Татьяна Соловьева. ХАОС КАК ПРЕДЧУВСТВИЕ

Что случилось с тетей Марусей, мы точно не знали. То ли последствия инсульта, то ли прогрессирующая деменция — мы воспринимали болезнь соседки как данность. Она просто казалась нам, двенадцатилетним, очень старой, а сейчас пытаюсь прикинуть: сколько ей было? Семьдесят — семьдесят пять? Едва ли больше.
Мы с М. проводили на даче все каникулы. Маленький поселок в черте Москвы, начисто лишенный примет городской жизни, с одной стороны ограниченный лесом, с другой — полем и железной дорогой, за которую местные ходили только иногда — в «большой» магазин. Остров, маленькая Внутренняя Монголия, где все не просто знакомы между собой, но знают друг про друга все на несколько поколений назад. Приезжая сюда, я тотчас становилась «правнучкой Петра Михайловича», хотя прадеда живым не застала.
Тетя Маруся жила одна. Про мужа ее мы ничего никогда не слышали, на нашей памяти не только его самого, но и разговоров о нем не было. Сыновья-близнецы давно уже обзавелись своими семьями, а потом и следующими, один из них жил чуть ближе и приезжал чуть чаще, привозил стандартный набор продуктов: яйца, молоко, чай, крупы, хлеб, замороженные брикеты фарша — и снова исчезал на неделю или две. А она вставала с кровати и медленно, нерешительно, словно в самой возможности каждого шага приходилось сомневаться, шла на крыльцо.
Еще в прошлом году она так же неспешно ходила по поселку — из магазина или по каким-то иным делам, а в этом уже не покидала пределов дома.
— Сааааааш! — звала она их обоих именем одного. — Сааааш! — Протяжно и монотонно.
Это был не плач даже, а что-то сродни камланию, лишенное всякого практического смысла сакральное действо, ритуал, который нельзя было не совершать. Иногда она просыпалась ночью — и все повторялось. Тогда ее голос сливался с пением цикад, и на него неохотно и коротко отзывались сквозь сон местные собаки. Соседи иногда навещали ее, но в коммуникацию она почти не вступала, а худо-бедно обслуживать себя могла — убедившись в этом, гость, как правило, не слишком спешил заглянуть к тете Марусе снова.
Однажды утром она кричала особенно долго: поймала ноту и на каждом выдохе тянула ее: «Сааааааш!»
Мы с М. сидим на ветках дикой груши — верхних, но достаточно крепких для того, чтобы нас выдержать. Большая часть наших игр той поры заключалась в рассказывании друг другу историй — реальных и вымышленных — и ведении гипотетических диалогов: мы помогали случиться разговорам, которым случиться не удалось, строили окружающий мир из себя самих, создавали дополненную нашим сознанием реальность. Мы жили в мире слов — действия выполняли по отношению к ним вспомогательную функцию.
— Саааааш!
М. обрывает вокруг себя совсем еще маленькие дички и пытается перебросить через соседский забор.
— Что-то долго сегодня.
— Наверное, не приезжал давно. А может… сходим? — Я произношу это и сама себе удивляюсь.
Мы никогда не заходили не только в дом, но даже во двор тети Маруси.
— Туда?
— Ну, убежим, если что.
— Давай. Вдруг помощь нужна — позовем кого-нибудь.
Подбадривая друг друга глупым хихиканьем, мы осторожно пробираемся через заросший сад к дому.
Тетя Маруся стоит на крыльце в халате, накинутом на длинную мятую сорочку, зовет сына и смотрит на нас с легким недоумением, во взгляде ее читается:
«как же это вы пришли, когда вы — не он?».
— Теть Марусь, вам помощь нужна? — быстро выпаливает М., и я удивляюсь, каким высоким вдруг стал ее голос.
Она нас явно узнала, но зачем мы здесь, понять не может, просто стоит на крыльце и не сводит с нас глаз. А мы наперебой задаем вопросы и предлагаем помощь, словно стоит нам замолчать — и от решимости нашей не останется и следа, и тогда придется уходить. Уходить почему-то так же страшно, как оставаться.
— Лечь хочу. Лечь.
— Проводить вас?
— Да.
Окна во всех комнатах закрыты, в доме пахнет сыростью и плесенью. Я оставляю дверь открытой, но воздух дома и воздух улицы, как жидкости разной плотности, не перемешиваются. Дом выглядит так, как будто жившие в нем люди несколько месяцев назад в спешке бежали, побросав ненужную больше утварь и одежду в случайных местах, забыв на столе, подоконниках и полу остатки какой-то с трудом уже опознаваемой еды. Замечаю, что все поверхности в доме находятся в странном движении, и едва не теряю сознание. Воплощенный мой ночной кошмар — сотни, сотни тараканов не разбегаются даже среди бела дня в присутствии людей, а просто продолжают движение по ведомым только им траекториям. Вереницами ходят по столу и плите, тонут в раковине, вмерзают в стенки морозильной камеры.
— Бежать. Бежать. — С каждым шагом в недра дома голос во мне вопит все громче, но теми же темпами парадоксально крепнет уверенность, что никуда мы отсюда не уйдем. Точка невозврата пройдена — когда? Почему? Что изменилось за эти минуты? Куда вы торопитесь? — вы уже здесь.
Тетя Маруся тяжело ложится на продавленную кровать и неотрывно следит за нами, словно опасаясь, что мы в любую секунду не уйдем даже, а просто исчезнем, дематериализуемся. Мы остаемся. И потом приходим каждый день до конца долгих летних каникул: готовим что-то простое, разговариваем не столько с тетей Марусей, сколько просто при ней, убираем, ведем борьбу с непобедимой армией новокрылых и выбрасываем, выбрасываем, выбрасываем. Особенно не разбираясь, движимые не целью даже — инстинктом — расчистить пространство для жизни, победить хаос, стереть из памяти то, что было. Мы уже не понимаем, чем был весь этот хлам, когда он был вещами, предметами. Молча спрашиваем тетю Марусю, нужно ли, и она каждый раз качает головой. Всего этого уже нет, есть ли смысл за него держаться? Мы с М. — орудия. Мы просто уничтожаем то, чего давно не существует.
Каждое утро и каждый вечер тетя Маруся выходит на крыльцо и протяжно зовет уже не двоих, а четверых — сыновей и нас с М. — одним именем:
— Таааааань!
И мы приходим. Каждый раз преодолевая себя, приходим. Через пару недель дом выглядит полупустым, но уже не производит ужасающего впечатления. Просто дом, который уже и не помнит, когда был домом по-настоящему.

* * *

В конце августа мы разъехались с дачи. Соседку стал навещать мой дедушка, живший в поселке круглый год, и к концу сентября с тети-Марусиного крыльца раздавался уже крик: «Слааав!»
Потом ударили первые ночные заморозки. Блестящая от инея трава по утрам хрустко надламывалась под ногами. Цикады замолчали. Собаки старались не выходить без надобности из домов и будок — берегли тепло и силы. Воздух стряхнул с себя остатки тумана и стал совершенно прозрачным. Тетя Маруся умерла. Кто-то, кого она звала все эти годы, все-таки пришел.

* * *

Тогда ко мне постепенно вернулся страх перед тараканами. Бессмысленный и непонятный. Не перед жуками, пауками, кем угодно другим. Что таракан может сделать человеку? Он неприятен, противен, но не страшен. Но перед иррациональным ужасом рацио пасует, сдается сразу, не желая слышать объяснений.
Люди странно устроены: все эти наши совершенно невообразимые фобии — откуда, зачем? Хронофобы боятся времени: опоздать, не успеть, не смочь исправить ошибки. Символы и приметы времени, часы, смена дня и ночи и времен года, календари — все это внушает им опасение и тревогу. Есть люди, которые боятся жевательной резинки, ванны, дырочек в губке, косточек от авокадо, танцев, зеркал. Нас способно напугать что угодно: даже деньги или пупки (пупки, ну кто бы мог подумать: кого, казалось бы, способен напугать собственный пупок?). В то время как трихофобы опасаются волос, пеладофобы — лысых людей. И ведь они как-то сосуществуют на этой планете, ездят вместе в метро, стоят в очереди в супермаркете. На планете, где есть еще, например, софофобия — страх перед получением знаний. Потому что многие знания умножают скорбь и открывают ящик Пандоры перед новыми и новыми потенциальными фобиями. Или — вишенка на торте — страх перед чувством страха. Фобофобия — королева боязней, змея, кусающая себя за хвост. Сёрен Кьеркегор писал о двойственной природе страха: мы одновременно боимся заложенной в страхе возможности и стремимся к ней как к запретному. Иррационально. В каждом из нас затаился маленький ребенок, который отвернулся к стене и притворяется спящим, а сам в отражении телеэкрана на полированной спинке софы затаив дыхание смотрит «Кошмар на улице Вязов».
Заглянуть в бездну внутри себя. Безуспешно попытаться управлять хаосом. Бояться — но покупать авокадо, танцевать, смотреть в зеркало и идти в дом с тараканами. Ради чего-то. Снова и снова.

Опубликовано в Юность №11, 2021

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Соловьева Татьяна

Родилась в Москве, окончила Московский педагогический государственный университет. Автор ряда публикаций в толстых литературных журналах о современной российской и зарубежной прозе. Руководила PR-отделом издательства «Вагриус», работала бренд-менеджером «Редакции Елены Шубиной». Заместитель главного редактора журнала «Юность», старший преподаватель Российского государственного гуманитарного университета, руководитель отдела общественных связей «Российской газеты».

Регистрация
Сбросить пароль