Завтра похоронят Нину. Тысяча девятьсот сорок второго года рождения.
Она ушла тихо. Перед рассветом. В час, когда петухи ещё спали, а звёзды угасали.
Заснул Владимир на диване в полночь.
В печи потрескивали дрова, вода в трубах перетекала медленно. Тепло было. На окнах показалась влага, мощные капли ползли вниз: первые заморозки этой осени случились.
Железный будильник на комоде замолчал.
И тогда Владимир открыл глаза, потупился в черноту и выдохнул. Он свесил ноги, дотянулся до светильника и нажал на кнопку.
Отыскал тапки и сунул босые ноги. Прошёл в комнату к жене. Прислушался. Но ничего не услышал.
Страха не было. Пустота лишь.
К обеду приехали сын Коля с женой, сестра Нины, были ещё Татьяна с Виктором, дальние родственники.
Сват из райцентра привёз гроб.
Женщины на кухне варили лапшу, компот.
Марина пекла блины. Внук задерживался: автобус из Челябинска сломался, ждали замены.
Суетились.
Батюшка приехал к десяти вечера. Он попросил прощения у родственников за столь долгое ожидание, прошёл в комнату к покойнице и стал читать молитвы. Владимир поменял свечи на столе, подсыпал из мешочка зерна в стакан. Перекрестился.
— …да приидет Царствие Твоё; да будет воля Твоя и на земле…–читал мужчина в рясе.
Владимир встал у окна. Опёрся рукой о подоконник. И сердце защемило. Владимир пошатнулся, прикусил губу и закрыл глаза.
Никто не спал в эту ночь. Сидели за столом и тихо говорили. Много–молчали, пересматривали фотографии, на которых молодая Нина, Владимир… Друзья и коллеги по работе.
Тут – пашня, тут – праздник, День победы.
Удивительно: фотографиям больше полувека, а краска намертво въелась в бумагу и даже не потускнела.
Заварили чай, томно ожидая утра. Аромат облепихи перебил смешавшиеся запахи.
И с каждым глотком теплого, уже остывающего чая, Владимир крестился. То ли что-то грешное вспомнил? То ли–пришло время покаяться.
Едва рассвело, как заморосил дождь. Поднялся ветер. Листва стала налипать на штакетины, гнулась черёмуха за огородами. Калитка не выдержала–повалилась. Кусок целлофана залетел во двор, зацепился за провод. Владимир выглядывал в окно, моля бога прекратить терзать душу.
Максим, внук, последним приехал на прощание с бабушкой. Хлюпали кроссовки его по узкой тропинке ограды, когда он обходил лужу. Мигом – на крыльцо. Постучал даже в дверь.
Свежим воздухом наполнился коридор.
Впустил немного света. Обои на стене показались бежевыми. И тишина.
На табуретке, ожидая, смотрела в окно Татьяна. Там сыпалась крупа с неба: глухой звук повсюду. В дымоходе завывание. Тряслись оконные рамы. Лопались дрова, подкинутые Колей. Сразу полтазика.
Максим опустил рюкзак на пол и в полной тишине прошёл в комнату. Оттуда послышались всхлипывания. Владимир вышел.
…Когда поставили крест на могилу, слёз уже не было. Было смирение. Осознание жизни. Птицы парили, где-то на горизонте толпились тучи, давая солнцу мутную надежду на воскрешение.
Владимир перекрестился и последним отошёл от могилы Нины. Он опустил голову и, смотря на сапоги, ускорил шаг. Обернулся лишь у забора.
— Завтра приду, дорогая,–пообещал он.
Сват уехал после обеда. Долго не мог успокоиться. Стоя у старой лады, закурил папиросу.
Владимир вышел попрощаться, поблагодарить.
Они говорили долго, смиренно. Смотрели вниз по улице–на дома, на ветхие избушки; на тополь, что рос у дома Зайцевых лет пятьдесят уже как. Или больше.
Обнялись. Загудел мотор.
В доме пахло ладаном, когда Владимир вернулся. Он посмотрел на портрет жены, рядом с которым стояла оплаканная свеча.
Задержался на мгновение. А потом сел за стол и налил водки. Горькая обожгла внутренности, и Владимир сморщился, но тут же закусил солёным огурцом.
— Может, с нами поедешь, пап?–спросил Коля.
Он стоял в проёме двери и смотрел на отца.
— Чего?
— Давай соберём вещи. И ты поедешь к нам жить,–сын сел рядом на табуретку.
— А на что я это оставлю? – Владимир окинул взглядом кухню. – А вон то, – взгляд в окно.–А могилу Нины?
Коля сглотнул воздух, но ничего не ответил.
— Знаешь, сынок, мне тут будет хорошо.
У меня есть телевизор, радио. В конце концов–телефон есть. Денег ты заложил мне, могу звонить в любое время. Да и там, на улице, Бобик… Тоже будет мне кой-какое веселье.
Не переживай, волки точно не съедят.
— Но если ты передумаешь, у нас есть комната. Ты это знай. Мы бы остались ещё на день-два, но завтра Лере в школу.
— Да не переживай… У меня много дел.
Вон виноград закрыть надо, картошку перенести. Завтра схожу к Нине. Брось!
— Ты не мальчик.
— Я это знаю. Но и списывать себя не позволю. Где это видано такое? В каком указе написано?
— Ты о чём?
— Да ни о чём, сынок. Навещай меня иногда. Продукты сват обещал возить–он обещал.
Да газеты… Еда есть. Да мне много и не надо,Владимир потёр свои руки и наполнил стопку.
Он посмотрел на сына. В глазах отца Коля увидел бездну. И даже на мгновение подумал, что это конец. А плакать уже не был сил.
Нужно собраться, нужно взять волю в кулак.
И жить.
— Сильно-то не геройствуй. Я поговорил с Бердниковым, он тебе дров и угля привезёт.
И баллон с газом ещё. Через неделю где-то…
— Да хоть через две,–равнодушно ответил Владимир и проткнул хлеб вилкой.
Говорить было тяжело. Но они говорили.
Тихо. Коля даже попытался ещё раз переманить отца в город. Но тот был категоричным.
Ни в какую!
Коля с женой уехали к ночи. Им километров шестьдесят пути. Остальные – раньше, лишь сумерки начали сгущаться.
Вчера схоронили Нину.
Вчера дождь был. Ветер. Сегодня…
Темнота ещё мазала собою стёкла. И было сложно понять, какая погода за окном. Но дымоход не гудел. Ветра не было. Окна не дрожали.
Владимир включил свет на кухне, поставил на плиту чайник, а сам прошёл в комнату Нины. Там зажёг свечу, помолился. В тишине воск зашипел, заёрзал. Взгляд упал на скатерть, лишь бы не запачкать.
Варенье занёс с веранды, достал из холодильника хлеб. Завтрак не лез в горло. Но чай Владимир выпил. Два стакана.
На улице натолок варёной картошки с отрубями курицам, о Бобике не забыл… Позвал серого и худого кота. Тот лениво мяукнул, прыгнул с забора и прошёл мимо Владимира, уселся на крыльце и начал облизывать бок.
Когда увидел в миске молоко, посмотрел вверх, на человека, прошёл к ней.
Владимир вытащил из предбанника инструменты. Навесил калитку. Долго цеплял петли, выравнивал. Даже сделал новую щеколду.
Ножом подрезал виноградные лозы. Скрутил их. Засыпал опилками, набросал старых курток и закрыл шифером.
Устал. Вышел в огород. Облокотился на ржавую бочку, задумался. Пятнадцать соток! И целая вечность.
По дороге проехала машина. Владимир оглянулся поздно – поворачивала на перекрёстке. Томный взгляд и обычное равнодушие.
Ноги сами повели в дом.
К обеду был суп. Из квашеной капусты, блины. Компот зачерпнул поварёшкой из алюминиевой кастрюли. Выпил два половника.
Телевизор рябил. Хоть и Коля пристроил спутниковую тарелку на доме, помехи всё равно врывались шипением. Тогда Владимир стал переключать по порядку каналы. А потом и вовсе выключил ящик.
Так было лучше.
В тишине. В кристально чистой тишине Владимир почувствовал холод. Он пробирал его по спине. Под махровой рубашкой – по руке. И до головы–будто её сжимая. В глазах появились белые мошки, и Владимир присел на диван.
Тонометр показал сто шестьдесят на сто.
Таблетку запил водой, прилёг на диван. Задремал.
Первый год жизни в Павловке. Молодой, симпатичный парень Вова… Первый парень на целине. Именно так говорили. Новый трактор. Брёвна для дома. Ещё – тесак, рубанок, напильник и пила. Вот и его друг Миша тянет на прицепе шифер к окраине села. Бороздит свисающими брёвнами…
А вот уже и крыша отсвечивает бледным облаком.
Солнечные лучи… Парни идут по полевой дороге в кирзовых сапогах. На соседний хутор.
На танцы. Гармонь разрывается от веселья.
…и молодая Нина. Стройная. После колхозных работ танцует в лёгком ситцевом платье.
Кудрявая ещё.
Чуть позже–Вова показывает ей романтику. Стоя на берегу илистой реки, поёт песни собственного сочинения:
То ли ночь темна,
То ли звёздная?
Ослеплён тобою навеки…
Даже пританцовывает. Нина улыбается, хлопает в ладоши… И первый поцелуй под луной.
Ох, как! Годы-годы <…> Залаял Бобик. Владимир открыл глаза, прокашлялся. Десять минут дремал – будто вечность.
— Ну что ещё?–спросил у пса, когда вышел во двор.–Что тебя не устраивает? Никого же!
Бобик поджал лапы и заскулил.
— Вот только не надо этого, – Владимир погладил по бочку пса, тот ему руки облизал.Хочешь – ночью вой на луну. Мне всё равно.
Только сейчас не надо этой жалости. Хорошо?
Будто понял хозяина: завилял хвостом.
Несколько раз гавкнул.
Владимир не стал закрывать дом на замок. Задвинул штору в тамбуре и подпёр табуреткой дверь сенцев. Взял пакет, огляделся, не забыл ли что.
Вышел из ограды. Посмотрел по сторонам.
Дошёл до разбитой, но единственной асфальтированной дороги в деревне, и остановился.
Асфальт сушил листья. За ночь мусора принесло со свалки, что в пяти километрах к северу, разбросало. Забор Кривошеевых на днях рухнул. Гнильё не выдержало порывов ветра.
Плашмя–на избу. Даже задело окно. Стекло треснуло. Но не посыпалось.
Владимир пошёл вниз по улице. По обочине.
Редкие дома были целыми. Вот– Ивановых. Первый номер. Пустой дом. Уехали отсюда лет пять назад в райцентр. Что могли – с собой забрали. Что нет–оставили на судьбу времени. А время не жалело. Уже обвалился старенький шифер на стайках, крыльцо покосилось. За высокой травой окон не видать было, печная труба провалилась на чердак.
Не этого хотела Таисия Иванова. Не этого.
Ещё одна изба стояла около телеграфного столба. Звенья забора повалились вместе за гнилыми столбами, но около углярки–задержались. Казалось, если подойти ближе, дунуть, то непременно завалится и сам дом.
Но стоит… Между прочим, ухоженный дом.
И сорняков в ограде нет, и краска с наличников ещё не сошла. И даже пёс в будке скулит.
Владимиру показалось, что входная дверь открыта. Он сощурился. И вправду – открыта! Сошёл с дороги и спустился к раскрытой калитке.
Пуля, а именно так звали собаку, увидел Владимира, перестал скулить и поднял уши.
Присмотрелся и издал протяжный зёв. Потянулся и, завиляв хвостом, побежал навстречу.
— Ну как ты тут, Пуля?–спросил его человек.
Собака упала на бок, искренне прося погладить ей пузико. Владимир нагнулся, потёр шершавыми пальцами тёплое брюхо собаки и продолжил:
— Как Миша? Не выходит на улицу на тебя посмотреть?
Пёс наслаждался моментом. Даже выдавил блаженный звук.
— Ну, всё, хватит. Вот,–Владимир достал из пакета кусок хлеба,–вот, держи. Потом ещё принесу гостинец тебе.
Пуля схватил хлеб и побежал к себе в будку. Там и скрылся.
Владимир посмотрел на крыльцо, на открытую дверь. Ему на мгновение послышалось, что Лида, жена Миши, шинкует капусту позади дома… Но там никого не было. Показалось, точно показалось. И тогда Владимир поднялся на крыльцо и одним махом закрыл дверь. Даже не подумал зайти. Может, на обратном пути?
На крыльце задержался. Будто запамятовал.
Но осёкся и спустился по ступенькам.
— Пока Пуля, жди меня. Охраняй дом!давал наставление знакомый псу человек.
…Дальше до сельского кладбища. Через лесополосу – короче. Владимир обогнул деревню и вышел к водонапорной башне. Там, слева, на возвышенности, был погост. Странные ощущения: мёртвые будто смотрят с этого холма. Следят за своими жилищами. Особенно в метель, особенно в бурю, особенно – ночью.
Владимир присел на скамью у могилы Нины. Достал из пакета блины, компот, четок самогона и две стопки. Налил. Выпил. Завернул пшеничный блин. Откусил.
— Как тебе спалось, моя дорогая?–спросил он, глядя на потрёпанные ветром астры.Мне ужасно одиноко было. Я никуда не выходил. Только Бобик меня успокаивал. Да и кот серый. Не знаю, откуда пришёл. Вроде бы не наш. Я позвал, он подошёл. Пусть живёт.
Не объест. А мне хоть как-то повеселей будет,и после короткого молчания, – укрыл виноград. Надеюсь, мыши не сгрызут, а то жалко будет. Не знаю, что делать с огородом. Не потяну один. Даже если Коля поможет. Была мысль–засадить твоими любимыми астрами.
Или календулой. Или ещё чем-нибудь. Как ты смотришь на это? Даже не весь огород, хоть полоску в несколько метров. Не знаю…
Ворота заскрипели. Железные. Пронзительно заскрипели. Владимир замолчал, попытался разглядеть человека за сосной. Нагнулся вправо, приподнялся. Никого. Показалось.
— Миша, Миша… Это он,–и громко, чтобы его услышали, – я сейчас подойду! – почесав нос.–Вот. О чём я тебе говорил? Вот память-то дырявая! Хоть записывай, – засмеялся он. – Не вспомню, дорогая… Минутку. Я сейчас к тебе вернусь.
Владимир поднялся со скамьи и осмотрел кладбище. Старое. С осевшими могилами. С поваленными крестами. Огороженное.
И только сейчас пришло понимание: тут давно не было свежих могил. Лишь прошлые–в почти выгоревших фотографиях.
Он взял стопку с самогоном и прошёл до той самой сосны, где ему показался человек.
— Здравствуй, друг, – произнёс Владимир. – А я тебя увидел вон оттуда,– показал рукой.–Вот тебе рюмашка. Сам гоню. Скучно без тебя, друг. Сегодня заходил к тебе в жильё.
Дом ветшает, но ещё держится. Пуля, кстати, встретил меня. Я ему хлеба дал. В прошлый раз звал его к себе жить. Он не пошёл. Охраняет свой дом, твой… Попробую на днях поднять забор тебе. Но, боюсь, там сгнили столбы…
Траву кошу постоянно. Ты это, – нагнулся к кресту,–следи за Ниной. Она совсем рядом.
Я тебе доверяю.
Владимир поставил рюмку с самогоном на столик, положил несколько конфет. Повернулся. Хрустнули колени, но он лишь улыбнулся.
— Бывай, друг! Время будет – навещать вас буду. Не серчай, что так мало с тобой сегодня побыл.
Задержался ещё. Помолчал с минуту.
Вернулся к Нине. Рассказал о доме, о калитке и новой щеколде. Рассказал о варенье, о вкусном варенье. О Бобике, который тоже стар, но пытается не унывать. Капризничает иногда. Даже спорит.
— Вот только что с твоими вещами мне делать? Уму не приложу…
И после долгой тишины и дуновенья ветра:
— Мне сон снился. О нас. Молодых. Помнишь, как мы приехали поднимать целину?
Так вот… Шестьдесят пятый был, кажется.
Знаешь, Нина, я, когда тебя увидел, сразу себе вообразил – ты будешь моей женой! Когда ещё на партсобрании ты сидела и улыбалась всем парням. Я даже мысленно приревновал тебя к Толику… Или как там его? Не важно…
Ну, который жил у моста. А потом и вовсе увидел тебя с ним. Я ему хотел по шее надавать!
Мишка отсоветовал <…> Вороны залетали вокруг. Владимир посмотрел ввысь и выругался:
— Дьявольщина несусветная! Чтоб вы сдохли!
А потом поправил полотенце на кресте и произнёс:
— Прости, Нина. Прости. Не люблю этих птиц. Было бы зрение получше, стрелять бы начал! Я надеюсь, тебе не холодно. Я, кстати, принёс тебе кофту.
Владимир достал сверток (газеты не пожалел) и положил на скамейку.
— Я помню, что ты говорила… Что холодно тебе будет на просторах. Не мёрзни, дорогая моя.
Он просидел с час. Пока ветер не поднялся.
Пока тучи не стянулись над полями. Дождь обещал быть. Но не сейчас. Немного позже.
— Я к тебе ещё приду. Непременно.
Ниже кладбища стояла церковь. Одинокая, но до сих пор с богом.
Большие камни тонули в размякшем чернозёме, почерневшее бревно пряталось в голых ветках клёна. Трава желтела клочьями.
Владимир спустился по склону, опоясывая лебеду, и дошёл до входа в церковь.
Витражи разбили давно. Двери сняли с петель… Уже и в памяти нет имён этих безбожников. Кто-то даже пробовал кирпичи вырубать из стен, от раствора очищать, когда пришло осознание: храм веры разрушен. Но всё крошилось в пыль. Просто так–при ударе молотком о цемент.
До того, как церковь пришла в запустение, в ней венчали, отмечали праздники, отпевали…
Священник Даниил приехал сюда в шестидесятых. На основании здания приёма зерна он заложил веру Павловки. Ещё десять лет церковь строили. Ещё десять–расписывали, делали мебель. И лишь в восьмидесятых годах здесь впервые прозвучала молитва. Девяностые. Нулевые.
Но село угасало. А вместе с ним – храм веры. Всё меньше и меньше сельчан приходило на службу. Все реже и реже звучали колокола. Всё больше и больше свечей ставили за упокой.
Потом и вовсе случилась беда. Кто-то ночью проник в церковь. Обворовал её. И, уходя с награбленным, встретился в дверях со священником Даниилом. Верой и правдой… Жизнью и смертью.
Старца нашли утром, когда прихожанка Мария забеспокоилась–колокола замолчали.
Ему было шестьдесят три года.
…Владимир покрестился у порога. Поднял свой взгляд на ангелов, что встречали на вдавленной арке. Поклонился. Вошёл внутрь.
Пола не было. Вместо него–земля. Лики святых едва проглядывались сквозь отшелушенную краску на стенах. В стороне алтарь блестел золотом. Это единственное, на что не поднялась рука человеческая… У стены, залитой светом, лежала доска. На ней–Богородица. Владимир поднял икону и поставил на скамью. Сел рядом.
Он давно тут не был. Но его вера осталась прежней. Как и воспоминания о настоятельнице Марии, которая продолжала ходить сюда до последнего. И лишь сейчас Владимир задал себе вопрос: почему? Возможно, он знал ответ.
Возможно, именно здесь для одиноких людей есть место, где можно хоть немного побыть с кем-то.
Как и сейчас. В этой душевной пропасти.
Он встал со скамьи, из пакета достал свечи и подошёл к иконе. Лик был практически стёрт, но ему показалось, что именно здесь, именно напротив этой иконы, нужно чиркнуть спичкой. Пламя добавило света между двумя кирпичами. Фитиль затрескался.
Ещё одну свечу Владимир поставил за упокой Нины. Помолился. Услышал воркование голубей над головой. Устремил взгляд ввысь.
Но никого там не было. Показалось. Прочитал молитву. И поставил третью свечу напротив лика Николая Чудотворца.
…Стоял в сторонке, будто мешал кому-то.
Слушал звенящую тишину и думал об одном – насколько хватит ещё этого божьего дома?
Уж точно–на его век. А дальше…
Поклонился у алтаря. И вышел из церкви.
Владимир глубоко вздохнул, поправил ручку пакета и засеменил домой.
Калитка заскрипела, и Бобик радостно запрыгал около хозяина. Издал нежный звук и забил хвостом о землю. Зарычал, устремился к ногам хозяина. Порвал когтями пакет.
— Ну, ты чего?! – отодвигал хозяин пса рукой.
…Владимир растопил печь, приготовил ужин. По телевизору шла передача «Что? Где?
Когда?» Любимые загадки и головоломки. Тут, с азартом, Владимир выдвинул свою версию «черного ящика» и – ответил правильно.
Чай пил с малиной. К зиме здоровье подтянуть надо бы,–подумал он. Благо–запасы есть! И малины, и клубники, и вишни, и облепихи. И даже черёмухи. Всё сделала Нина.
Владимир растягивал каждую ложку варенья, соскребая с самого донышка банки. Потом и вовсе – налил туда воды, поболтал. Морс осел. Его научила Нина.
Трещал уголь в печке. Трубы нагрелись.
Владимир прошёл в комнату и снял кофту.
Из шкафа достал книгу– Тургенев. Затем он сел за стол, который стоял у окна. Включил настольную лампу. Она отражалась в стекле, хоть и тюль разбавлял чёткость немного. Шуршали страницы советского издания.
…Неизвестно, когда Владимир погасил свет – он не смотрел на часы. Неизвестно, до какой страницы он дочитал – книга выскользнула из рук и упала на пол. Неизвестно, что думал Владимир, когда ложился спать: какие чувства должен испытывать человек, понимая, что в Павловке он–последний житель?
Одно лишь известно было: этим вечером настольная лампа загоралась лишь в этой избе.
Как и завтра–будет.
Опубликовано в Южный маяк №4, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!