В середине 1920-х годов Владимир Маяковский изъездил со своими творческими вечерами половину СССР. И не только читал свои стихи, но и находил молодых, перспективных литераторов. И не только находил, но и щедро делился с ними темами. Основано на реальных фактах.
«Память об этом вечере, пожалуй,
самое дорогое воспоминание в моей
достаточно долгой литературной жизни».
Лазарь Лагин, «Жизнь тому назад»
– А, Лазарь воскрешающий! – высокий, бритый под машинку мужчина лет тридцати схватил за рукав шинели стоящего на пороге юношу и буквально втянул его в свой гостиничный номер. – Проходи, дорогой, раздевайся.
Юноша, смущенно улыбаясь, стащил с головы шлем-богатырку и аккуратно положил его в угол рядом с дверью. шинель так уложить возможности не было, поэтому она заняла почетное место на вешалке, поверх пальто хозяина. – я, Владимир Владимирович, ненадолго. У комиссара полка еле отпросился. Он сказал, чтобы я к часу дня уже в роте был, что без политрука им нельзя.
– Ну, до часу – так до часу, хотя начальник мог в гости к великому поэту и на побольше отпустить.
– Так он вообще отпускать не хотел, говорит, дел по горло, не до увольнительных. Только как раз и разрешил, когда я сказал, что сам Маяковский в гости пригласил.
Номер был не по-революционному богатый. Целых две комнаты. В одной, что поменьше, гость заметил дубовую, явно не на одного человека рассчитанную кровать, кресло-качалку и электрическую лампу на длинной стойке. Во второй, побольше, куда они вместе и зашли, пол был застелен мягким ковром, а из мебели стояли сразу несколько стульев, огромный кожаный диван и письменный стол. На столе стояла ваза, полная мандаринов. Заметив зачарованный взгляд гостя, давно, видимо, не евшего южных фруктов, хозяин гостеприимно указал на вазу:
– Угощайтесь!
Лазарь смутился и пробормотал:
– Спасибо, не хочется.
– Да ладно вам, бросьте вы свою мещанскую благовоспитанность! Будете обманывать, я не посмотрю на то, что вы меня вчера выручили. Врете – до свидания.
Юноша понял, что сморозил глупость. Особенно обидно было, что сморозил ее уже второй раз в жизни, почти один в один. Лазарю было лет десять, когда богатый сосед пригласил семью мелкого минского скобяного торговца Гинзбурга отведать только что сквашенной капусты. еврейского мальчика одели в аккуратный черный костюмчик с матросским воротником и строго-настрого приказали вести себя воспитанно в культурном доме. В зале, через которую проводили гостей, на столе стояла почти такая же ваза с мандаринами. Фрукты были мелкие, зато их было много. «Мальчик, хочешь мандарин?» – спросил его богач. «Откажусь для начала, – решил для себя воспитанный Лазя, – а уж как станет уговаривать…». И сказал: «Спасибо, что-то не хочется». Однако уговаривать хозяин не стал. Лазарь ел квашеную капусту и с тоской смотрел на кусочки апельсиновых корок, положенные в нее для вкуса. После того случая мандаринов он не ел несколько лет.
– Владимир Владимирович, беру свои слова обратно. я вам соврал. я вам это сейчас докажу на практике.
– Вот это другое дело, – рассмеялся Маяковский. – Милости прошу, доказывайте на здоровье.
Молодой человек сел к столу, выхватил сверху крупный цитрус, моментально, хоть и неумело, его очистил и съел. Затем взял еще один, и еще. Поэт смотрел на это с явным одобрением.
– Ну вот, а то – не хочется… Мещанство настоящее. Строите из себя какого-то старорежимного семинариста. А сами ведь наверняка комсомолец.
Комсомолец?
– Да, мы с товарищами организовали первую отдельную ячейку в Минске.
– Так вы из Минска?
– Не совсем. Родом – из Витебска. Отец по Западной Двине плоты гонял.
Но потом денег накопил и открыл в Минске лавку.
– Ты буржуй? – засмеялся хозяин номера.
Лазарь покраснел, но жевать очередной мандарин не перестал. – что вы, Владимир Владимирович, отец в лавке своей трудился как настоящий пролетарий, с утра до вечера. А почти все деньги тратил на то, чтобы детям образование дать хорошее. Нас пятеро было. Он мечтал, чтобы я музыкантом стал. А я, как гражданская началась, сразу добровольцем ушел. Сначала в партию вступил, потом товарищи сказали, что молодой еще, 17 только, тогда мы с товарищами ячейку и создали.
– Значит, в комсомол прямо из партии шагнул? Молодец. Ты ешь мандарины, ешь, в них витамины, тебе, молодому, надо. Теперь с фруктами легче стало. Жизнь налаживается. Не то что пять лет назад. У моей Лили тогда цинга началась, врачи сказали – нужны цитрусовые. я весь Питер обошёл – нигде нет, еле-еле достал свежую морковку, сказали, что она тоже помочь может. – я помню, – сказал Лазарь, доев очередной фрукт. – что помнишь? – сбитый с мысли поэт уставился на гостя.
Лазарь отодвинул кучку корок, словно освобождая для чего-то место на столе, и продекламировал:
– Не домой, не на суп, а к любимой в гости Две морковинки несу за зеленый хвостик.
Я много дарил конфет да букетов, но больше всех дорогих даров я помню морковь драгоценную эту и полполена березовых дров…
– Смотри-ка, – опять рассмеялся хозяин, – наизусть помнишь? – я, Владимир Владимирович, много ваших стихов наизусть помню.
– Приятно. Но я тебя поблагодарить хотел. Спасибо, что за меня вчера заступился. я же, когда ты на трибуну вылез, думал, тоже меня громить начнешь.
Лазарь опять смутился, вспомнив вчерашний вечер в ростовском литкружке, в руководстве которого он, ротный политрук Краснознаменного 27-го полка 9-й Донской дивизии Михаила Фрунзе Лазарь Гинзбург, состоял. Приехавший в Ростов на три дня Маяковский прочитал молодым литкружковцам несколько своих стихов, после чего началось обсуждение. шло оно в полном соответствии с тем, что писала о Маяковском в 1926 году пресса. Главный выступавший, по фамилии то ли Кочкин, то ли Кучкин, громко, махая руками, объяснил собравшимся и самому гостю, что Маяковский – поэт, конечно, небесталанный, но, конечно, не пролетарский. что он хоть и неплохой, и не буржуй, но и не пролетарий, а всего лишь «попутчик». И стихи его непонятны рабочему классу. Говорил и махал недолго, минут десять. А когда он, под жидкие аплодисменты, сошел со сцены, в зале воцарилась тишина.
– Ну что вы, Владимир Владимирович, как я мог не выступить. Ведь этот Кочкин от имени всего победоносного рабочего класса Советского Союза говорил. Вас укорял, давал оценку, и еще так снисходительно, точно это он, а не вы, замечательный революционный, пролетарский поэт. И какие это ваши стихи рабочий класс не понимает? Может, эти?..
Взволнованный Лазарь приподнялся и опять громко продекламировал:
– Пусть, оскалясь короной, вздымает британский лев вой!
Коммуне не быть покоренной!
Левой! Левой! Левой!
Или это: Ешь ананасы, рябчиков жуй, День твой последний приходит, буржуй!
Да мы, товарищ Маяковский, с этим стишком на приступ ходили, а он – не понимают. Рабочий класс не давал Кочкину такого поручения. Настоящий рабочий, если даже что-нибудь и не сразу ему понятно, призадумается, постарается понять и обязательно поймет. Даже американские миллиардеры не нанимают людей разжевывать за них конфеты. По крайней мере, я еще об этом нигде не читал. если хорошая вещь не сразу раскусывается, то только неразумный младенец ее отшвырнет… хозяин широко улыбался, он был явно польщен словами молодого политрука.
– Ну спасибо, а то я от этого ярлыка «попутчик» уже устал. Знаете, в Москве один такой товарищ Корович повадился ходить почти на все мои вечера.
Одет по моде, высок, собой недурен. И вот, сидит он и время от времени гадости выкрикивает. То «Моссельпром – моссельпром», то «халтурщик». я так к нему привык, что уж на вечер прихожу, спрашиваю: «Пришел Корович?»
Мне отвечают: «Пришел, тут он». Только тогда и начинаю. Как-то он поднялся и как закричит, пискляво так: «Маяковский, вы труп, труп, труп!» Вот ведь странно: труп – я, а смердит он. И в каждом городе обязательно найдется такой Корович. А то и не один. Так что ругают – постоянно. А вот чтобы заступиться, как вы, таких немного. Но, извините, вам же не это интересно. я ваши стихи прочитал. Могу сказать.
Лазарь, конечно, с нетерпением и с надеждой ждал суда великого поэта.
Вчера, когда Маяковский пригласил его к себе в гости, он передал ему то, что было под рукой – два своих свежих творения: отрывок из поэмы «Песня об английском табаке» и стихотворение «Отделком» («Отделенный командир»).
Маяковский обещал прочитать.
– Буду говорить честно. Надеюсь, вы поймете меня правильно и не обидитесь. Первая работа, где у вас разоблачения лондонского Сити, это откровенно слабо. Недоделано. Вы просто написали – и все. Над стихом надо работать, и работать долго. Пока все не выправишь. Написал стихотворение, положи под подушку. через несколько дней извлеки из-под подушки, внимательно прочитай, и увидишь, что не все у тебя гладко. Выправь – и снова под подушку на некоторое время. Семь раз проверь, перед тем как понести в редакцию. Так вам надо с вашей поэмой поступить. А вот «я вместе с ними написал о том в Москву, где у меня знакомый есть редактор», – это сказано свободно и ново.
Это я из вашего настоящего стихотворения, которое, да будет вам известно, называется «Отделком».
– Про Лондон я, честно говоря, без вдохновения написал. Надо было, и написал.
– Это вы бросьте. Опять мещанско-барские замашки пошли. что за вдохновение? если вы настоящий профессионал, а не кисейная барышня, вы должны быть ремесленником. Вы должны писать тогда, когда надо, а не когда хочется.
А надо – постоянно. Только так можно стать мастером. Писать всегда, писать везде, писать – и никаких гвоздей. В сортире, на туалетной бумаге писать.
В ванной, в столовой. Только так можно стать настоящим поэтом, а не каким-нибудь Надсоном. И как крестьянин, который все в хозяйство тащит, так и поэт – всё в строчку, всё! Вот вы сказали про «ешь ананасы…», что с ним в атаку ходили. А знаете, как оно родилось? я в октябре или сентябре 17-го в кабаке сидел. «Привал комедиантов», в Питере. Рядом буржуй сидит и жрет что-то так, что аж за щеками трещит. У официанта спрашиваю, что он там уничтожает. Оказывается – рябчиков, запечённых в ананасах. Дай, думаю, тоже себе закажу. что я, хуже буржуя? И заказал. С полчаса несли. А пока несли, я тут же на салфетке и написал. Назавтра в газету отнес. Две строчки, так и отнес, так и напечатали. Гонорара как раз столько, сколько я за того рябчика отдал. Кстати, надеюсь, вы-то сами печатаетесь? Не в стол пишете?
– Печатаюсь, только под псевдонимом: Л. Лагин.
– Дайте угадаю… ЛаГин – ЛАзарь ГИНзбург? Из имени и фамилии сделали? Это правильно. Красивый псевдоним. А бесплатно строчить – признак графоманства. У вас талант есть, вы писать будете.
– Буду, Владимир Владимирович. Только я, наверное, на прозу перейду.
– Жаль, у вас способности несомненные. хотя, возможно, вы и правы.
В прозе проявиться проще. Она к разуму ближе. Стихи – к чувствам. К тому, что раньше называли душой. А ее, оказалось, – нет. Вот и получается, что поэт обращается к тому, чего нет. И здесь все сложности.
Молодой человек уже давно забыл про мандарины. Он сидел и внимательно впитывал каждое слово кумира. А дождавшись паузы, задал давно его мучивший вопрос: откуда поэт берет свои темы? – я же вам сказал: все что видите – все в строку. Вообще тем существует немного. Глобальных – всего три: любовь, война и смерть. Остальное – их комбинации. Но и тех комбинаций не так много. Зато есть много разных точек зрения, под которыми на темы можно посмотреть. Талант как раз и состоит в том, чтобы найти такой ракурс, с которого тема откроется по-новому. Поновому заиграет. Да что говорить, вот пример.
С этими словами поэт снял с полки потрепанную книжку и передал ее гостю. На обложке был нарисован летящий по небу над городом одетый в восточный халат и чалму старик с развевающейся седой бородой. Старик держал в охапке джентльмена в черном английском смокинге и с тростью. Над рисунком было напечатано: «Ф. Энсти. Медный кувшин».
– Книжку, наверно, прошлый постоялец оставил. я пролистал от нечего делать, очень занятно. Этот Энсти, англичанин, взял тему «Тысячи и одной ночи» и перенес ее в наше время. У него английский архитектор из Лондона, Гораций Вентимор, покупает на аукционе старинный медный закупоренный кувшин. А в нем, как оказалось, заключен джинн Факраш-эль-Аамаш. Один из Зеленых джиннов из садов Вавилона. Джентльмен открывает кувшин и освобождает джинна. Этого Факраша. Факраш, желая отблагодарить, начинает творить чудеса. И те чудеса, которые во времена Шахерезады, вызывали восхищение, в Лондоне начала XX века вызывают для Горация только неудобства.
Он теряет работу, любимую и вообще чуть не доходит до самоубийства. Так его достает этот старый джинн с его благими намерениями. Возьмите, почитайте. я, честно говоря, если бы писал прозу, взял бы этого джинна и перенес его даже не в Лондон, а в нашу Москву. И посмотрел, как он себя поведет при социализме.
Время, отведенное полковым командиром на увольнительную, подходило к концу, и дисциплинированный политрук с сожалением покинул номер поэта, который, узнав, что Лазарь скоро переведется в Москву, строго-настрого приказал приходить к нему в гости запросто.
– Уж извините, что про рябчиков в ананасах только рассказал, а не подал.
Но еще успеется. я думаю, мы с вами не раз встретимся. А станете прозу писать, вспомните мою тему про джинна. Это будет очень интересная повесть.
Уже на улице Лазарь машинально пролистал книгу англичанина и остановился на последних строчках: «Весьма вероятно, что даже этот скромный и правдивый отчет о тех событиях окажется включенным в общее забвение, хотя автор, пока возможно, хочет надеяться, что Факраш-эль-Аамаш упустил из виду этот частный случай и поэтому история медного кувшина просуществует хоть некоторое время в памяти кое-кого из читателей». «Обязательно просуществует, – подумал Лазарь. – Только имя надо будет поменять джинну.
Уж слишком сложное. Пусть он будет Гассан. Точно, Гассан ибн Хоттаб, сын Хоттаба. Гасан Хоттабыч по-нашему, по-пролетарски».
Опубликовано в Новая Немига литературная №6, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!