Рассказ
1.
Николая Прудникова призвали в конце первого месяца войны. В вещевой мешок из старого брезентового плаща мать положила ржаных сухарей, кусок сала и все то, что было указано в повестке. При прощании она надела на шею сына нательный крестик, обняла его и долго не отпускала, не плакала, ничего не говорила. Все было сказано раньше и отплакано втихомолку.
У ворот собрались соседки. Николай со всеми попрощался за руку. Женщины вытирали слезы и сморкались в фартук, потому что некоторые из них уже проводили своих мужей и сыновей, другим предстояло скорое прощание.
Под бабье всхлипывание Степан тронул лошадь. Николай смотрел на удаляющийся дом, поле, холмы и лес вокруг и понимал, что, возможно, никогда больше не увидит все это, не увидит и Валентину, с которой попрощался накануне вечером. И от этого на сердце его лежал камень. О предстоящей службе думал с тревогой, но понятие «война» во всей его глубине и драматизме до его сознания не доходило. Он воспринимал войну как некстати возникшую досадную помеху в учебе на рабфаке, куда он был уже зачислен по рекомендации колхоза и где этой осенью должен был приступить к занятиям. Теперь его мечта — поступить после рабфака в сельхозинститут и выучиться на агронома — не осуществится.
На призывном пункте Степан обнял сына, сказал: «Прощай, кто знает, свидимся ли еще, идет война», — и уехал. Николай смотрел ему вслед, дожидаясь, когда оглянется отец, чтобы в последний раз помахать ему рукой, но отец не оглянулся. Повозка скрылась из виду, и только теперь Николай начал понимать, что прежняя жизнь с ее радостями и огорчениями, — жизнь, в которой все было понятно и предсказуемо, закончилась. А что будет дальше и что будет с ним он, как ни пытался, представить не мог.
Среди новобранцев, толпившихся на призывном пункте, Николай увидел стриженые головы старых своих знакомых с соседнего хутора братьев-близнецов Карла и Германа Вайгеров. Белобрысые эти ребята-латыши когда-то ходили с хутора в Михайловскую школу. Они были очень похожи друг на друга, и в школе Николай их не различал. Он подошел к братьям поздороваться и назвал Германа Карлом, а Карла Германом. Ребята засмеялись и сказали, что даже мать их иногда путает.
Они повспоминали школу и учителя Дмитрия Евграфовича, жившего при школе, над которым ученики подшучивали, потому что он варил картошку в самоваре; вспомнили, как когда-то вместе купались в Гермогеновском омуте, и как хорошо было бы сейчас искупаться, потому что очень жарко. Они договорились держаться вместе и не давать себя в обиду, потому что, по слухам, на областном призывном пункте городские отнимают еду у деревенских.
Вечером призывников построили и отвели на станцию, откуда поездом отправили в город на областной призывной пункт.
2.
Километрах в пятнадцати от районного центра, в стороне от большой проселочной дороги, среди холмов, оврагов, леса и болот располагалась деревенька Михайловка. Сейчас этой деревни уже нет, она исчезла, просуществовав немногим более ста лет. Последний ее житель покинул родные места в шестьдесят девятом году прошлого века. По случайному совпадению это был потомок одного из первопоселенцев, именем которого в свое время и была названа деревня. А основателями деревни, по свидетельству старожилов, были братья Федор и Анисим Михайловы, приехавшие сюда в начале шестидесятых годов девятнадцатого века откуда-то с Вятки и купившие пашню и лес у здешнего помещика Волкова. Сам помещик жил в городе, земли достались ему от отца и деда, которые в свою очередь унаследовали их от какого-то предка из «служилых людей», получившего эти земли и дворянское звание в награду за верную службу. Мужики рубили лес, ставили дома, расчищали землю под огороды и поля. Вслед за первопоселенцами стали селиться здесь и другие люди. И к началу двадцатого века выросла деревня в полсотни крестьянских дворов. Вокруг деревни возникло несколько хуторов старообрядцев и латышей-переселенцев. В результате образовался своеобразный анклав, слабо связанный с уездным центром в силу бездорожья. Обезображенная карстом местность не позволяла проложить в Михайловку сколько-нибудь сносную дорогу. Глубокие овраги с крутыми склонами сильно затрудняли передвижение зимой после снегопадов, а весной, летом и осенью — во время паводков и дождей. Местные мужики своими силами не раз наводили мосты, прокапывали в склонах оврагов пологие съезды, но бурные потоки с окрестных холмов весной и летом после сильных ливней быстро все размывали. Топографические эти особенности расположения Михайловки имели два очевидных следствия. Первое состояло в том, что на средства жителей деревни и при содействии уездного земства в Михайловке была построена начальная школа, что избавляло михайловских ребятишек от необходимости ходить в школу за шесть километров в соседнее село, а второе — затрудняло борьбу работников НКВД с бандой дезертиров во время войны.
Самым богатым в деревне считался Капитон Прудников: у него было тридцать десятин земли и мельница. Единственного сына Степана он женил на деревенской же девушке Агафье и построил для молодых отдельный дом. В конце двадцатых начал строить новый каменный дом для себя, но новоселье справить не успел: началась коллективизация, а за ней — раскулачивание, конфискация, ссылка. Степан раскулачивания избежал, вступил в колхоз, новый свой дом добровольно передал колхозу, а сам с семьей переселился в дом родителей жены, которые к тому времени умерли. У Степана было шестеро детей. Гордостью семьи был старший сын Николай, с хорошими способностями к учению. Он окончил в райцентре школу второй ступени и готовился поступать на рабфак, а затем в сельхозинститут на агронома. А пока работал в колхозе помощником у старого агронома Николая Ивановича Хрипунова, присланного в колхоз то ли из района, то ли из города.
Весной два Николая, старый и молодой, ездили по полям в тарантасе, и старый объяснял молодому, почему надо внедрять девятипольный севооборот, какие культуры надо сеять за какими и как сохранять и улучшать плодородие почвы.
Старый Николай видел в молодом своего преемника. В это время старому было за шестьдесят, а молодому — девятнадцать.
3.
Прошло два месяца, как Прудниковы проводили Николая. Но от него не было никаких вестей. За это время Агафья проводила и мужа. Его мобилизовали в трудармию. Осенью по деревне поползли слухи, будто в лесу за хуторами, что в трех километрах от Михайловки, скрываются какие-то люди, что будто бы на шалаш случайно наткнулся тамошний пастух. А спустя еще какое-то время в деревне шепотом стали говорить, что в лесу скрываются Николай Прудников и сыновья Вайгера. Агафья, услышав эти разговоры, вся сжалась от плохого предчувствия:
«Боже мой, беда-то какая, позор-то какой! И что же теперь будет?» Она стала избегать разговоров с бабами, опасаясь ненужных расспросов. Дети тоже почувствовали отчуждение сверстников в школе и на улице.
Через месяц до Михайловки докатилась еще одна ужасная новость: в райцентре совершено нападение на райотдел НКВД, и при этом убиты милиционер и начальник отдела Шухов. Новость обрастала подробностями при пересказывании и наконец обрела законченный и совершенно фантастический вид: нападение совершили переодетые немецкие шпионы, засланные вглубь страны для совершения диверсии. А в некоторых головах эта новость даже породила тайную надежду на скорый приход немцев. Деревенский единоличник и недоброжелатель колхозного строя Федосий Ерошко ходил по деревне и уже открыто и с радостью всем говорил: «Озими нынче хорошие, а немец придет, так на следующее лето колхозное жито будем жать для себя». От него отмахивались, но в души заползал страх: а вдруг действительно немцы придут? Пошли даже разговоры, может, пора резать скотину, чтобы не досталась врагу. Деревню начала охватывать паника, так что бригадир Антон Афанасьевич вынужден был созвать собрание и разъяснить, что на милицию напали не немецкие шпионы, а местные бандиты, что немцы до наших мест не дойдут, потому что под Москвой готовится наступление, и немцев погонят назад. И легковерные деревенские бабы облегченно вздохнули: «Слава богу, скоро войне конец, и мужики вернутся домой».
4.
Хоронили Шухова торжественно: играл духовой оркестр пожарных, районные руководители подчеркивали, что Шухов погиб на боевом посту как герой. Новый начальник, присланный из области, Павел Калмыков поклялся, что преступники будут найдены и наказаны. Завершилась церемония троекратным залпом из винтовок. На поминках сослуживцы вспоминали, что с первых дней войны покойный несколько раз подавал рапорты об отправке на фронт, но ему всякий раз отказывали, а фронт для него оказался здесь.
Рядового милиционера, погибшего в ту роковую ночь вместе с Шуховым, родственники увезли в деревню, откуда он родом, где и похоронили, оплакав как первую жертву войны.
Расследование дела Калмыков взял под свой контроль. Из протокола осмотра места происшествия следовало, что бандиты похитили из цейхгауза четыре винтовки и патроны к ним, четыре пары сапог и столько же комплектов форменной одежды. А из райвоенкомата сообщили, что из учебного военного лагеря, куда отправляют необученных призывников, сбежали четверо новобранцев, уроженцев здешних деревень. Картина преступления для нового начальника стала проясняться. Но все же было непонятно: если это сделали дезертиры, то зачем им столько оружия? Ведь дезертир — это особенный преступник. Для него главное — спрятаться, затаиться, отсидеться тихо, не привлекая к себе внимания. А там, глядишь, и война кончится, отменят военное положение, и можно будет перебраться куда-нибудь подальше от этих мест, выправить новые документы, затеряться, устроиться на какую-нибудь стройку. Примерно так думает «нормальный» дезертир. Но в данном случае что-то совсем непонятное: мало того, что похищено оружие, так еще двойное убийство. Из опыта работы в городском угрозыске Калмыков знал, что даже матерые бандиты и налетчики на «мокрые дела» идут только в самых крайних случаях, понимая, что рано или поздно за это придется расплачиваться.
Так что, всего вероятнее, это дело рук тупых и жестоких деревенских недоумков.
Но настает зима, дезертирам надо где-то жить. В деревне опасно, там все люди на виду, а вот хутор — место, подходящее для дезертиров. Там их и надо искать.
5.
В начале зимы, когда снега еще было немного и установилась морозная солнечная погода, в плетеной кошевке в Михайловку приехал Павел Калмыков в сопровождении двух милиционеров. Он потребовал у бригадира две подводы и провожатых. Агафью с детьми усадили в сани и под присмотром милиционеров увезли на станцию, а затем отправили в город. Позже стало известно, что Агафью осудили на пять лет как члена семьи предателя и врага народа, старших детей отправили в колонию для несовершеннолетних, а малолетних — в детский дом.
Капитон, еще перед войной вернувшийся из ссылки, повесил на дверь амбарный замок, закрыл ставни на окнах и перевел скотину на свой двор. Он с женой жил теперь в небольшом домике, построенном из своей же бани на задах огорода.
Однажды вечером, когда Капитон и его жена Дарья ужинали, в дверь постучали: на пороге стоял Николай, озябший, оборванный, грязный, голодный. Капитон не удивился, увидев внука. Он слышал, что говорили о нем в деревне, и ждал, что рано или поздно Николай объявится. Капитон ни о чем его не спрашивал и не ругал, только повторял сокрушенно: «Что же ты наделал, парень, что ты наделал?» После ужина, согревшись на теплой печке, засыпая, Николай слышал тихое бормотанье бабушки, которая, стоя на коленях, молилась перед иконой и зажженной лампадой. На другой день, когда дед ушел топить баню, Николай спросил у бабушки: «Я слышал вчера, как ты молилась обо мне и просила Бога простить меня. Бог меня простит?
— Бог простит, и мы с дедом тебя простили, и родители, и братья, и сестры тебя простят. А люди в деревне не простят, и власть не простит.
— Что же мне делать?
— Не знаю, милый, не знаю. Ты молись Богу, как я тебя учила в детстве. Он тебя вразумит, как тебе поступить.
Его отмыли, одели, накормили и через неделю также вечером проводили. Прощаясь с ним, Капитон хмуро сказал: «Ты, Николаша, больше не приходи. Тяжело мне говорить тебе это, но ты пойми, второй раз я лагерь не переживу».
Николай поселился на хуторе у Вайгеров и жил на положении работника, отрабатывая кров и хлеб. Он часто вспоминал свой последний разговор с бабушкой, и слова ее запали ему в душу. Оставаясь один, он пытался молиться. Он помнил с детства «Отче наш» и другие молитвы, но когда начинал их читать, выходило как-то неубедительно, даже глупо. В детстве бабушка брала его иногда с собой в церковь, исповедовала и причащала, но школа и последующая жизнь вытравили из него религиозное чувство.
Дважды в течение зимы в Михайловку и на хутор к Вайгеру наведывались милиционеры, опрашивали людей. Все говорили, что ничего не видели и ничего не знают. На самом деле все всё знали. Знали, что он постоянно живет на хуторе у Вайгеров, но иногда приходит в Михайловку и ночует у Нюры Маленькой, одинокой соседки Прудниковых. Бригадира Антона Афанасьевича вызвали в сельсовет и обязали сообщать властям о местонахождении и передвижении дезертиров.
Однажды ночью нагрянула милиция, окружили дом Нюры Маленькой, но задержать Николая не удалось, он успел скрыться. Нюру Маленькую строго допросили и пригрозили привлечь за укрывательство преступника. Она призналась, что действительно Николай Прудников приходит иногда за картошкой, остается ночевать, но что она не может его не пустить, потому что Прудниковы — соседи, что она знает Николая с малых лет, что он ей как родной. После этой неудачной облавы на бригадира было совершено покушение. Как-то вечером, когда Антон Афанасьевич сидел за столом, подперев голову рукой, с улицы в окно раздался выстрел. Пуля пробила кисть руки прошла через щеку, выбив два зуба, и вышла через другую щеку, не причинив вреда другим органам. Через две недели бригадир вернулся из районной больницы с подвязанной челюстью и загипсованной кистью. Случай этот всех напугал, все были уверены, что это месть. Люди после этого боялись даже между собой говорить о дезертирах. Антона Афанасьевича больше в сельсовет не вызывали и ничего от него не требовали.
6.
Как-то в июле (шел сорок третий год) Николай вышел в лес пособирать земляники. Этим летом ее было особенно много. Он перешел овраг и вышел на поляну. С другой стороны поляны также был овраг. Место было глухое и тихое. Сюда и в мирное время редко кто заходил. А сейчас люди боялись в одиночку выходить за околицу, а не то чтобы в лесу ягоды собирать. Обычно эту поляну делили пополам на сенокос двое соседей-хуторян: Мартин Вайгер и Фаддей Прокофьев.
Николай шел вдоль оврага, собирая землянику в небольшую корзинку. Запах земляники, трав, полевых цветов был приятен и хорошо знаком. Николай любил этот запах лета и земли. Но сейчас все это не приносило радости. На душе было пусто и тоскливо. Он присел на старый дубовый пень. На нем грелись на солнце красные насекомые. Их по-деревенски называли «солдатиками». Насекомые и в самом деле чем-то напоминали солдат в красных мундирах. Они переползали с места на место, собирались группами, некоторое время сидели неподвижно, потом снова ползли группами и поодиночке. «Будто солдаты на учениях», — подумал Николай и с неприязнью вспомнил свое недолгое пребывание в учебном лагере. Вдруг он услышал далекий и хорошо знакомый звук: так звенит коса, когда ее точат. Кто бы это мог быть? Вайгер дома, только завтра собирался косить, а Фаддей — на войне, как и его старший сын Петька. С Петькой Николай учился в начальной школе, он был старше Николая на два года. Его призвали в армию еще до войны и, по слухам, он служил где-то в Сибири, а теперь, наверное, на войне. Николай осторожно пошел на звук. Вот уже слышен характерный сочный хруст скашиваемой травы.
Из-за кустов он увидел человека, который медленно двигался, размахивая косой.
Но что-то в движениях косаря было необычное. Всмотревшись внимательнее, Николай все понял. У косаря была только одна рука, которой он держал косу за ручку, а конец черенка косы, который обычно держат левой рукой, держался на ременной петле, накинутой на шею. Он узнал и косаря. Это был Фаддей Прокофьев. Вайгер говорил, что соседа Фаддея призвали в июле сорок первого, потому что он был красноармейцем запаса и первоочередного призыва. Еще до войны он дважды на сборах проходил военную подготовку. Таких сразу отправляли на фронт. Значит, он вернулся с войны и теперь косит свою делянку как прежде.
А рука, видно, осталась где-то там. Николаю вдруг захотелось подойти, помочь, расспросить, но он не мог. Не потому, что боялся обнаружить себя, а потому что понимал: Фаддей не будет с ним разговаривать. Он был из староверов, не пил, не курил, не ругался скверно, как ругаются деревенские мужики.
Фаддей был в выцветшей гимнастерке без ремня, солдатских галифе, кирзовых сапогах и пилотке. Глядя на его неуклюжие движения при косьбе, Николай испытал чувство уважения и зависти к нему и одновременно жалости к самому себе. Никогда он, молодой, здоровый и сильный, не сможет держаться так уверенно, спокойно и открыто, с сознанием исполненного долга, как этот пожилой однорукий солдат. От осознания этого ему стало так тяжело, что он ощутил физическую боль в сердце. Но выхода из создавшегося положения не находил.
Если пойти и сдаться — просто расстреляют. Кого могут убедить оправдания несчастного дезертира, совершившего когда-то трагическую ошибку. И жизнь его сейчас не дороже жизни какой-нибудь букашки — раздавят, и никто не заметит.
7.
Когда Николай вернулся, Вайгер распекал своих сыновей: «Дармоеды, преступники, убийцы, чтоб вы сдохли, окаянные. Из-за вас и мы с матерью на старости лет сядем в тюрьму. Вот пойду и донесу на вас».
— Только попробуй, — угрожающе ответил Карл, — собственными руками пристрелю, не посмотрю, что отец.
— Вот твоя-то семья из-за тебя давно в тюрьме, — накинулся старик на Николая, — не жалко тебе мать, малолетних братьев и сестер?
Николай не стал слушать дальнейшую брань. Для него напоминание об этом как острый нож. Он вышел в лес и достал из тайника винтовку. Ее дал Николаю Карл Вайгер. Николай вначале отказывался, он знал, откуда у братьев винтовки и патроны. Но Карл настаивал:
— Если ты с нами и жить будешь у нас, ты должен быть с оружием. Возможно, оно нам скоро понадобится, — многозначительно добавил он. И Николай вынужден был принять опасную эту игрушку. Потому что свой дом заколочен, а дед прямо сказал, что больше к себе не пустит, и к тете Нюре теперь тоже нельзя.
А жить где-то надо.
Усадьба Вайгеров располагалась между оврагами и с трех сторон была защищена от непрошеных гостей естественными препятствиями. Подойти и подъехать к дому можно было только с одной стороны, что ограждало от любопытства посторонних. В склоне оврага братья вырыли и обустроили землянку, тщательно ее замаскировали. В остальное время жили в просторном доме отца и помогали ему по хозяйству. Вайгер был единоличником, в колхоз не вступил, его не раскулачили, но землю конфисковали, оставили только огород. Он устроился на работу в районное лесничество, охранял государственный лес, за что имел сенокосные угодья и дрова.
На душе Николая было тяжело. Надоела подпольная жизнь, воровство на пропитание, опасность очередной облавы, надоело пугать людей. За два года дезертирства он привык ходить по лесу с винтовкой, так он чувствовал себя увереннее.
Он вспомнил, как прошлым летом поднялся на Ерошкину гору, с которой как на ладони видна была Михайловка, долго смотрел на свой дом, ставший чужим, на дом Нюры Маленькой, дававший ему приют, на заовражные поля, которые еще совсем недавно он по-хозяйски объезжал с агрономом Николаем Ивановичем. Потом он спустился с горы в лес и вышел на Сашкину поляну. Поляна была выкошена, сено с одной стороны было сложено в копну, а с другой — лежали непросохшие ряды. Он сел у копны и заснул. А проснулся от звука шагов. К копне с граблями и вилами шла женщина. Он узнал в ней Александру Андреянову, незамужнюю и бездетную старуху, которую в деревне, несмотря на ее почтенный возраст, звали почему-то просто Сашкой. Николай встал, чтобы уйти и не мешать, но Сашка, увидев человека с ружьем, от страха бросила вилы и грабли и кинулась бежать с криком: «Спасите, убивают!» Он представил, как она будет рассказывать всем о нападении разбойника и как едва убежала. Он улыбнулся, но и встревожился — это лишний повод для разговоров в деревне.
И опять тоска и отчаяние от безвыходности положения. На краю небольшой поляны, еще некошеной, он сел, прислонился к молодой березке, положил винтовку на колени и сидел так некоторое время, ни о чем не думая. Потом стал рассматривать винтовку. Оружие было старое, с обшарпанным ложем, на патроннике хорошо просматривались заводской номер, двуглавый орел, надпись «Сестрорецкий оружейный завод» и год выпуска — 1915. Значит, изготовлена во время той еще войны, возможно, кто-то ходил с ней в бой, может быть, даже кто-то из нее был убит. Но как она попала в райотдел НКВД? Наверное, привезли из города.
Солдат вооружили новыми, а старые отправили в деревню милиционерам. Им, мол, сойдет и такое. Николай передернул затвор, уперся прикладом в какую-то кочку, а ствол направил под подбородок. Оставалось только нажать на спусковой крючок. Но он медлил, не решаясь сделать последнее движение. Так он просидел некоторое время. Уже вечерело. Солнце ушло за лес, стали одолевать комары, они нудно жужжали над ухом, и Николай отмахивался от них свободной рукой. Он устал держать голову, задрав подбородок кверху, и немного отодвинул винтовку.
Но приклад скользил и не закреплялся. Николай дотянулся до этого места, нащупал плоский камень и бросил его в заросли чилиги. И вдруг из куста с шумом, хлопаньем крыльев вылетел глухарь. От неожиданности Николай вздрогнул, вскочил: «Может, это знак? Может, все как-нибудь обойдется? — на минуту он даже обрадовался, что на некоторое время отдалился конец. Но тут же ясно осознал, что нет и не может быть никакого благополучного исхода. И впереди только смерть от милицейской пули либо мучительная смерть в энкаведешных застенках. Он пошел к Вайгерам. Карл и Герман играли в карты на щелчки.
— Накорми этих дармоедов, завтра рано утром пойдем косить, — буркнул Вайгер жене и вышел во двор отбивать косы.
8.
Николай давно решил, что для него есть только один приемлемый выход из тупика, в который он себя загнал. И не один раз он пытался исполнить свое решение, но в последний момент что-то его останавливало. И это «что-то» было связано с девушкой, которую он любил. Последний раз он встречался с ней перед призывом в армию. Тогда Валентина сказала, что будет ждать его возвращения, и они поженятся. Он вернулся. Но встретиться с ней не посмел, хотя всё время думал об этом. Он знал, что отец Валентины и ее старший брат — на войне. А он, дезертир, бродяга и вор, что он ей скажет? Зная ее прямой и твердый характер, он понимал, что она не станет его слушать, прогонит и плюнет вдогонку. И все же он не в силах был уйти, чтобы в последний раз не увидеть ее, не услышать ее голоса, не попросить у нее прощения.
Она работала дояркой на колхозной ферме, и он решил, что лучше всего встретить ее за деревней, когда она рано утром идет на летнее стойбище доить коров.
В укромном месте Николай несколько дней ожидал появления Валентины, но она не появилась. После он узнал, что Валентину и еще некоторых девушек мобилизовали на какое-то строительство. Последняя ниточка, связывавшая его с жизнью, оборвалась. Больше он ничего не ждал, ни на что не надеялся, им овладело тупое равнодушие, и жил он словно по инерции, ни о чем не думая, кроме насущных потребностей.
Так прошли осень и зима. В конце марта сорок четвертого года, когда в лесу и в полях лежал снег, но днем хорошо пригревало солнце, а ночью были заморозки, дом Вайгера ночью окружили солдаты. Дезертиры на этот раз не ушли ночевать, как обычно, в свою берлогу, а остались дома. Братьев задержали, но Николаю удалось уйти. Был он необыкновенно чуток и предусмотрителен. Когда в доме все спали, он вдруг что-то почувствовал. Встал, потихоньку оделся и вышел. Ночь была тихая и светлая от полной луны. На лыжах, которые он приготовил накануне вечером, отошел через овраг в ближайший лес, присел на ветку, размышляя, что делать дальше. И в ночной тишине услышал характерное шуршание лыж по насту, а затем и увидел в свете луны, как цепочкой двигаются фигуры людей и окружают дом Вайгера. Он хотел было предупредить своих товарищей-дезертиров выстрелом в воздух, но передумал. Этим он обнаружит себя, а ребятам все равно не поможет: дом окружен, и, если они вздумают бежать, их перестреляют.
Николай выжидал, наблюдая за домом. Выстрелов не было слышно. Послышались голоса, вышел Вайгер с фонарем, стал запрягать лошадь, чтобы везти сыновей в район. Ну, вот и все. Надо уходить. И он не спеша двинулся по известному ему маршруту в направлении железной дороги, чтобы в определенном месте на ходу вскочить в какой-нибудь товарняк. Он шел по опушке леса, удаляясь от проселочной дороги, по которой должен ехать Вайгер со своими сыновьями.
У кончавшегося леса присел на ветку передохнуть. И в ночном безмолвии снова уловил едва слышное шуршание лыж по насту. Значит — погоня. Значит, эти мерзавцы показали куда и где он пойдет. Этот маршрут возможного отхода они обсуждали вместе.
Он вскочил, дальше надо было идти по полю еще километров пять. Он прибавил шагу. На востоке небо зарозовело, становилось светлее. Николай обернулся и вдалеке увидел два темных силуэта. Послышался одиночный выстрел. Но уже видны телеграфные столбы вдоль дороги, слышен паровозный гудок. Еще немного, и он уйдет от преследователей. Но вдруг подумал: «А зачем и куда я бегу?
Без документов, без денег. Ну, доберусь до следующей станции, а что дальше?» Но продолжал бежать по инерции. Прозвучал еще выстрел, и ногу словно обожгло.
Превозмогая боль в ноге выше колена и взмокшую от крови штанину, продолжал бежать. Вот и дорога. Отцепил лыжи, бросил палки и винтовку и стал поджидать тяжело идущий товарняк. Здесь, на подъеме и повороте, поезд идет медленно, и он вскочит на тормозную площадку между вагонами. Пропыхтел, обдавая теплом, паровоз, и Николай стал высматривать, где удобнее зацепиться, но почувствовал сильный удар в спину.
Он упал вниз лицом в кристаллический мартовский снег, и в угасающем его сознании мелькнуло что-то вроде: «Слава Богу, конец». Когда через несколько минут подошли милиционеры, он был мертв. Они соорудили из его лыж и палок какое-то подобие санок, положили на них тело Николая и повезли на станцию.
Осмотрев труп на станции, Калмыков задумчиво сказал: «Неужели этот мальчишка с цыплячьей шеей мог напасть на райотдел НКВД и совершить убийство?
Что-то не верится. Вот те два бугая могли, — он махнул рукой в сторону вокзала, где в зале ожидания со связанными руками под надзором милиционеров ожидали поезда братья Вайгеры вместе со своим отцом. — Ладно, там разберутся. Мы свое дело сделали. Этого накройте и отправляйте в город, в морг».
На опознание из колонии привезли Агафью. Плохо соображая, Агафья смотрела на серое изможденное совсем еще детское лицо, с трудом узнавая в нем своего сына. Ко лбу его прилипла прядь волос, нос заострился, на щеке чернела запекшаяся ссадина, губы искривились в похожей на улыбку гримасе. Что при этом чувствовала мать? Она об этом никому не рассказывала, но, наверное, ей было жалко сына и своих надежд, с ним связанных. Но, возможно, была и обида на него и осуждение, потому что из-за него страдает вся семья.
Агафья подтвердила, что это действительно ее старший сын Николай Прудников. Она не плакала, глаза ее были сухими. Душа ее словно окаменела.
Много позже в деревне бабы говорили, будто, взглянув на сына, Агафья сказала, что хотя она и родила его, но он ей больше не сын, что жил он как собака и что собаке — собачья смерть. Но говорила Агафья это или не говорила, неизвестно.
Просто в деревне некоторым хотелось, чтобы это было сказано, потому что слова эти выражали крайнюю степень осуждения. Но даже если предположить, что Агафья сказала эти слова, то вовсе не потому, что желала сыну такой смерти, а потому что рядом находились представители власти.
События эти в течение многих лет занимали деревенские умы. Люди, хорошо знавшие Николая, так и не могли понять, почему парень из хорошей семьи, хорошего поведения, по деревенским меркам, образованный (семь классов!) оказался дезертиром, вором и убийцей. Все были убеждены: покушение на бригадира, убийство милиционеров, воровство и грабежи в округе — все это дело рук Николая и его сообщников.
Когда после войны Агафья с детьми вернулась из заключения, а Степан — из трудармии, к этой семье в деревне не только не было сочувствия, но и была неприязнь, а порой и откровенная враждебность, особенно со стороны женщин, мужья которых и сыновья не вернулись с войны. Со временем это прошло, но и через двадцать лет люди все помнили, и некоторый холодок в отношении к Прудниковым сохранялся.
В конце шестидесятых самый младший из братьев Прудниковых Леонид рассказал мне некоторые подробности о своем несчастном брате. По его словам, он сделал запрос в соответствующее ведомство, и ему разрешили ознакомиться с «делом». В «деле» сохранились протоколы допросов братьев Вайгеров, задержанных в марте сорок четвертого. Из них следовало, что в учебном лагере очень плохо кормили, а нагрузка на учениях была большая. Все время хотелось есть.
Однажды братья украли из кладовки в столовой несколько буханок хлеба, были задержаны и отправлены в штрафную роту здесь же в лагере. Через несколько дней в числе штрафников оказался и Николай Прудников за драку с командиром взвода, который, по словам Николая, его постоянно унижал и издевался над ним.
А когда их вывели на заготовку дров за пределы лагеря, они сбежали. Вчетвером.
Четвертый — Федор Коломасов из деревни Тауш, что в пяти километрах от Михайловки. В нападении на милицию участвовали братья Вайгеры и Федор Коломасов, а организовал все Карл Вайгер. Цель нападения — завладение оружием. Убийство не планировалось, произошло случайно. Оружие нужно было для того, чтобы поступить на службу к немцам. Николай в этой акции не участвовал. В бригадира стрелял Карл Вайгер. Братьев судил военный трибунал и приговорил их к высшей мере. В деле была справка о том, что приговор приведен в исполнение.
— Мне как-то легче стало оттого, что брат не был замешан в убийстве и на нем нет крови, хотя это ни в коей мере не оправдывает его поступок, — завершил свой рассказ Леонид.
* * *
На районном кладбище среди старых могил есть одна, отличающаяся от прочих казенным видом. Она обнесена кованой металлической оградой, и на ней установлена железная пирамидка со звездой. На полуистершейся табличке можно разобрать надпись: Шухов Григорий Иванович, 1906–1941. Старожилы райцентра знают, кто такой Шухов, и помнят или слышали давнюю трагическую историю, случившуюся здесь в ноябре сорок первого года.
В советское время за могилой ухаживали ученики местной школы. В девяностые иногда приходила какая-то черная старушка. Говорили, будто это дочь Шухова. Она приносила бумажные цветы, выпалывала сорняки, потом долго сидела на скамеечке, опершись на палку. Потом перестала приходить и она. Теперь могила заросла сорной травой, ограда и памятник давно не крашены и покрылись ржавчиной. На звездочке висит выцветшая гвардейская ленточка, привязанная каким-то доброхотом, напоминая о том, что здесь похоронен солдат.
Опубликовано в Бельские просторы №7, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!