БАБЬИ КАМНИ
В октябре просветы и радости так редки, что с нетерпением ждёшь-не дождёшься Покрова — главного осеннего праздника.
По той поре у запасливого мужичка на дворе и кудахчет, и похрюкивает, и мычит, и ржёт. Амбары доверху набиты сеном, за огородом — не один стожок соломы, в закромах — мучица нового помола, в достатке и пшенички, и ячменя. Почему ж не попраздновать? Самое времечко.
Полевые работы с дождями схлынули, а по первопутку можно и сани опробовать, в гости к сватьям-кумовьям прокатиться. А коли те опередят, подсуетятся, пораньше запрягут да нагрянут ни свет ни заря, так крепкого хозяина врасплох не застанут. Пока разгорячённых лошадок оботрут, к коновязи пристроят, овсеца зададут, пока мужички степенно перекурят, пока хозяин похвастается перед гостем племенным гусаком, а то и сторгуется тут же обменять, пока гость прикинет вес «заводской» крольчихи, подивится её крупнющему выводку, хозяйка, благо не надо наскоро рядиться (сами ж в гости собирались!), метнётся по хате и в считанные минуты накроет такой стол, что станет ясно: гости заживутся с неделю, не менее. А для кого же такие запасы заготовлены, как не для родных-близких?!
В чулане как раз сальцо морозцем прихватило, а в погребе такие разносолы, что зиму зимовать — в ус не дуть. В закромах, на полках да прямо на земляном полу — кадки, кадушки, кадушечки, бочки, бочонки, бочоночки, вёдра и кастрюли, кубаны и банки. А в них! Капустка квашеная, огурчики-помидорчики солёные, антоновка мочёная, маслята-рыжики с вишнёвым и смородиновым листом, с укропчиком и хренком. Выбирай на любой вкус! Хоть каждый день праздники устраивай. Не соленья, а вкуснотища!
А чтобы сохранить всю эту замочку-засолку, у проворной хозяйки с лета на завалинке не один десяток валунков просушивается, своего часу дожидается. Ведь для сохранности урожая, чтобы соленья хрусткими да вкусными оставались до поздней весны, а то и до новины, в бочки-кадушки гнёт укладывают.
Ни одна бабонька деревенская не упустит удобный гладышек. Да чтоб потяжелее, повесомее. Да чтоб из песчаника или кремния. Ни в коем разе не известняк, поскольку он для кухарских дел не годится: рассол закисшей капусты или огурцов — и глазом моргнуть не успеешь! — разъест непригодный камушек, в прах рассыплет.
Величали этот «бриллиант», а он и впрямь в хозяйстве драгоценен, в разных местностях по-разному: и гладок, и гнеток, и увалень, и тяжедав, а то и просто — давок. Названия эти от работёнки его (такой простой, но такой необходимой на крестьянском подворье) — давить, придавливать, прижимать, утаптывать, жать да теснить. Коли камушек ладный, так и огурчики в рассоле пребывают, не пустеют, не всплывают. И рыжички в самый аккурат, и капустка так под ним сомлела, что сок её и не сок вовсе, а какой-то божественный напиток: и бодрит, и силушки придаёт. А силы мужичку ой как надо за зиму поднакопить, к работам весенним полевым поднабраться.
Где бы мужичок такой камушек ни заприметил: на берегу речушки ли, на лугу ли, в перелеске, — валунок тот на телегу вскинет да жене в подарок и преподнесет. Хоть и зовутся увальни «бабьими камнями», но собирают их испокон веку только мужчины. То ли потому, что тяжеловаты, то ли оттого, что непростые они. С какого места подобрал, оттуда же и энергетику на свой двор принёс. А с этим не шути. Бабоньки побаиваются что ни попадя в дом нести, а потом ответ перед мужем держать. Пусть уж сам хозяин рискнёт. Камень через некоторое время, как пить дать, себя покажет. Потому исстари к выбору его народ подходит серьёзно.
Упаси Господи, поднять гнеток у просёлка! Ещё запретнее собирать «бабьи камни» на росстанях, где пересечённые дороги образуют крест. Знамо дело, самое колдовское место — росстани. Всякая уважающая себя ворожея шмыгает под ночным покровом на это злосчастное место. Сколько её змеиного сглаза да шёпота легло на камушки, что к несчастью своему закатились на перекрёсток полевых дорог? Сколько бед и хвороб легло на их седые, порою даже замшелые, обветренные головушки? Приподарит непосвящённый в тайну «бабьего камня» жёнушке такой валунок, ан глядь — в подвале потоп. Обручи на кадушке от тяжести не ведомых ни хозяйке, ни её мужу впитанных в голышок чужих грехов лопнули, бока-днища рассыпались, рассол ушёл. Огурцы пустили такой дух — хоть вон беги. Капуста прогоркла. А грибы — плесень плесенью. Все труды хозяйские — поросятам в кормушку, а то и вовсе в навоз.
Предусмотрительная бабонька, как подъедятся разносолы, кадушки — прямиком на реку. Промоет, утопит в омутке на всё лето. А валунки сполоснёт да отдыхать пристроит. И камушки до поры засыпают. Вылежатся они к осени, дождями выполощутся, солнышком прожарятся. Принюхаешься: вольным духом пахнут да свежей проточной водицей. Ошпарит их хозяйка кипяточком — разбудит. И хоть сразу в кадку.
Другое дело — увалень-находка. Хозяин несёт его, не давая в руки жене, в баню. Прокаливает, пропаривает, смывает всевозможные колдовские чары. А перед этим, не переступая порога, снаружи бани вычитывает над камнем:
«Снимаю с тебя, царь-камень-каменище, дремоту лесную, тяготу земную! Не режь ребром, служи добром! Станешь давить — не раздави, из рук скользнёшь — белых ног не трожь. А сунется ворище, не сдвинет каменище! Аминь».
После пропарки хозяйка поджидает остывший и обсохший камень с холстинкой. Входит в горницу, чтобы каменюгу «умаслить». Конопляным или подсолнеч
ным маслом на него поливает, со всех сторон натирает. Ещё наши предки считали, что валунок может хранить память долгие годы (быть злопамятным или добропамятным), и потому, перед тем как доверить ему ответственную работу — хранение продуктов на зиму для всего семейства, новый камень «умасливали», завоёвывали его расположение.
Коли приснится хозяйке, что она гнёт-валунок в кадушку укладывает, возрадуется сердешная (как душечка-то не ёкнет?): клад по весу с приснившийся камень в самом недалёком будущем сыщется.
Это теперь банки-склянки, а раньше (веками!) соленья-квашенья хранились в бочонках да под гнетком. Камушек каждый раз подбирали на глазок. Вес его зависел и от величины кадки, и от того, какой продукт в неё укладывался.
К примеру, для огурчиков сойдёт средней тяжести грузец, а помидор — овощ нежный и обращения к себе такого же требует, потому и валунчик в помидорный бочонок отбирают самый наилегчайший. Грибы же да капуста — ребята простецкие, и камень аккурат по ним — погрубее да потяжелее приберегают.
Прежде чем гнёт уложить на дощатый дав-кружок, принято ошпаривать и камень, и круг крутым кипятком, споласкивать солёной водицей. Бабушка моя, дочка знаменитого на всю округу бондаря, суетясь по осени в погребце у напо-лов-кадушек, каждый раз пришёптывала известную любой деревенской бабе присказку: «Не сеяно, не молочено, в воду обмочено, камушком пригнетено, к зиме приблюдено». Прохлопочет, бывало, она дотемна в подвале, «уберёт напольчики в зиму», перекрестит каждый не один раз, а как выберется на свет Божий, подопрёт дверь да напоследок и прочтёт: «Помидорчики-огурчики во соку, что красна девка на боку: лежат — не маются, спят — наслаждаются. Будет нечистому пусто, а нам зимой густо. Аминь».
И по сю пору известна хозяйкам эта нехитрая присказка. Выслушает её каму-шек-валунок, закряхтит, поднатужится — холода-то ещё только подкатывают, работы невпроворот! — и станет ладно справлять своё дело: следить, чтобы грибочки-яблочки из рассола не выскакивали, чтобы круги чин-чином поверх солений возлежали. Тогда и зиму перебедовать — что с горы камушек скатить.
НАШЕ
Земля лугов душистых, росных,
Российских далей глубина.
О, край июньских сенокосов!
И синь прудов, и тишина…
Пройдя тернистые дороги,
Босая, по своим грехам
Иду к отцовскому порогу,
К твоим, Россия, берегам.
Ещё и солнце над Поповкой не поднялось, а я уже успела накрутить корзинку подобабков. И вот теперь, довольная добытком, возвращаясь из лесу, присела передохнуть на своём излюбленном месте у околицы, на Мишкиной горе.
Июньская пора — самый цвет нашего среднерусского лета. Воздухи настолько звонки и прозрачны, что с верхотурья игинского холма, кажется, можно рассмотреть не только притулившуюся на левом берегу Кромы Гавриловку, но и Богачёв бор, и кресты Кировского погоста, и громадные омшелые валуны у истоков ручья Жёлтого, и, прищурься, — туда дальше, дальше во все стороны… до самых пределов — повсюду отчая земля; замри, прислушайся — уловишь родное наречие, на нём говорит каждая былинка в поле, каждая птаха в лесу.
А небушко нынче расстаралось: гладенько, без единой морщиночки расстелило на свою столешню подсиненные вчерашним дождиком холщовые скатёрки — любо-дорого! Теплынь стоит такая, что цветы перепутали свои сроки — зарёю, когда я выходила из дому, когда ещё и табун из ночного не вернулся, петровы ботожки уже лупастили вовсю, видно, и на ночь не смыкали своих длиннющих голубых ресниц.
Разоспавшийся ветер не колыхнёт, не шуркнет заполонившими косогор кукушкиными слёзками, не заколыбелит макушки поднебесных Меркулихиных тополей — как сронился с вечера вместе с выжавшимся над избами дождём в таволгах За-камней, так и дрыхнет себе без задних крыльев.
В недосягаемой вышине — юль-юль-юль! — заюливает жаворонок; неподалёку от меня, пристроившись на самом кончике сосёнки-самосевки, дрититекает, склоняя голову и посматривая в мою сторону то левой, то правой блестящими бусинками, белобока; у глинистого обрыва суетятся, таскают мошек, выкармливая прожорливых птенцов стрижи; в низине трудятся, не мымыкнут, лишь иногда оторвавшись от сочного корма, довольно, всей утробой, вздохнут успевшие соскучиться по раздолью за короткую летнюю ночь бурёнки; уморившись от блуждания, наконец угоманиваются под амбарами собаки; зато во всё горло из конца в конец деревни орут очнувшиеся кочета, да в ракитнике на всю ивановскую уже кашляет дымом Афонина кузня.
По взбитому в пух просёлку в сторону Хильмечков с полчаса назад протара-тайкал на Воронке дядька Николай. И вот уже с закрайки доносится запах свежескошенной травы, видать, спорый сосед успел пройти пару ручек. Каждый день он старается, приглядев где-нибудь заранее, сшибить для своей дюжины кроликов свеженького клеверку.
Из-под горы от обнесённого берёзовой городьбой тырла заструившийся на солнышке пар приносит коровий дух, смешанный с духом подсыхающего навоза. Совсем рядом, в невыколосившихся овсах, мыкает, пуская слюни, чей-то облудив-шийся телок. От него пахнет парным и свежесдёрнутой молодой зеленью.
А прямо передо мной, как на ладони — деревня. Она карабкается по склонам большущей горы, скорее всего, единой в допотопные времена, но развалившейся в позднейшие, в пору великих природных катаклизмов, на две части. В низине, в овраге этом, в самом его разломе прижился, может, ещё в те, первые времена, да и поныне здравствует, ведя себя очень смирно, наш ручей Жёлтый. Сколько себя помню, столько помню вросшие в его тростниковые берега неохватные осокори, утоляющие жажду водами этого вроде бы и неказистого, но такого живучего ручья.
Тот, кто окрестил ручей Жёлтым, поторопился, не дал себе работы вглядеться в его душу. А она у него такая удивительная, яркая! Ну какой же он жёлтый, когда
горит и переливается всеми цветами радуги, а дно выстлано такими весёлыми разноцветными камушками? Этой своею радостью вместе с искрящимися водами у местечка Облога он щедро делится с речушкой Кромой, которая, в свою очередь, доносит её реке Цон, а тот, если не утеряет из памяти на долгом пути, поделится нашей игинской радостью с матушкой Окой.
Ближе к Жёлтому, по склонам оврага — сады со всякой всячиной: с шишкастыми пепинами; с прозрачным, даже семечки можно сосчитать, белыми наливами; со сладчайшими ало-полосатыми, аж сердцевина донельзя тёмно-розовая, знаменитыми игинскими штрифелями; с веснушчатыми, первым лакомством ос, дуль-ками; с одомашненными, хоть и не самого крупного калибру, но варенье из них — первый сорт! — дичками-грушами; с жёлтыми — по форме и цвету подумаешь: абрикосы — медовыми сливами, и много, не перебрать, ещё с чем.
Рядком к этим садам примыкают осыпанные самосейными укропами и маками бахчи. К августу, когда пугала приморятся от бессменного бдения и оглохнут от нахального карра днюющих на их плечах грачей, когда солнышко окончательно выжарит их набитые соломой штаны и рубахи, а подсолнухи от стыда надвинут до бровей исклёванные и обсиженные самовольной птицей картузы, — зелёный бахчевой колер к этой поре постепенно поменяется на красно-помидорный, рыже-тыквенный, золотисто-кабачковый, огненно-перечный, одним словом, разукрасится в самые отрадные, самые желанные и долгожданные для деревенского жителя цвета.
По горе, по самому её хребту, под серыми шиферными, кое-где красными железными крышами — пяток пригоршень опрятных деревянных изб, с лица их — заполонённые нарядными мальвами и облокотившимися на изгороди пронзительно-жёлтыми золотыми шарами палисадники. На задних дворах — разномастные сараюшки и подклетья, пчельники, сенники и амбары.
Избы побогаче обиты в ёлочку тёсом и все как одна выкрашены снизу до половины стены в зелёный, а выше, до верхнего венца — пренепременно в небесноголубой. И по наличникам — розаны да петухи. У тех, кто живёт попроще — таких большинство, — благодаря заботе осенских проливней, зимних ветродуев и летнего нещадного солнца, бревенчатые стены серебристо-мышастые, ничем особым не приметные, разве что такими же, как и у крепких хозяев, яркими наличниками. Ну, без этого уж никуда — хоть расшибись, а наличник распиши!
Сейчас, в середине лета, окна изб ни днём ни ночью не затворяются. В их проёмах чуть поколыхиваются свежие от синьки тюли, сквозь них алеют извечные приживалы деревенских подоконников бальзамины или герани — это уж какой хозяйке что по нраву. В теньке, под увитым хмелем навесом, на каждом подворье — если не лавочка, то отполированное до блеску старушечьими душегрейками, ребячьими штанишками толстенное бревно. А на крыльце тоже пара скамеек да тут же, на вольном духу, на всех — длиннющая деревянная столешня — чайком соседкам побаловаться, рюмочку “свойской” мужикам тоже по-соседски с устатку пропустить. На ней, на покрытой клеёнчатой скатертью столешнице этой — кувшин с купавками, что под горой у родника расплескались неохватной золотистой лужицей. Кто ж о них не знает, кто, спускаясь на ключ за водой, не позарится, мимо пройдёт? Рядом с цветами — россыпью и пучками луговая земляника, она, эта
«бабья забава», в наших местах во все века не переводилась. За ней и ходить-то на край света не нужно — её и в лугах, и на косогорах — необорная насыпь.
Под крыльцом жилищ — по псинке. Какую раззолоченную будку ни справь, всё одно под половицами, по которым домашние ходят, ей спокойней. Это чтоб не проморгать и коту не досталось, когда хозяйка гусика станет потрошить, когда ребятёнок жамочку обронит, когда хозяин удочки из-под застреха вынет да спро-вадится за окушами.
Кошку эти собачьи заботы не одолевают. У неё на сеновале подросший приплод — душ шесть, не меньше, за ними — глаз да глаз, не оторваться. К тому же она знает наверняка: хозяйка — сама мать, как никто её положение понимает. А потому лови, кошка, не лови сейчас в избе мышей, бей не бей в хлеву крыс — плошка утрешника и плошка вечёрашника ей, без сомненья, всё по тому же праву многодетной мамаши обеспечены.
Вчера задался хлопотной день. С утра насупило, почернело и со стороны Гнез-дилово крутыми валами пошла надвигаться на игинскую округу сливовая тучища, а в Плоском логу, как нарочно, поспело первое сено. Все, от мала до велика, побросав свои дела, кто на телегах, кому повезло — на грузовиках, кинулись вывозить его в деревню, под навесы. Гроза тужилась, тужилась, но всё никак не могла разродиться. Видать, вмешался Господь, не позволил пропасть людскому труду. Управились вовремя.
Часам к шести вечера, когда прорвались первые капли, такие крупные и звонкие, что можно было подумать: кто-то вбивает в крышу гвозди, — к этой поре последние навильни сена были вскинуты на чердак сарая, и мы облегчённо вздохнули.
Дождь долго собирался, ухнул и, как это часто бывает в жаркую летнюю пору, выплеснув махом всклень наполненную лохань, отступился.
И сегодня погоды опять до звона ясные, и только громадные лужи в придорожных канавах, всё ещё спутанная, не успевшая за ночь распрямиться огородина да продырявленные лихим напором дождевых капель нежные листья лопухов напоминают о вчерашнем вероломстве.
Уж так повелось, что с появлением на чердаках и в амбарах новолетнего, до истомы душистого сена, на нём обустраиваются постели. В сарае тепло, ничего особого и не требуется: раскинешь поверх сена домотканую, сработанную ещё на бабулиных кроснах постилку, заберёшься под стёганое лёгонькое лоскутное одеяло — и дрыхни до той поры, покуда по ранней заре какая-нибудь пронырливая курица не взлетит к тебе на сеновал, чтобы обустроить гнездо да нанести в нём потом с десяток яичек.
Сколько раз, помнится, так случалось. Пропала и пропала курица, решили: либо хорь задрал, либо лиса из Ярочкина леска допялась. Но проходило время, и однажды, стоя случайно на тот момент на дворе, видишь забавную картину: сначала из раскрытой двери чердака, истошно кудахча, вылетит распропавшая курица, а следом за ней, отчаянно пища, посыпятся цыплята: благо лопухи у сарая — не уследить, вымахивают лес лесом. Для найдёнышей они оказываются спасительной люлькой и не позволяют им разбиться.
Сижу, о всяком-разном вспоминаю… А тем временем к Жёлтому собирается
целая ватага малышни. Вон белобрысый Савинкин Сашка, вон Витька Стёпин — ещё и вода не успела прогреться, а они уже плещутся. Теперь когда-когда докличутся их домой тётка Валя с тёткой Марусей, ну разве что спустятся в подгорье за ними с лозинками сами. Дел-то у ребят не перечесть: и до посинения, до гусиной кожи начебурахаться, и пескарей из-под валунков надёргать, и яиц у Макеевой бабки из курятника натаскать, и на костре яичницу с пескарями в припрятанной в тростниках консервной банке сварганить. Да мало ли ещё чего вздумается? Вишь, опять что-то затеяли: гомонят так, что Кузины гуси, спускаясь с горы прополоскать горлышки на Жёлтый, погоготали с испугу и завернули обратно.
На омутке две девчонки — никак не распознаю, кто бы это мог быть, — пришли с постирушками, с вальками. Подоткнули за пояс подолы сарафанов и давай шлёпать-полоскаться. Так и надо думать: оглянуться не успеешь, как подоспеет престол, Сергов день. Вот они загодя занавески-то и поснимали, чистоту наводят. В сенокосную да огороднюю пору на это времени не хватает, разве что урывками.
А парня, что подвернул к ним на велике позубоскалить, сразу узнала. Ленька Полетаев, тут и гадать не нужно: где девчата, там и он, ухажёр.
В голубом, до рези в глазах, платье, в повязку беленькая косынка, с перекинутыми за спину, нанизанными на коромысло ведёрками спускается на родник Любашка Леонова. Остановилась на полпути, сбросила ведёрки с коромыслом в анисы, приложила руку ко лбу козырьком и за Лёнькой, за девчонками, хохочущими от его щекотливых шуточек, наблюдает. Прям-таки остолбенела: увивался, увивался он за ней, а теперь, ишь ты, с её подружками шуры-муры разводит. Так что же она хотела? За таким красавцем, как Лёнька, — глаз да глаз, охнуть не успеешь — прямо из-под носа уведут.
Чуть ниже по течению ручья, на омшелом валуне пристроился дед Зуб. Пригнал к воде табун. Конечно, гуси и без него дорогу знают. Как её не запомнить? Шнырь за калитку да стёжкой на взлобок, с него — влёт, как раз на воду и при-крылишься. Но дед гусаку командовать не позволяет: как вожак стаи ведёт табун на ручей лично. А дело-то и выеденного яйца не стоит. У деда, может, и осталась одна-разъединая радость на свете — любоваться, как плёщутся в своём диком птичьем восторге в протоке его гусики. Дети разъехались и дорогу к отцу забыли, супружница его, бабка Ольга, ещё когда-когда преставилась. Вся семья теперь деда — эти шишконосые «норовные» птицы. Так и сидит он в любую пору день-деньской у Жёлтого. В ватных засусленных штанах, в самолично из бабкиной плюшки свостоженных на «гулянках» зимней порой бурках. А куда ему спешить-то? Кто его в пустой хате дожидается?
Из сельпо торопится к своей калитке тётка Нинила, старшая отцова сестра. Ходом ходить она не умеет, ей уже далеконько за семьдесят, а она всё «бёгом да бёгом». Из себя нарядная-а, причепуренная! Всю жизнь она колесила со своим мужем, дядькой Николаем, по целинам да сахалинам, а «помирать домой сыскалась». Насмотрелась на всяческие моды, грешна, любит тётка прифорснуть: мол, мы вроде и из ваших краёв, а всё ж таки не такие. Выпросит и выпросит у своей младшенькой помаду: отдай, мол, Любка, хоть какую-нибудь, у тебя их несчётно, а мне к куме Вале Михаиловой или за хлебом в магазин сходить ой как сгодится. И косынка-то на ней яркими разводами газовая, и юбка, не какая-нибудь между-прочная — плиссированная. И бус на шее нитки три: меньше, по её разумению, никак нельзя!
Завидев меня, тётка копается в авоське и по извечной щедрости души, не имея иного гостинца под руками, вынимает кулёчек с барбарисками, прилаживает авоську с покупками на изгородь и устремляет свои «ходоки» — так она окрестила выпрошенные у дочери босоножки — прямиком ко мне.
В серых, почти совсем вылинялых глазах её вспыхивает с детства и её детям, и нам, племешам, знакомая, родная улыбка, и тётка Нинила, радуясь встрече, принимается меня шутейно корить.
— Ишь ты, какая спорая! Нет, чтобы тётку с собой покликать. Напорола тишком обабочков и помалкиваешь, — старушка усаживается рядышком, протягивает барбариски.
— Вечером жарёху устроим, заходите, тёть Нин, с дядь Колей.
— Это мы завсегда готовые, — одобряет моё предложение старушка, — посидим по-свойски. Ты на выходные или в отпуск?
— Недельки на две, на три.
— Ну, дак я тады побежала, — вскакивает неуёмная старушка, — ещё наговоримся. Тесто поставила, боюсь, покуль до магазина лызнула, в сенцы убежало. Пироги со щавелем затеяла. К вечеру управлюсь, обязательно принесу. Ты ж мои щавельники завсегда любила. Молочка к ним, всё одно печку протапливать, натомлю. Картошечки ранней с разварки прихватить? Сразу после Пасхи посадила, рыскнула, а она ишь ты какая уродила — с Николаев кулак! Да, и яблочков мочёных с погребу достану, по сю пору хрусткие, как будто вчёрась мочила. Антоновки у Вальки Михаиловой под Покрова набрала… Справная, скажу тебе, яблока у ней в прошлом годе случилась. Может, ещё чего поднести? Свойской не предлагаю. Надысь завела да не усмотрела: задала-ась! — дед её бражкой, кружка за кружкой прилагался, прилагался, так всю флягу и прикончил. Дак, небось, у отца уже и сливовая подоспела. Он завсегда заране, дён за несколько перед престолом выгоняет.
— Разберёмся, тёть Нин, вы, главное, сами приходите. Я вас с дядькой Николаем на грибы пригласила, а вы, получается, пир устраиваете?
— Ну, дык, родная, а как жа ж иначе? Свое ведь!
«Муууу!» — слышится от тётки Нининой усадьбы, и рябая Лушка, крутнув по привычке единственным рогом вертушок и распахнув калитку, следует на подворье.
— Самостоятельная! — хвалит кормилицу старушка, — жарень, слепни на лугу донимают, знает умница: не подоить. Вот на передых, пожалев меня, старую, домой и приходит.
Уже у самой калитки тётка снова оборачивается:
— А то потом вдруг забуду: как сберёшься уезжать, загодя скажи, я тебе тады сметанки, творожку подсоберу.
— А не заломать ли нам к вечеру первые соты? — словно подслушав наши с тёткой планы на вечер, с сеткой на голове и раскочегаренным дымарём в руках встречает меня у крыльца отец, направляясь под яблоньки к ульюшкам.
Так было. было в Игино. лет тридцать — сорок назад.
Опубликовано в Новая Немига литературная №1, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!