Василий Напольский. ДОМ С ПЕТУХАМИ

Рассказ

Посвящается Н. К. Басмановой

На одной из окраинных улиц старого города Ө, застроенной частными домами, некогда стоял небольшой деревянный особняк с мезонином, украшенный по карнизу резным кружевом, и с петухами на оконных ставнях. Выкрашенные белой краской боевые петухи хорошо были видны на фоне темно-желтых стен, и жители называли его «домом с петухами». От улицы дом отделялся глухим деревянным забором с тесовыми воротами и калиткой, а в палисаднике перед ним цвели георгины, мальвы и золотые шары. Старожилы говорили, что прежде дом принадлежал какому-то купцу, а потом в нем проживали, сменяя друг друга, различные советские граждане.
У калитки на скамейке часто можно было видеть человека в черном поношенном костюме и черной же шляпе, а рядом – небольшую рыжую бесхвостую собачку. Если в дом пытался войти незнакомый, человек преграждал ему путь и спрашивал, к кому и зачем тот идет, а получив ответ, дотронувшись до своей шляпы, представлялся:
– Кутушевский, поляк и житель этого дома, – и пропускал посетителя во двор. Странный этот человек поселился в доме с петухами позже других жильцов и занимал небольшую комнату внизу. До него в этой комнате проживал капитан Агапкин с женой. Капитан служил в местном гарнизоне, а его жена работала там же, в офицерской столовой. На службу они уходили рано, когда весь дом еще спал, а со службы приходили поздно, поэтому с остальными жителями дома виделись редко и почти не общались. Но скоро они съехали, так как капитан получил в новом доме отдельную квартиру, как тогда говорили, со всеми удобствами. Остальные жители дома говорили об этом событии с завистью, потому что в доме с петухами этих самих «удобств» не было.
После капитана Агапкина комната некоторое время пустовала и Лидия Степановна, старейшая жительница этого дома и хранительница домовой книги, ходила в исполком и просила, чтобы комнату отдали ей, поскольку ее семья живет в стесненных условиях: старшая дочь Маргарита со взрослым сыном Костиком занимает одну комнату, а сама Лидия Степановна с младшей дочерью Татьяной вынуждена ютиться в маленькой проходной комнате. Но пустовавшую жилплощадь ей не дали, а поселили в нее нового жильца, который отрекомендовался всем как Генрих Кутушевский. И что он поляк. Правда, позже выяснилось, что новосела на самом деле зовут Гиндула Кутушев и никакой он не поляк, а татарин, что, впрочем, на отношение к нему остальных жильцов дома никак не повлияло.
Верхнюю часть дома, этот самой мезонин, занимали Василий Архипыч и его жена Леокадия Павловна, или, как ее звали, Ляка, на что она обижалась и всех поправляла. Нельзя не упомянуть и о малых обитателях дома, об этих вечных спутниках человека, без которых жизнь его была бы скучной и ущербной. Глупая и вздорная Кнопка и проказник Петруша, постоянно задиравший Кнопку, жили в коридоре под лестницей, ведущей наверх. Собака и кот конкретно никому не принадлежали, но все их любили, заботились о них и даже баловали. Лидия Степановна наливала в их миски суп, Ляка приносила кусочки дивно пахнущей копченой колбаски, а Гиндула угощал Кнопку пивом, после чего та сворачивалась клубочком на крыльце и впадала в блаженное состояние, и в глазах ее качалось голубое небо с курчавыми облаками, зеленая трава во дворе и серое строение с замочками на дверях в дальнем углу двора, от которого порой исходил едва уловимый сладковатый запах.

Лидия Степановна, в прошлой жизни заведующая детским садом, как только вышла на пенсию, стала много путешествовать. Каждое лето с кем-нибудь из своих приятельниц она отправлялась в речной круиз, и впечатлений от этих путешествий ей хватало на целый год, до следующей навигации. Тогда еще шлепали по рекам колесные пароходы, но уже появились и новые теплоходы, среди которых выделялся круизный лайнер – четырехпалубный красавец «Ленин», а на реках, в особенности на Волге, было тесно от множества грузовых и пассажирских судов – жизнь кипела, реки работали. Теперь, увы, они опустели и обмелели, потому что по рекам не на чем, да и нечего, стало возить.
– Если бы ты видел, Гиндула, какие разнообразные картины проплывают мимо, когда сидишь на палубе и смотришь на берега: тут и леса, и горы, и степи, – делилась впечатлениями Лидия Степановна, сидя на скамейке с Гиндулой. – И начинаешь понимать, как огромна наша страна и как она прекрасна. Гиндула почтительно слушал и представлял себе казахскую весеннюю степь, красную от цветущих маков, начинающие зеленеть заросли карагача по оврагам и торчащих среди травы, как столбики, сусликов. Гиндула уважал Лидию Степановну и немного ее побаивался.
– Ты бы тоже съездил куда-нибудь, Гиндула, отдохнул бы, а то ты как загнанная лошадь, – жалела его Лидия Степановна. Гиндула тяжело вздыхал, начинал себя жалеть, к горлу подступал комок, и он уходил к себе. Глотнув из начатой бутылки портвейна и быстро, как все пьяницы, захмелев, он начинал уныло петь:

Сел и думаю, и все думаю,
Да взглянул на часы – уже три,
Вот знакомство-то, черт побери!

Лидия Степановна стучала ему в дверь:
– Гиндула, прекрати этот вой, у меня от него голова болит!
Гиндула замолкал, но через некоторое время из-за двери снова доносилось: «…и все думаю, и все думаю».
Заглядывал к Гиндуле Василий Архипыч, когда не было дома Леокадии Павловны, приносил шкалик.
– Что ты за песню поешь, Гиндула, я такой никогда не слыхал?
– Эту песню пел мой приемный отец, когда ему было грустно. Он был шорник, шил конскую сбрую.
– Хорошая песня, про любовь, только печальная, – хвалил песню Василий Архипыч.
– Архипыч, а что означают буквы на твоей пряжке С.З.Ж.Д., – спрашивал в свою очередь Гиндула.
Василий Архипыч, улыбаясь, отвечал:
– Сам злой, жена добрая*.
– Какая же она у тебя добрая? – не понимал шутки Гиндула. – Узнает, что мы с тобой водку пьем, устроит тебе скандал. Лучше бы ты сказал: сам злой, жена – дура.
– Леокадия не дура, – обижался Василий Архипыч за жену, – у нее характер такой. Ладно, давай по последней, да я пойду, Леокадия действительно скоро придет.
Василий Архипыч не то чтобы боялся жены, но не переносил ее шумных сцен по пустякам. А Леокадия после размолвки с мужем приходила к Лидии Степановне, жаловалась:
– Я хочу, чтобы Вася называл меня «душа моя», а он не хочет, он черствый и грубый.
– Дура ты, Ляка, извини меня. Василий Архипыч – настоящий мужик, любит тебя, зачем ему еще и сюсюкать? Он хорошо зарабатывает, не курит, не гуляет, ну выпьет иногда с Гиндулой, стоит ли из-за этого шум поднимать? Ляка обиженно поджимала губы и уходила.
…Пока была жива Маргарита, Лидия Степановна вместе с дочерьми в родительскую субботу ездила на кладбище к Костику. Он погиб в самом начале афганской кампании. Ему оставалось служить полгода, и все в доме жили ожиданиями скорой с ним встречи, а он попал в «ограниченный контингент». Лишь одно письмо с фотографией получила Маргарита от сына из Афганистана. И настал для нее черный день, когда в военкомате ей вручили извещение и привезли домой цинковый ящик. Может, от переживаний обострилась давняя ее болезнь – язва желудка. Но она все откладывала операцию, а когда согласилась, было уже поздно. Перед смертью попросила поставить Костику памятник. Теперь сын и мать лежат рядом. Лидия Степановна с Татьяной и Лякой приезжают, как обычно, в родительскую субботу, кладут на могилы невянущие бумажные цветы, потом долго смотрят на печального Костика в военно-полевой форме и на улыбающуюся Маргариту в открытой блузке и потихоньку смахивают слезы.
Когда женщины уезжают на кладбище, Василий Архипыч заходит к Гиндуле:
– Помянем и мы Костика и Маргариту. Хороший был мальчик, и Маргарита была добрая женщина, царство им небесное.
– Да. Ни за что погиб парень. Мы воевали за свою страну, а эти ребята за что воюют и гибнут? Говорят, интернациональный долг. Долг перед кем? Я вот под Москвой, в Сталинграде, в Белоруссии воевал, а в Польше меня контузило, с тех пор я инвалид. А ты, Архипыч, где воевал?
– Я не воевал, я поезда водил, у меня бронь была, машинистов не отправляли на фронт.
– Значит, ты – тыловая крыса.
– Знаешь ли ты, политрук Кутушевский-Кутушев, – гневно вскидывался Василий Архипыч, – что значит вести состав в прифронтовой полосе с горюче-смазочными материалами? За такими составами немцы охотились, потому что без дизтоплива танки – груда железа. Конечно, нас с воздуха прикрывали истребители, но бывало, что юнкерсы прорывались, и тогда начинался такой сабантуй, не приведи Господи. А ты говоришь крыса. Ты ведь тоже в атаку не ходил, а в траншее отсиживался, пока твоя рота под пулями в бой шла.
– Не обижайся, Архипыч, я ведь пошутил, – оправдывался Гиндула. – А насчет «отсиживался в траншее» – это ты зря. Это начальники политотделов в бой не ходили, а наш брат ротный политрук был такой же боец, как все, больше того, из траншеи приходилось первым вылезать.
По воскресеньям Лидия Степановна пекла пироги. Отрезала кусок, говорила Татьяне:
– Отнеси Гиндуле, небось, голодный сидит. Что-то не слышно его.
В комнате Гиндулы пахло застарелым табачным дымом, кислой капустой, прокисшим пивом и еще бог знает чем. Гиндула спал на продавленном диване пьяным непробудным сном и тихонько стонал. Татьяна открывала форточку, убирала со стола, брала швабру и ведро, мыла пол. Как-то Гиндула пригласил Татьяну к себе и предстал перед ней торжественный и просветленный в своем неизменном черном костюме с орденскими планками и белой рубашке с галстуком; достал из сундучка бронзовый колокольчик и сказал:
– Таня, ты единственная девушка, кого я полюбил. Раньше никого не любил и никогда не был женат, у меня не было семьи. Если бы я был моложе и был здоров… Спасибо тебе за заботу обо мне, а это прими на память, – он протянул ей колокольчик. – У меня больше ничего нет. Прости меня, – и опустился перед ней на колени.
– Что ты, что ты, Гиндула, – испугалась Татьяна, – встань, спасибо тебе за подарок, – и она поцеловала его в щеку. А Гиндула растрогался и заплакал. Татьяна помогла Гиндуле подняться, обняла его и быстро вышла, стесняясь своего порыва. После этого случая и Гиндула, и Татьяна некоторое время избегали встречаться на кухне или в коридоре. А колокольчик, круглый, с дырками и металлической горошиной внутри, Василий Архипыч повесил в их квартире над дверью, и он весело звенел, когда кто-то входил или выходил.
Осенью Гиндула заболел. Из его комнаты слышались долгие приступы кашля. Лидия Степановна вызвала врача.
– Всего скорее, воспаление легких, а может, и что похуже, – сказала врач, послушав Гиндулу и вызвала скорую.
В ожидании скорой дама в белом халате стала что-то записывать.
– Как вас зовут? – обратилась она к Гиндуле. – И почему в поликлинике нет вашей медицинской карты?
– Потому что я состою на учете в госпитале для ветеранов войны как инвалид. А зовут меня Генрих Кутушевский, поляк, – торжественно провозгласил Гиндула.
– Никакой он не Кутушевский и не поляк, у него в паспорте написано: Гиндула Кутушев, татарин, – вмешалась в разговор присутствовавшая при этом Ляка.
– А сколько вам лет? – снова обратилась врач к Гиндуле.
– Сто шестьдесят восемь! – с гордостью отвечал Гиндула.
– Да он придуривается, как обычно, – снова вмешалась Ляка и покрутила пальцем у виска. – Ему шестьдесят восемь, как и моему мужу, они ровесники.
Гиндулу увезли в больницу, а через две недели он вернулся домой посвежевший и бодрый. Лидия Степановна пригласила его на обед и наставляла:
‒ Ты, Гиндула, две недели в больнице не пил, ну и не пей больше, держись. Да и не курил бы, легкие-то свои пожалей.
‒ Чувствительно вам благодарен, Лидия Степановна, накормили бедного капитана Кутушевского, – вставая из-за стола и церемонно раскланиваясь, говорил Гиндула.
‒ Да будет тебе, Гиндула, – сердилась Лидия Степановна.
Неделю Гиндула держался, выходил на улицу, очищал во дворе дорожки от снега, приходил домой веселый, со здоровым румянцем на лице. Но как только получил пенсию, все пошло по-старому. Зашла к нему Ляка:
‒ Ты бы, Гиндула, после больницы в баню сходил. Я вот принесла тебе белье, рубашку, брюки. Все это выстирано и выглажено.
‒ Спасибо тебе, Ляка.
‒ Леокадия Павловна, Гиндула, – поправила Ляка.
‒ Не сердись, Леокадия, выпей со мной портвейна.
‒ Я же сказала: Леокадя Павловна, – раздраженно повторила Ляка.
‒ Ты вот называешь меня Гиндула, и я не обижаюсь. Но я хочу, чтобы и ты, и все в доме называли меня Генрих, Генрих Кутушевский. – Он допил то, что было в стакане, и затянул обычное: «Сел и думаю, и все думаю…».
‒ Чертов пьяница, – выругалась Ляка и вышла.
Раньше она работала машинисткой в НИИ. Но по-прежнему в конце года ей привозили домой машинку, и она целые дни стучала, печатая отчеты. Кроме того, она подрабатывала, печатая дипломные работы студентам, кандидатские и докторские диссертации. Из-за этого в дом постоянно приходили незнакомые люди. Василию Архипычу все это не нравилось, и он ворчал:
‒ Из-за тебя, Леокадия, дом превратился в проходной двор. Прекращай ты эту работу. Моей зарплаты и наших пенсий хватит нам на житье.
‒ Ты не понимаешь, Вася. Когда-нибудь дом, где обещали тебе квартиру, достроят, и надо будет покупать новую мебель. Не везти же отсюда старую рухлядь. Вот тогда денежки-то и понадобятся. Так что потерпи, да и соседи потерпят, ничего с ними не сделается. А я тебе вот шарф мохеровый купила, видишь, какой он теплый, мягкий.
‒ Ах ты старая лиса, знаешь, как подъехать к мужу, – отвечал Василий Архипыч, примеривая новый шарф.
‒ Какой ты все-таки, Василий, грубый. Непременно надо обидеть меня. Ну, сказал бы «ласковая лиса», «душа моя» или еще как-нибудь, а то «старая лиса». Разве я такая уж старая?
‒ Извини, Леокадия, я не хотел тебя обидеть. Вырвалось случайно. Спасибо тебе за шарф, – примирительно бормотал Василий Архипыч, обнимая жену.
Василий Архипыч служил на железной дороге, как его дед и отец. Он давно уже не водил поезда, а ремонтировал паровозы, которых становилось все меньше. Как-то он показывал Гиндуле свою коллекцию марок:
‒ Это паровоз серии ИС – «Иосиф Сталин» – самый мощный и быстрый линейный паровоз. Я работал на таком. А это «Щука» и «Овечка» – маневровые.
‒ А это что, – спрашивал Гиндула, – бочка на колесах и с трубой?
‒ Действительно, на бочку похоже. Это первый русский паровоз, «паровая телега» Ефима и Мирона Черепановых, нижнетагильских мастеров демидовского завода. А это – иностранные. Вот этот английский «Ураган», а вот американский «Болдуин», – продолжал листать альбом Василий Архипыч. – Но самый мощный и самый быстрый паровоз построили англичане. Это «Маллард», вот он. Инженер у нас в цехе говорил, что он развивает скорость до 200 км/ч, без груза, конечно.
Гиндула наполнил стаканы.
‒ Давай, Архипыч, выпьем за твои паровозы. Хорошая машина – паровоз, наш паровоз летит вперед…
‒ Я родился и постоянно живу в этом городе. А ты, Гиндула, откуда взялся? – продолжил после паузы разговор Василий Архипыч.
‒ Летом сорок пятого привезли сюда в эвакогоспиталь и целых два года лечили после тяжелого ранения. Из госпиталя выписали, а идти мне некуда. Я ведь сирота. Ни дома, ни семьи. А мне по закону, как инвалиду, положено жилье, и потом, я коммунист, до войны в райкоме работал. Поселили меня временно в полуподвальной комнате. Но «временно» растянулось на пятнадцать лет. А там сыро, зимой холодно и крысы. Кое-как выхлопотал эту комнату. Здесь хорошо, сухо и тепло зимой. И соседи хорошие.
‒ А зачем ты называешь себя Генрих Кутушевский? – спросил Василий Архипыч.
‒ Поляки так называли. Раненого меня подобрали в развалинах дома. Выходили. Хорошие люди. Я все хотел поехать, найти их, сказать спасибо этим старичкам, ветеринару и его жене. Да так и не собрался.
‒ Давай, Архипыч, за хороших людей.

Когда Гиндула ходил за пивом или сидел с газетой у калитки, с ним обычно была и Кнопка. Она всячески показывала преданность хозяину: рычала на прохожих, пугала голубей, облаивала проходящие машины. И однажды ее сбил грузовик. Кнопка умерла. И все почувствовали пустоту. Не хватало ее шумной радости, когда возвращались домой. Петруша тоже осиротел, несколько дней бродил по двору, мяукал, искал Кнопку, а потом и вовсе пропал. В смерти Кнопки и пропаже Петруши все винили Гиндулу: недосмотрел! Но постепенно привыкли, что глупой, бестолковой, но такой преданной собачки больше нет, а потом и совсем забыли о ней, как забывают и о людях, которые уходят навсегда.
В середине января, в самые лютые крещенские морозы, Татьяна принесла в хозяйственной сумке завернутого в кусок байкового одеяла маленького щенка, которого ко дню рождения ей подарила коллега по работе и страстная собачница. В коридоре, где прежде жила Кнопка, было холодно, и Лидия Степановна решила: пусть живет в квартире, тем более что это – подарок. Подруга предупредила Татьяну, что щенок породистый и что у него уже есть имя – Ричард. Но новые хозяева нескладного, неуклюжего щенка стали звать по-домашнему – Чарик. Щенок вырос и превратился в огромного черного пса с пушистым хвостом. Он важно разгуливал по квартире, а когда кто-то приходил, то вместе с хозяйкой встречал гостя у двери и вилял, как опахалом, своим хвостом, выражая радость. Повзрослев, Чарик стал, как говорила Лидия Степановна, «хулиганить» – брал какую-нибудь вещь, чаще всего домашние туфли Лидии Степановны, уносил в какой-нибудь угол и сторожил, а когда она их забирала, рычал на нее. Подруга объяснила Татьяне, когда та обратилась за консультацией, что пес сторожевой породы и ведет себя абсолютно нормально. Тем не менее Лидии Степановне это не нравилось, и она нашла управу на эти шалости Чарика: брала спички и начинала трясти коробку. Этого звука Чарик не любил или, может быть, боялся. Он оставлял «добычу» и уходил в свой угол. Была у него и еще одна странность: он любил печенье только квадратной или прямоугольной формы. Татьяна объясняла:
‒ Чарик думает, что круглое печенье кем-то обкусано, поэтому не берет его и обижается. Несмотря на эти странности, к Чарику относились как к члену семьи, и он прожил в любви и довольстве весь свой собачий век. Здесь он вырос, возмужал и даже познал любовь. Правда, случилось это уже в пожилом собачьем возрасте, когда у знакомых нашлась подруга той же породы, и Татьяна сводила Чарика на свидание. Чарик показал себя молодцом, но после этого долго болел, потом стал дряхлеть и через год тихо скончался в своей постели за диваном.
Со смертью Чарика квартира словно опустела. Лидия Степановна говорила Ляке:
‒ Без Чарика мне не хватает общения. Татьяна целый день на работе, я ее вижу только вечером. Конечно, Чарик порой меня обижал, но и любил тоже. Бывало, придет, положит морду мне на колени, смотрит в глаза и все понимает. Говорю ему: «Чарик я люблю тебя», ‒ а он в ответ лизнет меня в щеку и жмурится от удовольствия, ‒ «Ну пойдем чай пить», ‒ и он сразу идет на кухню.
Она стала часто болеть и не ездила, как прежде, в речные круизы. Сидела во дворе на скамейке, грелась на солнышке. Зимой почти не выходила из дома. Обижалась на Татьяну, когда та уезжала на весь отпуск в Москву. А Татьяна уже не могла не уезжать. Целый год она откладывала немного денег из своей скромной зарплаты на поездку и, когда начинался театральный сезон, брала отпуск и уезжала в столицу. И никакие уговоры матери не могли ее остановить. Она работала библиографом в академической библиотеке. Но работа ее интересовала ровно настолько, чтобы к ней не было претензий со стороны начальника. Со студенческих лет она стала интересоваться театром, и на много лет театр заслонил все остальные интересы. Она пересмотрела весь репертуар «Таганки» в период ее расцвета, переживала как о близком человеке о ЮЛ**, когда его лишили гражданства, воспринимала как личную драму раскол и гибель прежней «Таганки»; восхищалась постановками Бёля и Достоевского у Завадского, в которых блистал тогда Геннадий Бортников – в комнате Татьяны висела афиша «Петербургских сновидений» с его автографом.
‒ Дался тебе этот театр, – упрекала Лидия Степановна дочь, – тебе уже за тридцать, надо свою жизнь как-то устраивать. Меня не будет, с кем останешься? Сватался же Лякин племянник Федор, у него и квартира со всеми удобствами, на заводе работает фрезеровщиком, хорошо зарабатывает, зачем не пошла за него?
‒ Он хромой, зануда и жлоб, трясется над каждой копейкой, и вообще, не напоминай мне о нем. Уж лучше одной, чем с таким.
Помешивая какое-то варево в кастрюле, Гиндула на кухне жаловался Лидии Степановне:
‒ Что-то у меня кружится голова. И сны нехорошие, все про войну. Наверное, скоро умру.
‒ А ты бы в церковь сходил, свечку поставил, помолился, тебе бы и легче стало, ты ведь крещеный.
‒ Нельзя мне в церковь, Лидия Степановна. Я же коммунист. Да и стыдно мне. В молодости, когда комсомольцем был, сколько мы церквей разорили! Церкви тогда закрывали. Имущество и иконы, что побогаче, свозили на склад, а те, которые просто на досках, мы снимали, выносили во двор и сжигали. Местные жители просили отдать на сохранение, но мы, комсомольские активисты, а сейчас я думаю, просто безмозглые дураки, не отдавали. Нам надо было непременно сжечь: дескать, смотрите, люди добрые, вот как мы с вашей верой, с вашим богом, всех в костер! Да еще и песню «Взвейтесь кострами» поем. Этакая бесовщина. А когда в нашем селе церковь закрыли, и отец мой приемный узнал, что я участвовал в ее разграблении, он проклял меня и выгнал из дома.
Это только на войне я понял, что значит вера для солдата. Нас, политруков, обучали, как разговаривать с бойцами, что и как им говорить. Да разве казенные призывы нужны солдату перед боем? Он ведь понимает, что, может быть, это последние его часы. А иной сидит в траншее с обреченным видом и понимаешь, что этого непременно нынче убьют, потому что на лице его уже печать смерти. Он не струсит, перекрестится, вылезет по команде из траншеи, но на первых же шагах примет пулю или минный осколок.
На войне я много думал об этом. Вспоминал, что говорил мне отец, он верующий был:
‒ Ты пойми, Гиндула, – говорил он, – человек ходит в церковь, когда у него беда, несчастье, тяжесть на сердце. Ему нужна поддержка, и он ее получает, обращаясь с молитвой к Богу. Когда человек счастлив, он не ходит в церковь, ему и так хорошо.
‒ Как ты это хорошо сказал, Гиндула, – растрогалась Лидия Степановна. – Я вот и внука моего Костика вспомнила. Как он, бедный, погиб, сказал ли ему кто-нибудь слово поддержки в страшную минуту? А в церковь ты все-таки сходи. Перед Богом все равны: и коммунисты, и не коммунисты, и праведники, и грешники.
‒ Да разве Бог в церкви?
‒ Бог не в церкви и не на облаке в виде дедушки с бородой. Бог в твоей душе, Гиндула. Молись, и он отзовется. И ты почувствуешь радость и умиротворение. И не станет тебе являться твой двойник Генрих Кутушевский.
В церковь Гиндула не пошел. А после пенсии из комнаты его по-прежнему слышалось: «И все думаю, и все думаю…» Умер он неожиданно для всех и как-то нелепо: в бане поскользнулся на мокром полу и ударился затылком о бетонный пол. Вызвали скорую, завернули в простыню, увезли в больницу, там и скончался. Поскольку родных у него не было, похоронили его вскладчину. На поминках Василий Архипыч сказал:
‒ Хороший был человек Гиндула, воевал, тяжело ранен был, герой можно сказать, а напоследок судьба будто посмеялась над ним, послав такую смерть. Помянем раба божия Гиндулу, царство ему небесное.
В комнату Гиндулы никого не поселили. Сказали, что дом будут сносить и забрали у Лидии Степановны домовую книгу. Все обрадовались: скоро дадут отдельные квартиры в новом доме со всеми удобствами. Но Лидия Степановна не дождалась новой квартиры. Она умерла через год после Гиндулы, в конце мая. Когда ее хоронили, был теплый пасмурный день, а к вечеру пошел тихий дождь.
Осенью переехали в новую квартиру Василий Архипыч с Леокадией Павловной, а вслед за ними получила однокомнатную квартиру и Татьяна. Переезжая, Татьяна сняла бронзовый колокольчик, подарок Гиндулы, что висел над дверью, и из его комнаты взяла единственную книгу, лежавшую на этажерке – потрепанную «Историю ВКП(б). Краткий курс». Дом опустел. Пришли рабочие из ЖЭКа и заколотили двери и ставни с петухами.
Этого дома давно уже нет, как и других подобных домов на улице. Вся она застроена теперь большими многоэтажными домами, отчего изменился и весь ее облик: прежний теплый, домашний, человеческий ее вид стал холодным, чужим, неприютным.