***
Ах, с этим буйством нету слада –
июльских мальв дремучий бор!
Шмелям пресыщенным отрада
их разномастный коленкор.
В них, пересыпанных цветами,
весь мир заполонив собой,
взахлёб – о чём, не помнят сами! –
цикады гомонят гурьбой.
Замрут, как дети, от испуга,
когда с корзинкою в руке
я пролечу вдоль стёжки вьюгой,
следы оставив на песке.
И там, за маревом в долине,
исчезну в сонме диких трав,
в терлич-траве, в степной полыни,
собрав в охапку сон и явь.
…Сакральность солнечного света,
волхующего сквозь плетень,
янтарность яровых ранеток
в тазу, кипящем на плите,
сдуревший от восторга пивень,
разголосивший близь и даль,
и ахнувший сквозь солнце ливень,
что мальвы окунул в сусаль…
Посмотришь в радостные выси,
и в десять беззаботных лет
вдруг сердце заискрится мыслью:
конца и края счастью нет!
***
Я из тутошних мест,
где полынны ветра,
где сугробы по пояс к Николе.
Я – берёзовой роще родная сестра
и корнями вросла в это поле.
Как зарделся калиной морозный закат!
Зазвонили к вечере так ладно,
что посыпался иней с крестов и оград,
донесло от стогов запах мяты.
Потянулись из труб золотые столбы,
Заморгали сквозь темень оконца.
Здесь подачек особых
не ждут от судьбы,
здесь встают с петухами, до солнца.
И голосят в причёты порой от тоски,
коли вовсе душа «занемогла».
А бывает, поют всё от той же тоски
задушевным прабабкиным слогом.
Да, за хлебом – пять вёрст,
да, в метель не с руки…
Но зато недалече до Бога.
***
Цикадами ночь стрекотала в анисовых ситцах,
пыльцою подлунной кропила цветы в палисаде.
И явственно так, словно мне это вовсе не снится,
от поступи чьей-то скрипели в дому половицы,
и глаз не смыкал Чудотворец в старинном окладе.
Черствеет душа, остывает в разлуке с природой…
Моя ль в том вина, или век наш, бездушный, повинен?
Не хожены стёжки – и в сердце скулит непогода.
И саднит печаль, став мучительной раной за годы –
совсем истончилась сакральная связь-пуповина.
Опять закипают в родимых долинах анисы,
к полудню завит палисадник златой повителью,
над поймой двух радуг цветастых легли коромысла,
в берёзовых кронах умытое солнце повисло
опять без меня… Без меня здесь рождались, старели…
А ночь напролёт от любви изнывали цикады,
и спать, – хоть убей! – не давали в дому половицы.
И я! Это я! Приглядись: вдоль вишнёвого сада
чуть свет, по заре, даже росы ещё не обмяты,
в косынке белесой иду за водой на криницу.
***
О, Родина!
Штапельный ветер
и простенький ситчик небес,
и всклень, под завяз, в первоцветах
пропахший медушником лес.
Без памяти, до исступленья,
мир Божий всё крепче люблю:
и отчее это селенье,
и церкву на дальнем краю,
погост за оградою древний,
и пожню, что скрыл березняк,
и в грае грачином деревья,
и старый бескрылый ветряк,
и глинистый этот просёлок,
что помнит прапращура след,
что мне столько лет, даже в морок,
лучит негасимый свой свет.
***
Ну, наконец! Из горних закромов,
прорвав сермяжные
заштопки и заплатки,
струится новь на заспанность домов,
на немоту полей, на деревов кудлатье.
И утерпежу нет! Скорей на свет!
Душа неотвратимо рвётся в эту замять.
Туда, где догорает бересклет,
где чернотроп усеян
снежными цветами.
Склонясь к груди простуженных долин,
врачует раны и хворобы первоснежье.
А шар земной, заблудший исполин,
лети-и-ит…
летит, уже не чуя меток обережных.
***
Просёлок. Татарник. Табун за околицей.
И спелой клубникой пропахший угор.
В травище по плечи – берёз белостволица.
Крылатая воля! Безбрежный простор!
И вроде давно я тоску пересилила –
бывала судьба и со мною щедра.
Но манят и кличут омытые ливнями,
спалённые солнцем родные ветра!
***
Заря вознеслась, и над полем,
над лугом, где мчит грузовик,
над горсткой берёз белоствольных –
снопы золотых повилик.
Плотицей блеснула под кручей
упавшая в полночь звезда,
жемчужною росною тучей
вдоль поймы легла резеда.
Плеснулась широкою песней
черёмухи майская цветь.
Лучат голубые пролески
очей милой матушки свет.
…Нарядной скатёркой столешню
накроют для жданных гостей,
покличут соседей поспешно
наслушаться свежих вестей.
Пожарят на сале яишню,
блинов от души напекут,
бутылочку свойской отыщут,
в саду самовар заведут.
хмельные потом под окошком
от счастья затеют опять
плясать и вовсю под гармошку
частушки до свету страдать.
Душа воссияет от лада,
Прошепчет, случись, на краю:
«О, Русь, драгоценная Лада!
Не верю в погибель твою!»
Не верю в надрыв твой сердечный,
и в незаживление ран,
и в русский авось наш беспечный,
в дырявый извечно карман,
покуда в селении нашем –
я знаю: врагам не с руки –
всем миром и сеют, и пляшут
родные мои земляки.
***
Росную каплю
обронит былинка –
сонно аукнет
в лугах тишина…
С этого взгорья,
от церквы старинной,
как на ладони,
округа видна.
Ветер над полем
расперится птицей –
рожь загуляет
молочной волной.
Не перестанут
довеку мне сниться
эти безбрежный простор
и покой.
Разве не праздник,
не радостно сердцу –
житное поле
во весь горизонт?
Не надышаться
и не насмотреться,
хочешь не хочешь –
душа запоёт.
Этот просёлок,
что вышел навстречу,
помнит в пыли
босоногий мой след…
Жмуркие окна
моей восьмилетки
не погасили
доныне свой свет…
Что ж бы не жить-то
на этом приволье?
Ждать к сентябрю
на столе новины,
рощи стозвонной
любить белостволье,
с хрустом рубить
к Покрову кочаны…
«Сколько вас, тех,
что искали, где краше, –
мочи не стало
у поля молчать, –
как погляжу-то,
обличием наша…
Только не помню вот:
чья же ты?..
Чья?..»
\
Опубликовано в Новая Немига литературная №3, 2023
