* * *
В матках квартир созревает усталость.
К ночи родится, а к утру умрёт.
Что мне останется, маленький бог,
Скрючившись, лёгший на раненый бок?
Только лишь зрелость? Только лишь старость? —
Милая участь спокойных сирот.
Что за волнение рощицу рвёт
Напополам, словно ветхую тряпку? —
Время возлюбленных призраков дня.
Всадника, башню, дракона, коня —
Вообразив обо всём понемногу,
Ветер ревнивый за шторы проник,
Гладит белёсую нежную ногу,
Ухо ласкает, целует язык,
Спящие в мире машин, где Ничто,
Производя разговорчивых мёртвых,
Огненных страусов, бледных сильфид,
Воображает вину или стыд,
Гладит и бьёт незнакомую кожу,
Точно как пашет поля человек.
Волки-дожди очертания гложут
В устьях ревущих и воющих рек.
Дева с драконом спасаются в башне.
Рушится дверь от напора извне.
Дети пожаром мелькают в окне.
Как воплощённая радость ошибки
Красный от крови холодный и липкий
Движим язык по зелёной стене.
Рыцарь взбегает, бряцая железом,
Радостно движется к подвигу он.
Что же он видит, собой опьянён?
Окна у башен подобны надрезам.
Деву со страстью целует дракон.
Дева его от меча закрывает…
Всякое, знаете, в жизни бывает,
Что и не снилось иному ханже.
Так и живут на восьмом этаже.
* * *
Пора вернуться к неочевидному языку,
К языку цветенья в пору, когда пыльца
Пачкает брюки медленного отца,
платье матери, с молнией на боку.
В пору засухи — капли остались в улье,
Там жужжат и тратят воздушный мёд.
Капли летят, но отталкиваются от
Тонкой травы, летят, опрокинув стулья,
Возвращаются. Воздуха горячей
Из-под земли на волю идёт ручей.
Отягощённый древней бездомной страстью,
Он корчует камни, несёт песок,
Чёрный волос, серебряный волосок,
Легкие щиколотки, бронзовые запястья.
От волненья бормочет благую весть:
Наконец ты становишься тем, что есть,
Чистым терзаньем, переходящим смело
В то, что разделено, но изначально цело:
В женское тело оборотня, в сказочный матерьял,
В тело мужское, что заберут в солдаты.
Воздух пылал, и вечер висел, поддатый,
В тихом предместье, где сумрак себя разъял
На теплоту и сухость, будто в июле.
Но был не июль. Звенели в саду кастрюли —
Тётки варили ревень. Дом изнутри пылал.
* * *
Наполняясь звуками и днями
Воздух-тихоход ползёт за нами,
Дождь запаздывает. Лес кряхтит и жмётся,
С краю дятел маленький смеётся.
Комната разрушена дотла,
Выжжена до основанья,
Чьи-то мимолётные тела
В ней объяты негой узнаванья.
Дождь завяз в переизбытке крон.
Здесь же всё поставлено на кон,
От фигурки до другой фигурки
Клеточка, полрюмочки, окурки
И переплетения вдвоём.
Он, пересыхающий водоём,
Весь дрожит, она
едва додюжила до субботы,
Наполняясь медленным их огнём
Жадно ищет стихия своей работы.
Время комнат, жители их мёртвы,
Тело — царя горы и землю травы,
Гложет сопредельная безмятежность.
Рядом корчится маленькая земля,
Эту палубу древнего корабля
Можно принять за ярость, а можно — за нежность.
За простор от комнат, от кухонного вранья,
Тоньше любого чуда, уже любого «я»,
Отголосок в тени волнующих отголосков,
Слышимый только жителям пустырей.
Крутит вальсы забывчивый друг-борей,
Обдувает тоненькую полоску —
Балуется бельём. На пол сметает
Чашку, образуется водоём.
Бумагу рассеивает. Комната, зарастает
Ветром. Земля летает
Таинственным кораблём.
* * *
Золотомойщик июнь намыл
Жёлтый налёт акаций.
Туда, где ты кого-то любил
Лучше не возвращаться.
Это уже не тот коленкор,
Город не тот. Он рыба,
Проглотившая дом и двор,
Где вы стоять могли бы.
Выцвела лента её реки.
Сам ты древнее инка,
Провинциальные голубки,
Мягкая серединка.
Здешний садик одет в старьё,
Приоткрывает дверцу:
Контур дерева как копьё,
Вросшее в чьё-то сердце,
С глаз упрятанное в мокрец.
Боль ничего не значит.
Морщит личико пруд. Подлец,
Точно, сейчас заплачет.
* * *
Список камней до середины прочтённый
Мне открывает волшебный язык —
С тоненьким ливнем переплетённый,
Он на пороге волненья возник.
Он на пороге сражён удивленьем:
Узкий проход стерегут корабли,
В гуще стеснительной бродят олени.
Девочки бьют золотые колени
Краешком долгой и плоской земли.
Здесь Птолемеевы верны расчёты.
Девочки вынули прялки и счёты,
Ножниц блестящий расклад.
В школе считали они без запинки,
Ловко кроили из ситца, сарпинки
крошечный ад.
Космос накрыт красотой, точно крышкой,
Преодолев любопытство, мальчишки
Ждут, обретаясь в тени,
Бремя жары им пока неподъёмно.
На тишину распростёршихся комнат
Сверху ложатся огни,
Падают в лампы, венчают макушки.
Красная мажет сурьма
Башни, соборы, мужчин на опушке,
Камни, могилы, дома.
Вот и сверчок, полководец печали,
Тоненько спел, как дрожало вначале
Бедное тело в пыли.
Девочки тело любили, качали,
Мальчики долго и тонко кричали —
Долго понять не могли….
* * *
Небо стало тесней, поле длинней и площе.
Чем я могу владеть в нашей невинной роще?
Вкладывая секрет в линии, дыры, пятна,
Знак владения указывает: обратно.
Роща мертва, что, кажется, невозможно.
Следует к ней подкрадываться осторожно
Робкий дракон в стеклярусной чешуе
Замер сегодня у полдня на острие.
Но не успел окончательно омертветь,
Полдень Георгий, здравствуй, о том ответь,
Как обладать немыслимой красотой
Если глядит в неё человек простой?
Если поля раскинулись так светло,
Что посередине лета на них бело.
Если в небе расправилась теснота
Телом желанья и плотным огнем креста.
Бьётся листва и падает в уголочек
Между карандашей и тягучих строчек.
Я обещаю, как только сойдёшь с коня,
Подо льдом мерцающих оболочек
Жар невинности крепче, чем жар огня.
* * *
Беспечный факт любви второе ищет тело.
Оно — сурьмит, кровит, оно само хотело
Спуститься в вестибюль, где обитает скука,
В пустующий июль войти тяжелым звуком,
Расплавиться, войти, стихом однообразным,
Что слепочек с любви снимает безотказно,
То смотрит на неё, то ищет, то ласкает —
И маленький герой её одну алкает.
Восторженно трубя, что время быстротечно,
Он видит в ней себя, целующего Нечто.
И этот поцелуй распространился выше
Оконных катаракт, фигур в подъездной нише,
Он выпал из окна, повесился в туалете —
Иначе здесь нельзя, при грубом ярком свете.
Иначе не везёт, живёшь наполовину,
И день к тебе ползёт, удушливый и длинный,
И радиоволной обматывает зданья,
Но разнице причин не ищет оправданья,
Свободно проникает к обманутой жене,
Где тихо пребывают в согласии оне.
* * *
Завернула тревога своих омулей
В голубое суконце,
Окунулось в бесчувственный воздух полей
Расписное славянское солнце.
Всё, что рыщет весной по великой грязи
Наблюдая небесные хляби,
Настоятельно ноет: ложись и ползи,
Видишь, солнце, особенно если вблизи,
Жарит лучше, чем в Абу-Даби.
Вон араб, завернув в полосатый халат
Длиннобокое узкое тело,
Совершает решительный свой газават
Посреди твоего чистотела.
Подрезает лисички, в лукошко кладёт.
Между сосен надменно хромает.
Конь его терпеливый задумчиво ждёт,
О пустыне волнистой мечтает,
Где лисичкой созрел ядовитый самум,
Удивлявший подвижного грека,
Где, как может понять незатейливый ум,
Влажно только внутри человека.
Это значит, возможно, что, Боже ты мой,
Сколько рыбы живёт в человеке!
А у нас накрывает прозрачной зимой
Точно крышкой речушки и реки.
А у нас, надевая занятный наряд,
С бодуна и, похоже, без цели
Пробирается лесом счастливый солдат
Между огненных изб, между мазаных хат,
Юрт, похожих на карусели.
А на Пасху гудит в нашем царстве воды,
Забирая в себя понемногу
И пустынный самум, и вершины, и льды,
И простые дела и большие труды
В подношенье озёрному богу.
Опубликовано в Паровозъ №7, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!