В зимнем городе…
В зимнем городе снег
разделил нас на чёрных и белых,
на пушистых и голых,
немых и восторженно-смелых,
на гриппозно-морозных,
на лыжно-коньковых и квёлых,
спиртуозно-весёлых
и так — беспричинно весёлых,
беззаботно скользящих,
смеющихся, плачущих, спящих,
барабанно-стучащих,
хрустящих,
зубами скрипящих,
тех, кто падает,
мёрзнет,
взлетает, и вьётся,
и бьётся…
«Огонька не найдётся?..»
Конечно, найдётся. Найдётся.
Волей-неволей
Волей-неволей (неволей — чаще)
я выбираюсь в лесные чащи…
О кислород, хлорофилл, дендрарий!
Время танцует без наших арий,
фурий, горгулий, химер и пифий,
жёлобу — шар, а бумаге — грифель.
Время поёт и без наших жалоб.
Что бы в безвременье с нами стало б?
Что же, пройдёмся по мокрым тропам,
су´дьбы вверяя стопáм и стóпам,
не отмечая ни страж, ни метра,
не замечая бревна и ветра,
не замечая того, что бренно,
это — напев, и припев, и рефрен, но…
Уподобляясь прыгучей лани
время от времени, длань от длани
не отличая и не ревнуя —
в чащу лесную, в чащу лесную,
в рощу и бор, в зеленя, в малину…
Наши леса не стреляют в спину,
в наших окопах и порох слаще…
Волей-неволей.
Неволей — чаще.
Тётки
Тётки идут строем, поют хором, сверлят буром;
тётки: коровам — сено, печи — полено, зерно — курам;
тётки — борщи и шмотки, чума и дрязги в осиных сотах,
тётки в делах-заботах, в плащах и шляпах, в чулках и ботах.
Утром — платки-базары, корзины, куры и сами дуры,
вечером — тары-бары из мелкой тары и шуры-муры;
дыбом и хна, и басма, воскликнут страстно: «Сармат мой, скиф мой!»
После — об стол оболом, глаголом голым и рифмой, рифмой!
Жизненное
«Все мы вышли из гоголевской „Шинели“»,—
справедливо говорят русские писатели…
Мелькиор де Вогюэ
Я выкашливал зимы, как кошка шерсть,
я топил сомненья в весенних лужах,
я носился вихрем, футболил жесть,
становился выше и как бы лучше.
Я ночами слушал, как шкаф вздыхал,
со своими скелетами вечно в ссоре,
я вынашивал план, и летал подвал,
и чердак, и живопись на заборе.
Присобачен, приклеен, прибит гвоздём,
прислюнявлен к лику своей эпохи,
я шуршал печальным календарём —
отрывным, худеющим на издохе.
Просыпаясь, я знал: есть одна стена,
за которой другая. Я был живучим.
Засыпая, я думал, что новизна —
это то, что пугает, а пуще — учит.
Мне на шею кидался цепной кобель,
я не сразу заметил, что веку крышка,
я купил пальто, (не сказать — шинель),
обернулся и понял, что жизнь — пальтишко.
Много позже,
в прихожей снимая жизнь,
становясь горбатым,
я шёл к дивану,
а когда, надевая её,
выходил —
становился выше
и как бы
лучше.
Улыбайся
То не блудный сын воротится бумерангом,
не Угрюм-река утечёт, обернувшись Гангом,
не роман сгорит во сто глав и с одной ремаркой,
то — дворец-ларец и плац с триумфальной аркой.
Не гранит, не мрамор — всего лишь молдинг,
за окном — консалтинг, за дверью — холдинг,
за рекой малина. Мои три сына
не дают мне повод, но есть причина
проявлять извечную человечность —
пирожковость, водковость, чебуречность.
Заходи, прохожий, но будешь букой —
мы сгрызём тебя между сном и скукой.
То не утлый чёлн влеком по волнам плебейства,
не колючий тёрн, но — поэт и глава семейства,
то — пророк диванный, философ толчка и ванной,
мониторной моторной жизни, сиречь — экранной;
без руля и ветрил, под парами, укрыт ветрами,
он не здесь, не с нами, он мысленно за горами,
в башмаке дыра. «Вселенная, разверзайся!»
Улыбайся, Господи, улыбайся…
Москва
Москва! как много и так мало,
как далеко и нелегко
от Павелецкого вокзала
до искромётного Клико.
Мой Пушкин выглядит не старым —
позеленевшим от тоски,
недаром дышат перегаром
в кафешках плюшки и стишки.
Чаеп ИИ тие в сторонке,
машинопись мышинокак,
небарабанной перепонке
по барабану, что и как.
Изображая, искажая
своим фасеточным глазком,
лечу, кружа, я, и жужжа, я,
не сожалея ни о ком.
Из всех шальных штрихописаний
левописание любя,
я извлекаю пиросманий
для внутривенного себя.
Рассвет булавками заколот,
но совершенно ни при чём
тот, кто идёт в жару и холод
воздушно-капельным путём.
От Александровского сада
до третьесортной суеты —
моя любезная отрада
кроваво-красной красоты!
Предчувствие зимы
Зубровка, осень, лёгкая рука;
Сползая в холод, думаешь о печке,
Туманным утром думаешь о печке
И о тепле живого огонька.
Когда-то мысль летела в небеса,
Но, отражаясь от небесной тверди,
Не возвращалась мыслию о смерти,
А воплощалась в виде колеса,
Коловорота, лазера, резца —
Всего, что славит чудо этой тверди.
Гранит и мрамор, золото и медь…
А мне милее глина и водица;
И если сможем что-нибудь успеть,
Так это обозреть родные лица,
Напиться горечи и радости напиться
Иль что-нибудь о вечности пропеть.
Вдохнуть ещё хоть несколько минут
Спокойствия, блаженства и отрады,
Певца запечного звенящие рулады
Услышав, упоительно вздремнуть.
Трещат поленья, пахнет чабрецом,
Стучит калитка выбитым кольцом…
…А ночью выпал снег.
Ладошки, варежки…
Ладошки, варежки… Чтоб не сойти с ума,
Смотрю в окно и думаю: «Зима».
Смотрю в окно: девчонка лет пяти,
Ладошки, варежки… Постой, не уходи!..
Бегу по лестнице, бегу куда-то вдаль,
Бегу по снегу…
…Кончился февраль…
У города и времени свои
Сквозные проявления любви.
Изношена история до дыр —
Империя, мистерия
И др.
Многосерийна, многослойна и
Многоголоса, чёрт её дери!
И знаешь, птица: если Брем не врёт,
Неволя память отшибает влёт.
Пусть город спит. И даже пусть не спит —
Пускай замками ржавыми скрипит,
Пускай тоскует, жмурится, и ждёт,
И никогда меня не узнаёт,
Кряхтит, и кашляет, и шинами шуршит,
И ворошит былое, ворошит,
Где каждый дом одушевлён и нем,
Где в каждом доме тысячи проблем…
А кто-то утром станет у окна,
Посмотрит и подумает: «Весна».
Опубликовано в День и ночь №5, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!