Раньше я любил все советское. Все эти вымпелы и значки. Начиная с наградного «За беспощадную борьбу с контрреволюцией», который в тридцать втором хотели сделать орденом Дзержинского, и заканчивая латунным «Ударником коммунистического труда» производства «Ленэмальера».
Маленький, вымпелообразный. На первом плане комбайн, убирающий хлеб, дальше — идущий (всегда) вперед товарняк, башенный кран и ракета, одним взмахом художника рвущаяся в небо из слепого пшеничного поля. Образец конца 60-х. Да, был, конечно, Ильич на фоне знамени (красного, если что), скрещенные серп и молот, из основания которых росли две веточки — лавровая и дубовая. Первая — для поэтов, вторая — для атлетов.
У трактористки Паши Ангелиной был, наверное, другой. Может быть, в форме медальона с маленькой табличкой внизу «ЗА ВЫПОЛНЕНИЕ 6 УСЛОВИЙ Т-ща СТАЛИНА». Или в виде пшеничного венка с ленточкой «УДАРНИКУ ВЫПОЛНЕНИЯ УКАЗАНИЙ» и трехчастной припиской внизу «СС / СТАЛИНА / СР». А вот комбайнер Александр Фрайденберг вполне мог начинать и с моего «Ударника».
Но я, конечно, не об этом.
«ПОМНИ: МНОГО НУЖНО ЗНАТЬ, ЧТОБ СТРАНЕ ПОЛЕЗНЫМ СТАТЬ!» — висит у меня на кухонной двери плакат. Год 1984-й. Художник Р. Сурьянинов. Продам за пятьсот рублей. Готов сговориться за четыреста пятьдесят, если самовывоз.
Когда умер Валентин Яковлевич, комбайнер Фрайденберг только родился, а трактористка Ангелина уже написала свою книгу «Люди колхозных полей».
Когда Валентин Яковлевич умер, он встретился со своим другом доктором Дапертутто. Одно радует: не стал жертвой испанской инквизиции. А ведь эпоха разгибания саксофонов могла распорядиться по-другому, потому что Валентин Яковлевич умел, пожалуй, самое страшное в те годы — импровизировать.
Это и останавливало страну на пути к коммунизму.
Сталин пас баранов на окраине Гори и повторял: «Коммунизм в отдельно взятой стране, коммунизм в отдельно взятой стране…» Когда к нему спустился с вершин красавец Маркс и сказал, что ничего подобного не писал, Сталин отмахнулся: «Отойди, дэдушка, это я нэ тебе, а этим баранам!» Ну и самому себе, видимо.
Валентин Яковлевич умер, и ему кланялся Агриппа д’Обинье, дед госпожи де Ментенон, возлюбленной Людовика XIV, потому что Валентин Яковлевич не только импровизировал, но и переводил и даже публиковал (в сорок девятом!) «Трагические поэмы» великого кальвиниста.
Когда Жодель пришел, оставив наши стены,
еще от смертных мук бессилен и разбит,
когда подземных царств ему открылся вид,
он с облегчением вздохнул от перемены.
Он Ахеронт нашел приятней нашей Сены,
Парижа нашего приятнее — Аид:
хоть этот порт черней, но все ж не так смердит,
как жизнь там, наверху, и все ее измены.
Харон берет его в свой погребальный челн,
и говорит Жодель, плывя во мраке волн:
«Нельзя ль мне утонуть, чтобы скончаться снова.
И столь же выгадать еще один разок,
как в этот первый раз?» Но больше он не мог
переменить жилье для счастия двойного.
При чем здесь Жодель? Вы еще про Аид спросите! Нет, я понимаю, что все это сложно (для наших дней). Я и сам, если бы увидел хоть строчку всего вот этого в фейсбучном посте, сразу же перелистнул. Но как можно еще — про Валентина Яковлевича?
Американцы сочиняют новую «Call of Duty», выставляя нас на весь мир захватчиками и оккупантами, а нам даже в голову не придет придумать что-нибудь получше, выставить сходственный противовес (хотел написать не «сходственный», а «конгениальный», но удержался).
Я могу не играть, не смотреть, не читать, но в последнюю очередь подумаю о том, что можно сделать лучше. Конечно, если запретят, я буду изыскивать любую возможность, чтобы посмотреть, что же там такое запретили, потому что запрещают обычно что-то очень хорошее, но точно не стану делать лучше, даже если подумаю. Я опускаю руки. С благодарностью. Я русский человек. Валентин Яковлевич был евреем.
Солнечный луч проявляется на кухонном столе, медленно двигается к краю, и хочется жить долго, чтобы ничего никуда не исчезало, чтобы все про всех помнили и всех любили. Теперь, когда так много жизни — только успевай записывать, — я стою, разинув рот. От жалости. От злости. От удивления. Теперь, не выходя из дома, можно одновременно оказаться в эпохе Фердинанда II или Берии I, а настенные часы ОЧЗ принять за Торквемаду.
Вчера у подъезда повесили объявление: убежище находится в подвале вашего дома, ключи можно взять там-то. Цветет барыня, поют дрозды и все зайцы танцуют джаз. Продано! Следующий Лот… А где же жена его? И как, наконец, ее имя? Все мужчины у меня по именам-отчествам: Петр Палыч, Александр Моисеевич, Иван Петрович et cetera. Имена женские я люблю без отчеств, но что делать с ней, безымянной?
Лучшая получилась у сэра Торникрофта в 1878 году. Столько лет спустя! Да и что нам, Господи, время? Легкие волны одежды. Две стражи грудей. Кверху собраны волосы всей копною затылка. И этот прощальный, скорбный, вечный взгляд. Он уходит в долину Керек, в гору и в го́ре, ее муж и ее взгляд. От дочерей их, как реки от родников, идут моавитяне и аммонитяне, и я оплакиваю ее и ищу, как выпавшую из корзинки ягоду, ее имя.
Я распечатал фотографию скульптуры на черно-белом рабочем принтере и поставил дома на кухонном столе, прижав к стене сахарницей. Жена Лота для меня — идеал патриотизма.
Смотрю на нее каждый вечер, и мне ничего и никуда не нужно.
Я настолько слабый, что даже болеть уже не могу.
Мысль не должна останавливаться ни перед чем, но она замирает перед Богом, как голос молодой певицы, не гениальной, а просто талантливой перед куполом цирка. Дальше? Музыка растворяется в воздухе, как человек в любящем его народе.
Вопрос о том, что остается, и восклицание «что́ останется!» постепенно сливаются, а отвращение к телу и всему физическому сдерживается одним: по образу и подобию. И все. Нечего бояться. Своих грехов или простого «а как ты жил?». Не будем же мелочиться! Хотя сам факт вопрошания открывает другую перспективу, как когда поднимаешься на перевал и видишь вдруг всю горную гряду и понимаешь, что все равно никогда не одолеешь этого.
Но не может ли подобное служить наглядностью для конечности всякой конкретики и бесконечности всякой объективности — вполне, между прочим, постижимой, если не замыкаться на рациональности или эмпиризме?
Представим, что человек поднялся на перевал. Он не первый, кто это сделал, но единственный (в том смысле, что сделал это один). Он понимает, что опыт его не уникален, и в подтверждение тому находит под огромным молочноцветковым колокольчиком книгу, где все, что он только что пережил, подробно описано. Но он, несколько помедлив, решает идти дальше, уже зная о том, что книга следующего перевала должна быть похожа на эту. И все-таки идет, потому что, не одолев следующий перевал, не имеет полного права на это знание.
Мне как другу и сопернику Валентина Яковлевича — желтое солнце тоже страшнее черного. Он был хрупким, напуганным и уязвленным, то есть честным, достойным и бесстрашным. И жил он так, как будто уже умер, учил фокстроту Эйзенштейна и ставил танцы у Мейерхольда.
Наш общий приятель Дувид Меерович, относящийся к человеческому телу куда как снисходительнее, сказал однажды, что глаз его жены восходит, как черное солнце.
Безжалостно, что мы сейчас забыли его, как однажды англичане Джона Донна, а немцы Гельдерлина. Внуки Выдры должны знать, как в первые дни земли пало черное в зеленом венке солнце! Теперь каждую ночь мы поклоняемся ему.
И пусть древность буквы без новизны духа ближе к греху. Сильные будут терпеть и сильные муки. Как хорошо мы знаем все это, и потому каждую ночь подходим к зеркалу и, сколько хватает взгляда, стараемся сохранить Москву. То, что от нее осталось.
Опубликовано в Юность №1, 2023
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!