло к нам — или мы проникли под его оградительную длань — но некоторое время мы идём в благодатной тени. Но, увы, это длится недолго — облако, влекомое воздушным потоком, куда-то уплыло, — и вот мы вновь открыты палящему солнцу.
Уходим от ручья вправо, а из-за одной сутулой спины показывается другая — тело горы, точно тело первозданного великана Пуруши, состоит из множества туловищ. Мы больше не можем двигаться — кратковременный отдых не насыщает. Где же озеро? Где муж? Зачем он нас оставил?
Перевалив за очередной бугор, покрытый какими-то сухими травами, я вдруг вижу: две палатки, побольше и поменьше, и рядом — он, который вбивает последний колышек.
— Где озеро?! — задыхаясь, кричу я.
— Высохло, — разводит руками муж.
— Я тебя убью! — ору я, но уже вижу, что выше — очередной сутулый старушечий загривок в редкой жёлто-зеленой поросли. Швырнув рюкзак, я взбегаю по загривку — и… вот оно, Джугское озеро: овальное, иссиня-чёрное, прильнувшее к подножию отвесной ребристой скалы, с ребристой же, сероватой заплатой снежника в левом нижнем углу.
Девчонки уже стоят рядом — и мы начинаем неистово орать:
— Ур-ра!
— Мы здесь!
— Мы пришли!
И вдруг нам отвечают… Множество девичьих голосов… Ну да, это эхо!
Но какое странное — многоголосое, целый хор нежнейших голосков; эхо дробится, отражаясь от скалы?
— Здравствуй! Это мы! — кричат девчонки.
Голоса радостно гомонят:
— Это мы! Это мы! Это мы!
— Мы тебя люби-им! — кричу я.
— Любим, любим, любим, — отвечает нам взаимностью Чёрное озеро.
А высоко, на гребне уходящей в перспективу горы, которая под углом соединяется с озёрной скалой, стоит тур-наблюдатель, недоумённо вслушиваясь в голоса внизу.
Когда мы возвращаемся к палаткам, муж говорит, что впервые слышит джугское эхо: они с Арбузовым ходят сюда снимать зверей и, естественно, стараются не шуметь. Каким-то невероятным образом укоризна в его словах смешивается с похвалой.
Джугское озеро расположено в лепной чаше с разноуровневыми краями, мы подобрались к зеркалу воды с узкого оттопыренного конца, теперь по правому, вытянутому окоёму муж траверсом ведёт нас на гребень. Тропка, вначале достаточно пологая, заводит вдруг на такую крутизну, что просто дух захватывает; а от озёрной скалы, из пещерной черноты под ней кто-то дышит вслед нам туманом.
Наконец переваливаем за гребень — и садимся на склоне пропасти: мы в окружении далёких вершин, внизу, в нескольких километрах под нами лиственные леса. И вдруг сквозь болтовню девчонок я различаю странный рык…
— Тихо!
Все прислушиваются. Вот опять! И ещё! Муж объясняет:
— Это ревут олени. Что-то очень рано в этом году. Обычно рёв оленей слышен в сентябре. Скоро начнутся сражения из-за ланок: немало рогов тогда обломается.
А туман по нашим следам поднялся уже до гребня, но, проигнорировав людишек, проплыл мимо, едва мазнув по вспыхнувшим лицам краем газового шарфа.
Мы спускаемся к палаткам — я совершенно выдохлась, натерпелась страху на спуске и подле палаток сообщаю всем, что второй раз уже не смогу здесь подняться… а уж тем более спуститься… одним словом, я не пойду завтра к Джуге… Муж молчит.
Спать ложимся в 9 часов, кое-как разместившись в двухместной палатке: мы с мужем по краям, девчонки между нами, все в тёплых спальных мешках. Лёня в крохотной — с легкомысленными подсолнухами — одноместной палатке.
Среди ночи я просыпаюсь от шороха: ткань возле моей головы кто-то осторожно трогает с той стороны. Я шепчу мужу, что кто-то скребётся. Он отвечает: «Спи. Это ветер». Я пытаюсь уснуть, и «оно» затихло. Но вдруг кто-то опять нежным коготком пробует палатку на прочность, я со своей стороны хлопаю в стенку рукой — «оно» замолкает, я успокаиваюсь, но вот «оно» уже наверху, на задёрнутом окошке, шебаршится там. Я наотмашь бью в проседающую стенку палатки. Замолкнув на миг, «оно» вновь трогает материю — против моего уха; надо бы раздёрнуть замок, чтобы убедиться, что это и впрямь всего только ветер, но у меня не хватает духу… Вчера, в домике, старожил метеостанции Юра Арбузов рассказал нам, что глубина Чёрного озера у самой скалы — 35 метров (глубина озера Кардывач — всего 17), что это мёртвый горный водоём, в нём никто-никто не живёт. Да-а, никто… Глухой полночью, вдали от цивилизации, в страшной тишине я вполне допускаю, что, открыв палатку, столкнусь лицом к лицу с чем-то таким… Да с чем угодно: начиная от куницы, подбирающейся к нашим припасам (они в рюкзаке, у полога, как раз с моей стороны) и заканчивая кем-то вроде Голлума, который облюбовал заповедное озеро и ночью, любопытствуя, выбрался на берег.
Утром, когда я вслед за мужем выползла наружу, оказалось, что земля заиндевела, что палатка покрылась изморозью, что вода, оставшаяся в котелке, заледенела до самого донышка. Лёня сказал, что ночью было минус 7. Неужели ночью вслепую я боролась с ангелом Морозом?!
Я вышла на взгорье: небо внизу, с той стороны, откуда мы пришли, окаймляет узкая лента рассвета. Розовоперстая Эос, как говорили древние греки; Заря-Заряница — красная девица называли эту красоту наши предки.
Девчонки выбираются из палатки, натягивают пуховики — и всё равно мёрзнут. Спускаемся к воде, чтобы умыться: солнце на востоке уже показалось — и вода в Джугском озере сейчас тёмно-золотая, с акварелью отражённой скалы.
Вскипятив на газовой горелке воду (дров в альпике днём с огнём не сыщешь) и, заварив по пакетику лапши, мы отправляемся к Джуге (я поняла, что ни за что не останусь наедине с Чёрным озером).
Миновав вчерашний подъём, по гребню лосиного горба идём кверху, палатки — лимонная да зелёная — мелькают далеко внизу подле недреманного сине-чёрного ока. За плечами у нас тяжёлые рюкзаки — муж, учитывая капризный норов Джуги, настоял, чтобы мы взяли с собой тёп лые вещи.
Но солнце вновь припекает по-летнему — и идти всё тяжелей; муж на ходу рассказывает, что Джуга — это погасший тысячи лет назад вулкан, где имеется кимберлитовая трубка, и кто-то из его знакомых геологов отыскал там, куда мы направляемся, — алмаз… Рассказ производит фурор — девчонки тут же утыкают носы в землю, которая усеяна самыми разнообразными кварцевыми камешками, каждый обломок кварца принимая за алмаз. Я тоже загораюсь: и впрямь камешки попадаются дивные. Лёня скептически хмыкает, но уточняет, что алмаз не алмаз, а горный хрусталь в этих местах вполне можно сыскать. Идти теперь гораздо веселее — хотя рюкзаки наши заметно потяжелели, да и карманы у кого вздуваются, у кого отвисают.
Но вот подъём заканчивается — и перед нами открывается круговая панорама Большого Кавказа: муж указывает вперёд, на прямоугольный пролом в горной цепи, дескать, это Чёртовы Ворота, Чёртики. А во-он тот крохотный зубец — это Эльбрус.
Я счастлива. Мне здесь нравится. Можно возвращаться. Но муж вдруг кивает налево: там совершенно вертикальный серый сыпучий уступ, и говорит, что Джуга — она там, что мы ещё не поднялись к ней и что он ни за что не простит дочке, если она не пойдет туда с ним… Я замечаю, что даже Лёня поглядывает на уступ с опаской, бормоча, что подняться-то — это полдела, а ведь придётся ещё спускаться… Вот именно! Я прошу хотя бы рюкзаки, которые могут утянуть нас вниз, в пропасть, оставить здесь, после заберём, но муж категорически против: мол, бывали случаи, когда внезапно опускался туман, резко холодало, и начинался дождь со снегом.
Я молчу, сцепив зубы. Печёт так, будто мы внизу, в Сочи на пляже.
Я бы, конечно, осталась — но… куда девчонки — туда и я. Вздыхая, ползу кверху, стараясь не оглядываться назад и не смотреть по сторонам; в моей душе тлеет смутное сомнение: а что, если я совсем не знаю человека, с которым прожила столько лет… зачем он завёл нас сюда — так высоко…
Не в сговоре ли он… с Горой?.. Чем выше, чем отвеснее склон, тем подозрения отчётливее. Правда, оказалось, что в неприступном профиле горы имеется что-то вроде ступенек, и подняться всё-таки можно… А спуститься?.. Девчонки отважно лезут вперёд и вверх — муж замыкающим.
Наконец мы наверху — я первым делом замечаю груду громадных, покрытых с одной стороны мхом, камней, от которых падает коротенькая тень, но мне хватит и обрывка тени. Привалившись к мшистой спине камня, я отдыхаю — а девчонки, как пара помешанных гномов, бродят по гигантскому плато, на котором некто растряс камни из порвавшегося мешка: ищут алмазы.
Джуга, бывший вулкан, поседевшая, давно уже не чёрная Гора — вот она, передо мной, на дальнем конце жёлтой равнины, вознесённой над великими горами. Я стараюсь не смотреть на неё в упор.
Город, наполненный коловращеньем людей и машин, отсюда, с Джуги, кажется далёким сном; мне никак не верится, что всего пару дней назад мы, потные, метались в толпе в поисках нужных для похода вещей; голова кружилась от проплывающих мимо бесконечных лотков, прилавков и киосков, с развевающимся и смирно висящим тряпьём, с постаментами шляп и кепок, с гроздьями сумок, с рядами тетрадок и дневников, с разноцветьем заколок и резинок; нас ругали хамоватые чернявые продавщицы — и мы отругивались в ответ…
Встаю и иду лунным пейзажем (плато очень напоминает поверхность Луны) куда глаза глядят.
А девчонки уже вскарабкались на крышу каменной хижины (скальные глыбы упали друг на друга), стоящей на самом краю лунной тарелки, над бездонной пропастью, и кричат, что тут чьи-то кости застряли между камнями.
— Кости мамонта? — интересуюсь я и едва не наступаю на взблеснувший камешек — нагибаюсь и поднимаю кусочек кварца в льдистых наплывах с палец толщиной: горный хрусталь, застывшие слёзы Джуги.
Муж, взобравшийся на скальные глыбы следом за детьми, указывает на камень, венчающий крышу «хижины», очень похожий на сидящего орла (настоящий орёл парит гораздо ниже уровня плато). Пристроив штатив в расщелине, установив камеру, он спрашивает у девчонок, что им больше всего понравилось в горах.
— Джугское озеро.
— Да, оно потому что говорящее.
— И ещё чердак.
>>>
…Дома, на метеостанции, хлебнув спирту, Юра Арбузов рассказал, как однажды лесники встретили у Джугского озера старуху и спросили, давно ли она в этих местах и как сюда попала? Старуха была налегке, без рюкзака или котомки, длинный лиловый подол волочился за ней по мокрой траве. Поправив тёмный платок, женщина ответила так:
— Кажется, очень давно…
А муж, поглядев на меня внимательно, сказал, что это была Богоматерь Джугская, и что, слава богу, меня и девочек она приняла хорошо. Теперь можно приходить сюда часто. А… может, я соглашусь остаться с ним на этой метеостанции?..
Я молчу, крепко, до боли, сжимая гостинец Джуги в ладони.
Сочи, 5–7 сентября 2009 г.
Опубликовано в Лёд и пламень №2, 2014
