Василий Напольский. ДИТЯ ВОЙНЫ

1
Вечер. Улица. В свете фонаря тихо падает снег. Кто-то окликает меня как в детстве, по-приятельски: «Баклан!» Оборачиваюсь: идет ко мне и улыбается друг детства Иван Хлебников. Говорю ему: «Хлеб, ты оказывается живой, а говорят – умер». «Не верь, живой, как видишь», – отвечает Иван.
Такой вот странный нелепый сон. А через недолгое время от его матери узнал, что Иван действительно умер. Вот и не верь после этого в вещие сны!
Известие это меня огорчило и встревожило. Мы с Хлебом, извините, с Иваном ровесники: родились в один день и, как уверяла старая акушерка районного родильного дома, где мы появились на свет, даже в один час. И назвали нас почему-то одинаково: самым распространенным русским именем. И если душа Ивана предстала перед Небесным Судом, не есть ли это знак, что скоро и мой черед отчитываться за земные грехи? И хотя в жизнь после смерти не очень верится, но иногда задумаешься: а что, если Кто-то там, наверху, действительно всем управляет? Или, как говорила одна умная и примерная девочка, если бы люди знали, что за ними сверху Кто-то наблюдает, они бы меньше совершали дурных поступков.
Внезапная смерть Ивана меня удивила еще и потому, что никакой серьезной болезни у него не было, тем более признаков близкой смерти. Я виделся с ним полгода назад, когда по делам приезжал в город и останавливался у Ивана с Лидией. В то время они уже жили вдвоем, дети их выросли. Жена Ивана, как и раньше, вышивала, и все стены в доме были увешаны репродукциями картин, цветами и птицами. Иван выглядел здоровым, ни на что не жаловался. За ужином рассказывал, как они со священником, отцом Александром, на средства приходской общины устраивают ночлежку для бездомных и организуют для них обеды. Сожалел, что городские власти не помогают, ссылаясь на отсутствие средств в городском бюджете.
Мать Ивана, Мария Михайловна, подробностей о смерти сына не знала, сказала только, что получила от Лидии телеграмму, в которой сообщалось, что Иван скоропостижно скончался и что похороны такого-то числа.

2
Если справедливо утверждение, что всякий из живущих на земле заслуживает, чтобы рассказать о нем, то об Иване Хлебникове необходимо рассказать уже потому, что в его жизни была и тяжелая драма, и божественное чудо.
В четвертом классе с Иваном случилась беда: в результате сильного нервного потрясения он потерял способность говорить. Его лечили в районной больнице, потом в городской. Постепенно речь стала восстанавливаться, но осталось заикание. Он вернулся в школу, но стеснялся своего заикания. Когда его спрашивали урок, он начинал волноваться и от волнения заикался еще сильнее. Над ним смеялись, его дразнили, поэтому он перестал ходить в школу. Учительница Софья Борисовна ходила к ним домой и занималась с Иваном индивидуально.
Благодаря этому Ваня окончил четвертый класс, но больше в школе не учился.
Года два он, как говорила его мать, болтался без дела. А потом она отправила его в город к своей старшей сестре Зинаиде. Муж ее погиб на вой не, детей они завести не успели, и она жила одиноко в доме, который они с мужем сами построили лет за пять до вой ны. Ваня стал для тети Зины вместо сына. С тех пор, как мать вышла замуж, в отношениях с ней не стало теплоты и искренности. А у тети Зины Ваня снова обрел ощущение любви и уюта родного дома. Он охотно помогал ей: летом – в огороде и заготовке дров, зимой – в уборке снега. Когда Ване исполнилось четырнадцать лет, он по совету тети Зины поступил в ремесленное училище при заводе, где тетя Зина работала вахтером. Были опасения, что не примут из-за заикания, но приняли. Ремесленники были на полном гособеспечении: их кормили, одевали, тому, кто нуждался, давали общежитие.
Перед окончанием училища, во время каникул, Ваня приехал вместе с тетей Зиной навестить мать. После он мне говорил, что ехать не хотел, чтобы не встретиться с отчимом, которого ненавидел, но тетя Зина уговорила. Когда Иван зашел ко мне в черной форменной шинели, с буквами «РУ» на блестящей пряжке ремня, в форменной фуражке с лакированным козырьком, в черных шерстяных брюках и кожаных ботинках, весь такой ладный и красивый, я, признаться, позавидовал ему, потому что в то время о такой одежде мог только мечтать. За время, что мы не виделись, Ваня сильно вырос и выглядел вполне взрослым парнем. И все наши сверстники, кто еще совсем недавно его дразнил и задирал из-за его недостатка, теперь относились к нему с уважением. И хотя Ваня по-прежнему заикался, над этим никто не смеялся.
Но учиться ему было непросто, особенно вначале. Из-за его недостатка над ним постоянно издевались, унижали и оскорбляли. Вероятнее всего, он ушел бы из училища, не выдержав постоянных насмешек, но некуда было идти: к матери вернуться не мог из-за отчима, которого ненавидел, и висеть на шее у тети тоже не мог. И он отчаянно дрался с обидчиками, отстаивая свое право на уважение.
А когда стал одерживать верх в таких драках, его перестали дразнить и стали относиться к нему как к равному. И он понял, что в жизни уважают только силу, смелость и решительность.

Иван окончил училище, получил специальность слесаря- электрика и стал работать здесь же на заводе, в цехе, где собирают и испытывают новые электродвигатели. Он быстро освоил тонкости своего ремесла, был аккуратным и исполнительным, так что начальник цеха обратил внимание на старательного и добросовестного ремесленника. Заикание затрудняло ему общение с людьми и, если это не связано было с работой, он не вступал ни в какие разговоры. Постепенно его молчаливость стали даже считать достоинством. «Мол, мало говорит, зато много делает». В отличие от своих товарищей, которые в день получки шли после смены выпить пива, он шел на почту и часть денег отсылал матери, часть отдавал тете Зине и немного оставлял себе. Попытки товарищей затащить его в какое- нибудь кафе или просто напоить наталкивались на решительный отказ. И от него все отстали, считали ненормальным. Тетя Зина радовалась за племянника, что он не пьет, не курит, не водится с дурными компаниями, но и тревожилась: у него не было друзей, не было и знакомых девушек. В дровяном сарае Иван оборудовал себе мастерскую и в свободное время что-нибудь там мастерил: полочки, вешалки, рамочки для фото, изготовил даже тележку, на которую ставили флягу и возили воду с водоразборной колонки. Так прошло пять лет. И тетя Зина, которой не давало покоя Иваново одиночество, решила устроить его судьбу.
У тети Зины была приятельница Татьяна, такая же солдатка, как и она сама, и у Татьяны – незамужняя дочь Лидия. И женщины договорились свести и познакомить молодых людей: вдруг что-нибудь и получится. Правда, у тети Зины были некоторые сомнения. Дело в том, что Лидия была на пять лет старше Ивана. В свое время она замуж не вышла, перспектив замужества тоже не просматривалось. Поразмыслив, тетя Зина согласилась с Татьяной, что ее нелюдимому и неопытному племяннику нужна жена постарше: будет любить его и заботиться о нем.
На Первое мая тетя Зина пригласила гостей и предупредила, чтобы они Ивану никаких вопросов не задавали, а то он заволнуется и говорить не сможет. И все получилось хорошо: пообедали, выпили наливки, чаю со сладким пирогом, поговорили о заводе и о погоде. Потом женщины ушли на кухню, а молодые люди остались за столом одни. Лидия рассказывала о себе: «Окончила медучилище, работает медсестрой в поликлинике, любит вышивать, у нее есть брат, который служит сейчас в армии, а отец погиб на вой не». При этом она как-то незаметно положила свою ладонь на руку Ивана и неожиданно для самой себя спокойно и откровенно рассказала, что любила одного парня, и он говорил, что любит ее и обещал жениться, но обманул; она сильно переживала, даже хотела отравиться, но постепенно все прошло, и теперь она вспоминает об этом совершенно спокойно. Иван внимательно слушал Лидию и сочувствовал ей. Первоначальное напряжение прошло, ему стало легко и приятно. Когда после ухода гостей тетя Зина спросила Ивана, понравилась ли ему Лидия, он утвердительно кивнул.
Приятное впечатление на Лидию произвел и Иван, хотя за все время их первого общения он, кроме односложных «да» и «нет», ничего не сказал. Через год Иван с Лидией поженились – тихо, без свадьбы. После регистрации пришли в дом тети Зины и, как при первом знакомстве, вчетвером посидели, выпили шампанского.
Самостоятельную жизнь молодые супруги начали в съемной квартире, куда заблаговременно перевезли самые необходимые вещи.
О своей женитьбе Иван матери не сообщил. Он отвык от нее и не хотел, чтобы она приезжала, а больше всего опасался, что она может приехать не одна, а с отчимом или с Санькой: при воспоминании о той ужасной картине, свидетелем которой ему пришлось стать в детстве, у Ивана от ненависти темнело в глазах, а в горле образовывался какой-то спазм и он не мог говорить. А мать и Санька живут с этим человеком, как будто ничего не произошло, и Санька называет его папой.
О женитьбе сына Мария узнала из письма сестры. Тетя Зина упрекнула ее в том, что прошло более полугода, как Иван женился, а она все не может приехать и познакомиться с невесткой. На Рождество неожиданно для Ивана и Лидии приехала Мария. Вошла с мороза в новой цигейковой шубе, румяная, здоровая и веселая.
Привезла целую корзину домашних гостинцев, за обедом расспрашивала Лидию о работе, о домашнем хозяйстве, хвалила рождественский курник и пироги, намекнула, что пора становиться мамой. К вечеру засобиралась домой, и Иван с Лидией пошли проводить ее на станцию к вечернему поезду. Дорогой мать рассказывала о своем доме: летом Аким его перестроил, и теперь стало удобно, уютно и тепло.
Аким теперь работает в управлении мелиорации на мощном бульдозере и хорошо зарабатывает, а она сама работает кладовщиком на хлебоприемном пункте, Санька учится в седьмом классе.
Иван молча слушал и чувствовал, что в нем нарастает раздражение и от рассказа матери, и от ее благополучного и, как ему казалось, самодовольного вида. Еще утром, когда мать только вошла, у него на мгновение что-то шевельнулось внутри, и он подумал, что, несмотря на возраст, мать по-прежнему красива: лицо живое, энергичное, глаза блестящие, волосы, начинающие седеть, густые и пышные, как прежде. В детстве Иван любил смотреть, как мать, стоя у зеркала, расчесывает волосы и как они тяжелыми волнами спадают ей на плечи. Он впервые взглянул на мать как взрослый мужчина, невольно сравнивая ее с Лидией, и это сравнение было не в пользу жены. Но сейчас эта поздняя красота матери раздражала его, в ней он видел причину давних трагических событий. Он попрощался с матерью сухо и холодно. Когда они возвращались, Лидия сказала:
– Твоя мама такая красивая и так любит тебя. А ты попрощался с ней неласково, как чужой, наверное, она обиделась на тебя.
– Ничего, переживет, – хмуро отвечал Иван, – она ведь уверена и меня хочет убедить, что, несмотря на события пятнадцатилетней давности, все у них хорошо, все благополучно, а сама живет с убийцей. Разве это нормально?
– Ты не судья своей матери. Она осталась вдовой в тридцать с небольшим, – отвечала Лидия, – а ведь женщине в этом возрасте еще хочется любить и быть любимой, хочется женского счастья. И замужество для женщины совсем не то, что женитьба для мужчины. Ты мужчина, ты этого не понимаешь.
– Согласен, дети не могут судить родителей. Моя мать воспитывала меня одна.
Отца я не помню. Мне было два года, когда он ушел на вой ну. И все-таки, зачем ей приспичило выходить замуж после вой ны? Она же не могла не понимать, что сыну будет плохо с чужим человеком. Вот твоя мама не вышла, хотя у нее вас было двое. И потом, после того, что произошло, как моя мать может оставаться с человеком, по вине которого ее сын стал едва ли не инвалидом!
– Женщины умеют прощать. Если твоя мама живет с Акимом, значит, простила и любит. А моя мама, может, и вышла бы, да никто не посватался.
Во время этого неожиданного разговора Иван заволновался, стал сильно заикаться, говорить ему было трудно. Лидия обняла его за плечи, сказала:
– Ладно, успокойся, Ваня. Вот у нас в больнице есть один врач, старичок уже, он во время вой ны служил хирургом в полевом госпитале. Говорил, что такого навидался, не дай Бог никому. И еще он говорил, что вой на калечила людей не только телесно, но и психически. Все, кто пережил вой ну, – это люди с надломленной психикой, в том числе и дети. Выросло новое поколение детей вой ны – по рождению, но главным образом, по психической организации, по мировосприятию, по отношению к жизни. Все они чего-то недополучили в жизни и поэтому в известном смысле ущербные. Так что, Ваня, мы с тобой тоже дети вой ны, не видевшие своих отцов и обделенные их любовью. Кому теперь предъявлять за это претензии? Надо с этим примириться и жить. А ты бы, Ваня, помирился с мамой и простил Акима.

3
…Когда Мария Хлебникова получила похоронку на мужа, ей было тридцать пять. Проплакав несколько дней, она успокоилась, осознав, что надо жить дальше и растить сына, которому к тому времени исполнилось три года. Была она женщина красивая, знала себе цену, понимала, что нравится мужчинам. Но пока Исай был жив и от него приходили письма, она жила и берегла себя для него.
В своем воображении представляла встречу с ним и счастливую жизнь. Но после получения известия о гибели мужа в ней произошел внутренний надлом. Ждать стало некого и нечего. И окончание вой ны, и победу она встретила равнодушно: лично для нее ничего не изменилось и не изменится.
А между тем солдаты возвращались с вой ны. Последним вернулся домой Аким Варнаков. Была уже поздняя осень, тонким слоем все вокруг покрыл пушистый сухой снег, и он поскрипывал под сапогами от легкого мороза. Аким пришел к родному дому, который своими руками перестроил перед вой ной, и в который прямо из загса привел молодую жену. Его встретила мать – Степанида и рассказала сыну обычную для того времени историю о женской неверности: «В сорок третьем Нинку и еще троих девок забрали в армию. Работала в госпитале санитаркой. Там сошлась с каким-то военным и после вой ны уехала с ним в большой город на Урале. Летом приезжала ненадолго, чтобы развестись с тобой. Заходила ко мне, сказала: «Если Аким вернется, пусть, мол, простит меня, виновата я перед ним, не любила я его, надо было за кого-то выходить, чтобы в девках не остаться».
Аким воспринял рассказ матери спокойно, даже с облегчением. Он вспомнил скверный Нинкин характер, как она всегда была чем-то недовольна, постоянно ворчала и ругала его. Вечером, за ужином, старший брат Михаил (его не взяли в армию из-за хромоты), выпив, сказал:
– Ну, показывай, брат, свои трофеи. Вон Федька Басалаев подводу нанимал везти трофейное добро со станции.
– Нет у меня никаких трофеев, – мрачно отвечал Аким, – слава Богу, живым вернулся домой и спасибо докторам, вытащили меня, можно сказать, с того света.
Аким еще до войны окончил курсы трактористов. После месячного отдыха он снова вернулся на работу в МТС. Его старый довоенный друг «Фордзон» находился в плачевном состоянии, и всю зиму Аким восстанавливал своего «американца».
Весной он наконец запустил двигатель, трактор задышал, затарахтел с характерным для него подвыванием, и Аким понял: машина жива, а вместе с ней будет жить и он сам. И как прежде его старенький «Фордзон» таскал трехлемешный плуг, вспахивая заросшие сорняками за время вой ны поля. Зимой же трактор служил приводом для молотилки.
Во время молотьбы, когда Аким по разнарядке МТС работал в своем колхозе, он и стал обращать внимание на Марию Хлебникову, красивую молодую вдову.
Он знал ее еще девушкой до войны, даже был тайно влюблен в нее, но тут подвернулась Нинка и женила его на себе. Теперь, глядя на Марию, на то, как ловко она заправляет снопы в барабан, он чувствовал, как у него теплеет в груди, и думал, что, наверное, о таких женщинах вспоминали солдаты в самые страшные минуты на вой не. Перед ним же в такие минуты стояло лицо матери с выражением вечной печали, усталости и заботы. О жене он почти не вспоминал, письма писал ей редко и неохотно, потому что ничего хорошего в их короткой с Нинкой жизни не было.
На слова Акима о возможной женитьбе мать сказала:
– Мария – баба видная, многие на нее поглядывают, но плохого о ней не говорят. Сватайся, коли согласится, так женись. Правда, мальчишка у нее, школьник, но как-нибудь поладишь с ним.
На предложение Акима Мария согласилась не сразу. Сказала, что подумает.
Думала долго, целых полгода. Наконец согласилась, но с условием, что жить будут в ее доме.
– Я не девка, чтобы идти в чужую семью, и у меня сын, – говорила она Акиму.
И хотя такое решение Акиму не нравилось, он согласился, надеясь, что со временем что-то изменится. Зажили они согласно и хорошо. Только Ваня почему-то с самого начала невзлюбил Акима. Он сторонился его и не оставался с ним наедине.
– Зови его дядей Акимом, – говорила Мария сыну, – и не дуйся на него, он хороший, добрый.
Но Ваня никак не мог смириться с тем, что прежняя тихая и такая уютная жизнь ушла навсегда. Когда он зимой приходил из школы, мать доставала из печки картошку с топленым молоком и кормила его, и это было очень вкусно. А потом он садился за уроки, а мать что-нибудь вязала, а рядом с ней сидел старый кот и мурлыкал, а потом засыпал и забавно храпел, и они смеялись, и им было хорошо.
Прошел год, но ничего не изменилось. Ваня по-прежнему не воспринимал Акима как члена семьи и совсем отбился от дома. После уроков приходил к другу, а домой возвращался поздно вечером. Жалость к сыну, постоянное беспокойство за него не давали Марии покоя. И запоздалые сомнения: может, зря вышла за Акима, о Ване надо было думать, а не о себе. А теперь уже поздно что-то менять. Себя она уже не могла представить без мужа и, кажется, в ней зарождается новая жизнь. И как теперь без мужика в доме? Он и крышу починил, и изгородь поправил, и колодезный сруб заменил, и дверь в сарае навесил. И она старалась говорить с сыном доверительно, ласково:
– Ваня, дядя Аким любит тебя, плохого слова тебе не сказал, к лету купит тебе велосипед. Ты бы тоже с ним поласковей. Но Ваня упрямо бубнил свое:
– Не нужен мне его велосипед. Пусть он лучше уходит.
А когда у него появился брат, его превратили в няньку.
Однажды, это было перед каникулами, в конце марта, Ваня пришел из школы, сделал уроки и хотел было убежать на улицу, но Мария заставила его сидеть с Санькой, а сама пошла кормить скотину. В это время пришел бригадир – Иван Михайлович Чумаков, или просто Михалыч, как все его звали. Аким отложил валенок, который подшивал, и стал угощать гостя. Они сидели, пили самогон и закусывали квашеной капустой. Ваня играл на печке со своим братом. Он не прислушивался, о чем говорил отчим с бригадиром, но обратил внимание на то, что они стали повышать голоса.
Он выглянул и увидел, что Аким встал из-за стола и, шатаясь, вышел из избы, но скоро вернулся, держа в руках топор. Михалыч сидел спиной к двери и ничего не видел. Аким подошел к бригадиру сзади и ударил его топором по голове. Михалыч свалился на пол, а Аким стал рубить топором лежащее на полу тело. Потом с окровавленным топором вышел из избы.
Через некоторое время вернулась Мария. Она увидела окровавленное тело Михалыча, на печке закатывался от плача Санька, а Ваня сидел, забившись в дальний угол печки, его трясло, он судорожно всхлипывал, из глаз катились крупные, как горошины, слезы. Мария спешно одела детей и ушла с ними к соседке. Ваня, не переставая, рыдал, его никак не могли успокоить. Соседка Аграфена дала ему теплого молока, положила на печку. Постепенно он затих и уснул. А Мария пошла в правление колхоза и рассказала о случившемся. Из правления тут же позвонили в райотдел милиции.
Ночью приехали из района два милиционера и нашли Акима в доме его матери, в подполе: он спал лежа на картошке. Он не сопротивлялся, ничего не говорил и покорно сел в сани. Его отправили в город, где он и дожидался суда. Приезжали следователи, опрашивали соседей, жену убитого, Марию. Пытались поговорить с Ваней, единственным свидетелем происшедшего. Но как только задавали ему вопрос, с ним начиналась истерика, и он ничего не мог выговорить. Он вообще потерял дар речи.

4
Аким Варнаков содержался в городской тюрьме. Следствие тянулось полтора года. Дважды его помещали в больницу для душевнобольных, где его обследовали психиатры. Все это время Мария и мать Акима носили передачи, передавали следователям справки о его ранениях, о наградах, о боевом прошлом. Одновременно Мария устраивала сына в городскую больницу, куда его направили из района.
Не бездействовала и другая сторона. Жена убитого, Татьяна, и родственники писали в прокуратуру, требуя сурового наказания убийцы, указывая на то, что погибший с первого до последнего дня вой ны находился на фронте, за что имеет ордена и медали.
Жители деревни осуждали убийцу, но недоумевали: как это возможно, чтобы два солдата, прошедшие вой ну, могли так поссориться, что дело дошло до убийства, да еще с такой невиданной жестокостью? Ну да, причина вроде была. Все знали (в деревне все обо всем знают), что Михалыч плохо живет со своей женой, долговязой и некрасивой Татьяной, мордовкой. Еще до того, как Мария вышла за Акима, Михалыч добивался, скажем так, ее благосклонности, но без успеха.
Не оставил он своих попыток и после того, как Аким женился на Марии. Но даже если ревность и была причиной ссоры, то все равно из-за этого хвататься за топор – это уж слишком.
Суд признал Акима Варнакова невиновным, поскольку преступление было совершено, как было сказано в постановлении суда, «в состоянии невменяемости вследствие тяжелой контузии во время вой ны». Весной сорок девятого, в самую распутицу, Аким вернулся домой стриженый наголо, сильно похудевший, морально подавленный. И пришел он в дом матери, так как не был уверен, что Мария его примет. Действительно, Мария не обрадовалась возвращению мужа, хотя много хлопотала, чтобы его освободили. С того ужасного дня она постоянно ощущала молчаливое осуждение людей: может быть, невольно вину за содеянное люди перекладывали и на нее. И еще она опасалась за Ваню: как бы появление Акима не вызвало у него нового приступа болезни. И никак не могла для себя решить: расстаться ей с Акимом или продолжать с ним жить. Видя эти колебания, мать Акима горячо ее убеждала:
– Ты дитё родила от него. Как же ребенок при живом отце сиротой будет? Если ты его не примешь, он и руки на себя наложить может. Ты же видишь, какой он стал: сам не свой, глаза поднять боится, за ворота ему выйти страшно. А около тебя он душой отогреется, успокоится. Пожалей ты его, бедолагу. А что люди говорят про него и осуждают, так они по-своему правы. Убил ведь, что тут скажешь.
И Мария решила отправить Ваню на время к сестре в город, а дом продать и переехать в райцентр, потому что в деревне ей не будет житья ни одной, ни с Акимом.
А что Аким Варнаков виноват и что его как минимум лет на десять посадят, никто не сомневался. Тем неожиданней для всех стало освобождение и возвращение Акима. И все в деревне решили: не иначе как подкупили прокуроров и судей.
Не зря же Мария корову продала. В простодушных деревенских головах никак не укладывалось: человека убил и не виноват, да разве такое возможно! Значит, дело нечисто!
Люди не только осуждали Акима, но и боялись его, опасались даже вступать с ним в разговор: Бог знает, что у него на уме. Родственники убитого возмущались несправедливым приговором и писали жалобы во все инстанции. Брат убитого Яков, тоже фронтовик, прошедший вой ну, в праздники, когда бывали гости, выпив, кричал, что убьет Акима и отомстит за брата, хватал со стены ружье и бежал со двора. Но женщины догоняли его, повисали у него на плечах, отнимали ружье и возвращали разбушевавшегося мужика в дом.
В конторе МТС Акима встретили настороженно – история получила широкую огласку. Но документы были в порядке, так что формальной причины не принимать его на работу не было. И он снова сел на свой «Фордзон» и, как прежде, трактор ползал по зяблевому полю, и Аким наблюдал, как с каждым кругом сокращается желтая часть поля и увеличивается черная. Но не было удовлетворения, как прежде, от этой работы. Душа оставалась омертвелой, давили ощущение тяжелой вины и невозможность что-либо изменить или исправить.
Это было похоже на то, как зимой сорок третьего их полк морской пехоты вгрызался в блокадное кольцо. Не было сил, но роту снова и снова поднимали в атаку, чтобы взять какую-то деревню, от которой не осталось даже печных труб. И постоянное ощущение голода, и остервенение, и злоба на немцев, жрущих мясные консервы, и на свое тыловое начальство, доставлявшее на передовую остывшую кашу, да и то нерегулярно. И тогда ночью с молчаливого согласия командира роты составлялась команда «охотников» из четырех-пяти человек, которая шла добывать еду у немцев. Ползли, преодолевая двухсотметровую ничейную полосу к ближайшему блиндажу немцев и, орудуя ножами, забирали все, что было съедобного: консервы, спиртное, шоколад, сигареты. В таких ночных набегах иногда участвовал и он. Бывало, не все возвращались, но ему везло, хотя и он однажды получил удар ножом в шею, но немец промахнулся: нож не задел ни артерию, ни гортань, содрав лишь кожу. А когда полк отвели на отдых и пополнение, он еще долго не мог отойти от какого-то внутреннего окостенения.
На исходе вой ны он получил тяжелую контузию. Как ему после рассказали, его откопали и вместе с другими убитыми собирались похоронить. Но в последний момент кто-то из похоронной команды обратил внимание, что он дышит. Его оттащили в сторону, а затем отправили в госпиталь. Очнувшись в госпитале, он услышал разговор сестер, из которого понял, что вой на кончилась и что тяжело раненных эвакуируют вместе с госпиталем в тыл для дальнейшего лечения.
В санитарном поезде под стук колес он пребывал то ли в полусне, то ли в бреду и видел одну и ту же картинку из своего фронтового быта: будто он держит в руках трофейную фаянсовую кружку с золотым ободком и рассматривает непонятную для него надпись «Der lieben mutter».
В госпитале, разместившемся в старинном особняке с большим парком вокруг, он пробыл полгода. Однажды привезли какого-то знаменитого доктора, сестры шептались: «Академик». Этот лысый старичок долго его осматривал: постукивал по коленям, укалывал иглой, хмыкал, говорил непонятные слова, а уходя, сказал лечащему доктору: «Интересный случай». Была уже глубокая осень. На очередном осмотре доктор, заставив его проделать руками несколько забавных движений, сказал:
– Вы практически здоровы. К ое-какие симптомы остались, но со временем все пройдет. Но я вам должен сказать вот что: обычно солдат после такой тяжелой контузии остается инвалидом – паралич нижних конечностей, глухота, слепота, а хуже всего – идиотизм. Вы всего этого счастливо избежали. Благодарите за это своих родителей. Они вложили в вас такой запас прочности, что ваш организм справился со всеми этими опасностями, мы только помогли ему в этом. Но будьте осторожны: не злоупотребляйте алкоголем, избегайте нервных перегрузок. Завтра вас выпишут.
Аким и в самом деле чувствовал себя хорошо. Через два дня он уже ехал в поезде с плацкартным билетом и вещмешком, набитым продуктами, полученными по солдатскому аттестату. Лежа на верхней полке, он смотрел на покрытые первым снегом поля и перелески и думал о том, что в деревне, наверное, уже режут свиней, и ему захотелось жареной картошки с салом.

5
…Прошло двадцать лет. Иван по-прежнему работал на заводе, теперь – в должности мастера. Умерла тетя Зина – самый родной ему человек. Дети давно выросли и жили отдельно. Иван редко навещал мать, главным образом потому, что не хотел встречаться с Акимом, к которому по-прежнему испытывал неприязнь.
Как-то приехала Мария и сказала, что Аким болен, что лежал в больнице, но улучшений нет.
– Теперь дома, наверное, скоро помрет. Ты бы, Ваня, приехал, попрощался с ним. Поговори с ним и прости его. Свою душу облегчишь, и ему легче станет.
Ехать Ивану не хотелось, но, преодолевая внутренний протест, он пообещал матери, что приедет.
– Помирает Акимушка, – печально и как-то благостно сказала Мария, едва Иван с Лидией переступили порог. – Ты пройди к нему и скажи, что простил его, и у него попроси прощения. Он все понимает, только говорить ему трудно.
– А что это за запах в доме какой-то необычный? – спросил Иван.
– Так это от ладана, я батюшку нашего приглашала, чтобы исповедовал и соборовал Акима перед смертью.
Когда Иван зашел в комнату, где лежал Аким, он не сразу узнал в изможденном, с ввалившимися щеками, давно небритом человеке своего отчима. Тот лежал, закрыв глаза, и тяжело, с хрипом дышал: то ли спал, то ли был без сознания. Иван сел на стул около кровати и некоторое время всматривался в лицо больного, потом слегка пошевелил его за плечо. Аким с трудом открыл глаза и несколько секунд пристально смотрел на Ивана, пытаясь понять, кто перед ним. Но потом в глазах его отразился страх, лицо исказилось, он поднял руки к лицу, будто защищаясь от удара, и исторг из груди крик ужаса и отчаяния. А Иван, все это время внимательно смотревший на Акима, вдруг почувствовал, что внутри у него будто разжалась какая-то пружина и ушло напряжение, которое он постоянно испытывал и которое мешало ему говорить. На крик вошла Мария:
– Что с ним? Чего он так испугался?
– Не знаю, я не успел ничего ему сказать, только чуть задел за плечо, – ответил Иван, с удивлением отмечая, что не заикается как обычно. Не было привычного спазма в гортани, звуки выходили легко и свободно. Мария тоже заметила, что Иван говорит не как обычно.
– Ваня, что произошло, ты перестал заикаться? – спросила она с испугом и удивлением.
– Я и сам не понимаю, как это произошло, – медленно и осторожно отвечал Иван, боясь, что опять начнет заикаться. Он вышел на кухню, где Лидия готовила чай.
– Кажется, Аким умирает. В детстве я слышал, как Аким кому-то рассказывал, что на вой не у умирающих солдат вши выползали на лоб, – сказал Иван, сам не зная зачем.
Лидия повернулась к нему, лицо ее вытянулось от удивления, с какой-то опаской она спросила:
– Вань, а что случилось? Ты так хорошо говоришь, совсем не заикаешься.
– Не знаю и сам удивляюсь. Что-то вдруг щелкнуло в гортани, будто спали какие-то оковы, – почти шепотом сказал Иван, оглядываясь вокруг, точно боялся, что его кто-то услышит.
– Чудо, да и только, – сказала Лидия, – сколько ходили к докторам, знахарям – всё без толку. А тут все само собой прошло, будто и не было ничего. Даже страшно, как бы не сглазить.
Вышла Мария, вытирая фартуком глаза, сказала:
– Отмучился Аким. Упокой, Господи, грешную душу его. Последние дни он совсем не говорил. Трудно ему было. А тут открыл глаза, весь напрягся и отчетливо так прошептал: «Пусть он простит меня», – вздохнул и затих. Это он у тебя попросил прощения, – обратилась она к сыну.
В поезде, возвращаясь домой после похорон, Иван все думал о происшедшем в последние дни. После смерти Акима он почувствовал облегчение. Не стало причины всех его несчастий, ушел объект его многолетней неприязни, но жалости к умершему не испытывал. Он простил Акима, но простят ли его когда- нибудь близкие убитого, его дети, жена? И вообще, можно ли простить человека, отнявшего чужую жизнь? Но больше всего его занимал вопрос: что же произошло с ним в тот момент, когда он хотел поговорить с Акимом? Полжизни он не мог нормально говорить и вдруг заговорил без всяких помех. Права Лидия, действительно чудо. Внезапно его осенило: так ведь это же… Прежде Иван не думал о вере, о Боге. Пока была жива бабушка, она учила его молиться, заставляла запоминать молитвы. Но в школе учительница Софья Борисовна говорила, что Бога нет, что в него верят только старые неграмотные бабушки. Он возражал, говорил, что его бабушка грамотная, что она читает Евангелие. Но когда бабушки не стало, мать то ли унесла куда-то Книгу, то ли спрятала. И Иван забыл о ней и обо всем, чему его учила бабушка. И вся его последующая жизнь, искалеченная заиканием, проходила без Бога. Казалось, в нем нет никакой нужды. Чтобы излечиться, обращались к знахарям, целителям, но не к Богу. Не было у него в душе религиозного чувства. Может, еще и потому, что в деревне не было церкви. Правда, Иван слышал от кого-то, что колхозный клуб прежде и был церковью. Мать говорила, что когда ему исполнился год, его и ровесника Ваню Бакланова крестили. Но не в церкви, а в сухом овраге за деревней, куда тайно из города приезжал батюшка, который и служил раньше в этой самой церкви.
В выходной Иван зашел в единственную в городе действующую церковь.
В пятьдесят с лишним лет он впервые в жизни переступил порог храма. И его поразил и особенный запах церкви, и ее убранство. Несколько женщин ставили свечки и крестились у образов. В глубине, у самого алтаря, ходил и что-то убирал человек в церковном облачении. Иван подошел к нему и спросил, перед каким образом и какую молитву надо читать в благодарность за исцеление от тяжелого недуга. Батюшка нисколько не удивился столь наивному вопросу. Он привык к вопросам подобного рода, особенно в последнее время. Спросил только, крещен ли он, и, получив утвердительный ответ, сказал:
– Поставьте свечку перед образом Спасителя и, осеняя себя крестом, произносите молитву «Отче наш…».
– Я не знаю «Отче наш…» и никаких других молитв тоже не знаю.
– А вы купите вот там, в лавочке, молитвенник, – он указал рукой, где именно находится церковная лавка, – там среди прочих есть и эта.
И, стесняясь самого себя и женщин, молившихся рядом, Иван, неумело крестясь, чуть слышно шептал, заглядывая в книжечку:
– Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…
Он вышел из церкви, испытывая новые чувства – умиротворения, внутреннего согласия и радости. Хотелось делать что-то доброе и приятное людям.
С этого дня Иван стал приезжать в церковь каждый выходной. На нового и явно не случайного посетителя храма обратил внимание священник, познакомился с ним, а перед Пасхой исповедовал и причастил нового прихожанина.

* * *

Теплым сентябрьским вечером я возвращался с работы. Накануне позвонила Мария и сказала, что недавно вернулась из города. Мы договорились, что я зайду после работы. Мария сидела на лавочке у калитки своего дома, ждала меня.
Я не видел ее с прошлой зимы, когда зашел навестить и совершенно случайно узнал о смерти Ивана.
— Бог дал Ване легкую смерть, во сне умер, – сказала Мария. – После вскрытия врач написал, что от инсульта. А это тебе Лидия просила передать.
Мария протянула мне книжку, завернутую в вышитую салфетку. Это было Евангелие. На титуле детским почерком написано: «Другу детства Ивану Бакланову от Ивана Хлебникова».
– Лидия сказала, что сам тебе хотел подарить при встрече, да вот не успел, – завершила рассказ Мария.

Опубликовано в Бельские просторы №11, 2019

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Напольский Василий

Василий Алексеевич Напольский родился в 1941 году, в 1967 году окончил филологический факультет БГУ, работал учителем.

Регистрация
Сбросить пароль