28 ноября 2020 исполнилось 140 лет со дня рождения одного из величайших русских поэтов. Prosodia прочла его лирику так, как её хотел видеть сам поэт, — как «роман в стихах» о пути души в земном мире.
Поэзию Блока можно читать и понимать по-разному. Можно так, как нас учили в школе, — пристально вглядываться в образный ряд отдельного блоковского текста, соотнося его с фактами биографии поэта, максимум — с контекстом в определённом году изданного цикла стихотворений. А можно так, как хотел сам автор, который, начиная с 1911 года, коренным образом перестраивает всё своё поэтическое наследие, нарушая принцип хронологии и приходя к мысли, что расположение стихотворений внутри циклов, последовательность самих циклов должна основываться главным образом на принципе «выявления пути», точнее — на логике пути.
Вот что пишет поэт в предисловии к первому «Собранию стихотворений»:
«Тем, кто сочувствует моей поэзии, не покажется лишним включение в эту и следующие книги полудетских или слабых по форме стихотворений; многие из них, взятые отдельно, не имеют цены; но каждое стихотворение необходимо для образования главы; из нескольких глав составляется книга; каждая книга есть часть трилогии; всю трилогию я могу назвать “романом в стихах”».
Невероятная сила поэзии Блока — в связи стихотворений, в их объединённом, слитном действии, в исключительной целостности, отличающей Блока от многих других, по-своему замечательных поэтов, то есть — как раз в феномене «романа в стихах» как единого развивающегося во времени произведения, в котором, как и положено роману, должны быть герой и сюжет. Герой этого произведения — рефлектирующий, сомневающийся, лирический герой, реализующий «формулу движения» в буквальном и переносном смыслах, сюжет — идея пути, которую сам Блок объясняет так: «…Таков мой путь… я твёрдо уверен, что это должное и что все стихи вместе — “трилогия вочеловечения” (от мгновения слишком яркого света — через необходимый болотистый лес — к отчаянью, проклятиям, “возмездию” и… — к рождению человека “общественного”, художника, мужественного глядящего в лицо миру, получившего право изучать формы… вглядываться в контуры “добра и зла” — ценою утраты части души».
10 предлагаемых стихотворений — это выбранные нами ключевые точки предложенной самим автором траектории пути своего героя.
1. «Аnte Lucem» — выход героя
Первый том блоковской трилогии организован в строго хронологическом порядке как лирический дневник, являющийся непосредственным отражением жизненного и духовного опыта самого Блока. В нём три цикла: «Аnte Lucem», «Стихи о Прекрасной Даме» и «Распутья».
Я шёл к блаженству. Путь блестел
Росы вечерней красным светом,
А в сердце, замирая, пел
Далёкий голос песнь рассвета.
Рассвета песнь, когда заря
Стремилась гаснуть, звёзды рдели,
И неба вышние моря
Вечерним пурпуром горели!..
Душа горела, голос пел,
В вечерний час звуча рассветом.
Я шёл к блаженству. Путь блестел
Росы вечерней красным светом.
18 мая 1899 г.
Лирический герой одинок, он выходит в мир, жаждет рассвета как метафоры познания, блаженства обретения идеала. Блоковское «путь блестит» наводит на воспоминания о «кремнистом пути» из лермонтовского стихотворения. Рассвет — это юность, начало пути, полное надежд и чаяний. И этот свет обретается лишь на время, в цикле «Стихов о Прекрасной Даме», написанном под влиянием идей религиозного философа Владимира Соловьёва, столь повлиявшего на символистскую эстетику.
2. «Стихи о Прекрасной Даме» — осознание невозможности идеала
Мифом о Прекрасной Даме (Софии, Вечной Женственности, Деве Радужных Ворот и т.д.), на время остановившись, лирический герой заслоняется от противоречий, сомнений и угроз жизни, но… Увы, эта история не выдерживает столкновения с действительностью. Цикл заканчивается удивительным стихотворением, суть которого — признание потери. Совмещение небесного идеала с земным оказывается невозможным:
Дома растут, как желанья,
Но взгляни внезапно назад:
Там, где было белое зданье,
Увидишь ты чёрный смрад.
Так все вещи меняют место,
Неприметно уходят ввысь.
Ты, Орфей, потерял невесту, —
Кто шепнул тебе — «Оглянись…»?
Я закрою голову белым,
Закричу и кинусь в поток.
И всплывёт, качнётся над телом
Благовонный, речной цветок.
5 ноября 1902 г.
В каждом катрене этого стихотворения есть скрытая, а во втором и явная, персонажная пара любящих, но разделённых друг с другом людей.
В первом четверостишье образ сгоревшего дома, здания, который возникает при призыве оглянуться, аллюзивно восстанавливает в нашей памяти историю о Содоме и Гоморре — городах, погрязших в грехе и сожжённых за это Господом. Бог выводит из них праведника Лота и его семью, им было велено не оглядываться на то, что происходит с городами, но жена Лота ослушалась запрета, оглянулась и превратилась в соляной столп (Быт. 19:24–26). В первом катрене не только метафоризируется тема утраченных иллюзий, но и за счёт аллюзии возникает образ разделённых супругов.
Если в первом катрене присутствовала цветовая антонимия белого-чёрного, то во втором катрене перед нами столь же антонимично разводятся верх и низ: Орфей спускается в ад за Эвридикой, оборачивается и теряет её уже навсегда. Орфей — лирический герой, сам поэт, теряющий свою Прекрасную Даму, которая уходит не вниз, а ввысь, в небо.
Оборот назад же возможен именно при логике движения. То есть лирический герой продолжает движение, оборачивается назад и теряет её, но уже навсегда.
В третьем катрене лирический герой бросается в поток, и над его телом всплывают цветы. Аллюзия на шекспировского «Гамлета» здесь совершенно уместна. С учётом того, что эта трагедия ставилась в домашнем театре Блоков в Шахматове, роль Гамлета исполнял сам Блок, роль Офелии играла Любовь Дмитриевна Менделеева — будущая жена поэта и, по убеждению самого Блока, воплощение и материальная ипостась Прекрасной Дамы. Таким образом, лирический герой — Гамлет, а не Офелия, бросается в поток, греховен он, но при этом опять возникает трагедия двух разделённых влюблённых, он опять её теряет.
3. «Распутья» — сошествие в ад
Последний цикл первого тома называется «Распутья». Он не только по своему содержанию, но и по смыслу своего заглавия (бездорожье, перекрёстки, развилины) как бы предвосхищает многопутье второго периода, второго тома. Своего рода точкой экстремума на графике траектории пути лирического героя становится стихотворение «Фабрика»:
В соседнем доме окна жолты.
По вечерам — по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.
И глухо заперты ворота,
А на стене — а на стене
Недвижный кто-то, чёрный кто-то
Людей считает в тишине.
Я слышу всё с моей вершины:
Он медным голосом зовёт
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.
Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули.
И в жолтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.
24 ноября 1903 г.
По справедливому замечанию блоковеда З. Минц, это произведение в советском литературоведении обычно выделялось как «образец влияния на Блока предреволюционных настроений и событий». Более того, стихотворение зачастую комментировалось исключительно в аспекте социальной проблематики. Но при понимании смысла стихотворения в авторской компоновке цикла следует обратить внимание на то, какое произведение расположено в цикле перед «Фабрикой» и какое — после. Предшествует «Фабрике» стихотворение «Тёмная, бледно-зелёная детская комнатка…», в котором повествуется об убаюкивающей дитя няне. Перед нами — идиллическая картина веры простых людей в райское будущее, уготованное для святых мучеников после их смерти. За «Фабрикой» — стихотворение «Что с тобой — не знаю и не скрою…», тоже посвящённое теме смерти.
Танатологические доминанты обрамляющих произведений заставляют задуматься о глубинных смыслах, заложенных автором в произведение.
Мистика социального зла, лежащая как бы на поверхности внешней реальности стихотворения, не теряет своего значения, но, с точки зрения символистской эстетики, необходимо двигаться a realibus ad realiora — от реального к реальнейшему.
Стихотворение открывается катреном, в котором задаётся, с одной стороны, пространственная характеристика происходящего («В соседнем доме…»), с другой — появляется знаменитый блоковский социально маркированный цвет («…окна жолты»), символизирующий мещанскую составляющую бытия. Представленный Блоком ритм работы фабрики кажется нам несколько необычным — люди приходят туда вечером, хотя, конечно, можно предположить, что речь идёт о вечерней смене, но…. Столь однозначное обращение к конкретному времени суток — вечеру может вызывать, например, ассоциацию с античным мифологическим контекстом.
Речь идёт о Сфинксе, загадывавшем одну и ту же загадку всем прохожим и убивавшем всех, кто её не разгадывал. Отгадать эту загадку не мог никто: «Кто ходит утром на четырёх ногах, днём — на двух и вечером — на трёх ногах?» «Человек», — ответил Эдип, найдя правильное решение.
Таким образом, вечер как закат человеческой жизни — соответствующая и всему циклу, и системе координат ближайших «Фабрике» стихотворений смысловая пуанта. Итак, конец человеческой жизни, врата ада или рая, которые, исходя из содержания второго катрена, ещё «глухо заперты».
Во втором же катрене появляется новый персонаж — «недвижный кто-то, чёрный кто-то», образ которого, с одной стороны, мог бы трактоваться как образ хозяина фабрики, чья тень отражается на противоположной стене за счёт того, что в помещении, где он находится, горит электрический свет.
Но стоит вспомнить следующее за «Фабрикой» стихотворение, где тот же загадочный «кто-то» отделяется от стены и укрывает умершую героиню саваном. Чёрный цвет в данном тексте явно маркирует тему потусторонности, тему зла, которая подкрепляется и сакральным мотивом счёта.
В третьем катрене становится понятно, что лирический герой находится как бы вне ситуации, за пределами добра и зла — он на вершине, он всё видит и слышит, слышит, как «он медным голосом зовёт». Медный глас — звук медных труб ангелов, возвещающих о конце света, но это и «непрерывный, заунывный звук», возвещающий о конце жизни героини следующего за «Фабрикой» стихотворения. В последнем катрене врата-ворота открываются, люди входят, пока непонятно куда, наваливают «на спины кули». Опять-таки, с одной стороны, кули — вполне очевидный атрибут фабричной работы, с другой стороны, в ситуации контекстного анализа этот образ вполне может быть интерпретирован как мотив бремени человеческих грехов, за которые придётся отчитываться на Страшном Суде.
И последние две строчки двойственны: «И в жолтых окнах засмеются, Что этих нищих провели». Мотив смеха — мотив дьявольский, «чёрный кто-то» оказывается единственно существующей высшей силой, творящей суд над грешниками. Более того, надежды людей на хоть кому-то уготованный рай оказываются бессмысленными, потому что смех вызывает тот факт, «что этих нищих провели». Двусмысленность фразы очевидна: нищих, то есть фабричных бедняков, обманули в социальном смысле, людей обманули в их надежде на милость Божью, ибо в этой системе координат есть только «чёрный кто-то». Исходя из логики «Фабрики», рая нет, а фабрика — ад.
Единственное существо, находящееся за его пределами — поэт. Это вполне соответствует теургической логике символизма.
4. «Фаина» — весна жизни
Обращаясь к поэтическому миру Блока, нужно тщательно вдумываться в его символику и не подменять блоковские значения собственными — традиционными, закреплёнными в культурологическом коде, так как это ведёт к искажению смысла произведения.
Предлагаемое стихотворение, входящее в школьную программу, часто — и неправильно — воспринимается как текст жизнеутверждающего пафоса, пронизанный «восторгом перед жизнью». При этом не учитывается важнейший для поэта принцип организации его трилогии, место подцикла «Заклятие огнём и мраком» (обычно его называют просто циклом) в цикле «Фаина» в конце второго тома. Это точка напряжённо-драматических исканий и рефлексий лирического героя, что нужно учитывать и при интерпретации эпиграфа из Лермонтова к подциклу: «За всё, за всё тебя благодарю я: / За тайные мучения страстей, / За горечь слёз, отраву поцелуя, / За месть врагов и клевету друзей; / За жар души, растраченный в пустыне». Само стихотворение, начатое как будто в мажорном напоре, кончается драматическим минором. Связано это с тем, что мы вкладываем в блоковский символ весны привычную идею радости, любви, пробуждения, рассвета.
У Блока не совсем так. В первом томе трилогии в эпоху «Стихов о Прекрасной Даме» мы встречаем традиционно-позитивный символ весны, с которой связаны мистические, «вселенские» чаяния божественной гармонии.
Но далее картина резко меняется. Уже, например, в цикле «Распутья» героиня стихотворения узнаёт, что смертельно больна, именно весной. Далее перед читателем предстаёт новая, странная и даже страшная весна.
Она связана с тёмными, колдовскими силами, весна — «грозовая», «бурная», «огненная», а главное — непомерная в своём разрушении гармонии, меры, границ. Именно в этом кругу ассоциаций вторично прочитывается образ весны в приведённом стихотворении. Она тлетворна, она пьянит, несёт болезненность восприятия мира, она — «ненужная весна». Осенью 1907 года написаны стихотворения, составившие впоследствии подцикл «Заклятие огнём и мраком». Поэт поднимается над своей «кощунственной» (А.Белый) резкостью, и на смену жестокому и безнадёжному «не нужна», придёт суровое, драматическое «принимаю!» — ибо в ней, весне, бескрайней, непомерной, воспалённой, пьянящей, поэт проходит очередную стадию вочеловечения, «узнаёт» жизнь.
О, весна без конца и без краю —
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет!
В заколдованной области плача,
В тайне смеха — позорного нет!
Принимаю бессонные споры,
Утро в завесах тёмных окна,
Чтоб мои воспалённые взоры
Раздражала, пьянила весна!
Принимаю пустынные веси!
И колодцы земных городов!
Осветлённый простор поднебесий
И томления рабьих трудов!
И встречаю тебя у порога —
С буйным ветром в змеиных кудрях,
С неразгаданным именем бога
На холодных и сжатых губах…
Перед этой враждующей встречей
Никогда я не брошу щита…
Никогда не откроешь ты плечи…
Но над нами — хмельная мечта!
И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель — я знаю —
Всё равно: принимаю тебя!
24 октября 1907
5. «Вольные мысли» — несакральная смерть
Стихотворение «О смерти» — первое в цикле «Вольные мысли», который как бы логически закрывает второй том блоковской трилогии — период «антитезы» для лирического героя. В этом цикле всего четыре стихотворения, которые, кстати, были написаны раньше, чем большая часть стихотворений «Фаины» — цикла, который в канонической компоновке автора предвосхищает «Вольные мысли». Дальше только антикульминация всей трилогии — цикл «Страшный мир». Общая логика второго тома такова: после импрессионистически-обобщённых, метафорических состояний лирический герой как бы надевает очки с невероятным количеством диоптрий, получает дар видения и контурной конкретной образности, дар трезвого и даже чересчур чёткого отношения к миру, которому свойственна ирония, постепенно разлагающая душу до состояния «страшного мира». Если феномен смерти в восприятии лирического героя до этого был сакрален и неоспорим в своей возвышенности, то в этом стихотворении мы смотрим на смерть как бы… глазами насекомого — например, стрекозы. Такой взгляд на мир порождает расколотую на мелкие кусочки фрагментарность видения мира, бытие, воспринимаемое целостно, становится разбитым на мелкие обломки. Смерть ещё существует в этом бытии, но воспринимается десакрализованно. Лирической герой обрушивается на дно своей души, и это момент духовного пути его личности.
Всё чаще я по городу брожу.
Всё чаще вижу смерть — и улыбаюсь
Улыбкой рассудительной. Ну, что же?
Так я хочу. Так свойственно мне знать,
Что и ко мне придёт она в свой час.
Я проходил вдоль скачек по шоссе.
День золотой дремал на грудах щебня,
А за глухим забором — ипподром
Под солнцем зеленел. Там стебли злаков
И одуванчики, раздутые весной,
В ласкающих лучах дремали. А вдали
Трибуна придавила плоской крышей
Толпу зевак и модниц. Маленькие флаги
Пестрели там и здесь. А на заборе
Прохожие сидели и глазели.
Я шёл и слышал быстрый гон коней
По грунту лёгкому. И быстрый топот
Копыт. Потом — внезапный крик:
«Упал! Упал!» — кричали на заборе,
И я, вскочив на маленький пенёк,
Увидел всё зараз: вдали летели
Жокеи в пёстром — к тонкому столбу.
Чуть-чуть отстав от них, скакала лошадь
Без седока, взметая стремена.
А за листвой кудрявеньких берёзок,
Так близко от меня — лежал жокей,
Весь в жёлтом, в зеленях весенних злаков,
Упавший навзничь, обратив лицо
В глубокое ласкающее небо.
Как будто век лежал, раскинув руки
И ногу подогнув. Так хорошо лежал.
К нему уже бежали люди. Издали,
Поблёскивая медленными спицами, ландо
Катилось мягко. Люди подбежали
И подняли его…
И вот повисла
Беспомощная жёлтая нога
В обтянутой рейтузе. Завалилась
Им нá плечи куда-то голова…
Ландо подъехало. К его подушкам
Так бережно и нежно приложили
Цыплячью желтизну жокея. Человек
Вскочил неловко на подножку, замер,
Поддерживая голову и ногу,
И важный кучер повернул назад.
И так же медленно вертелись спицы,
Поблёскивали козла, оси, крылья…
Так хорошо и вольно умереть.
Всю жизнь скакал — с одной упорной мыслью,
Чтоб первым доскакать. И на скаку
Запнулась запыхавшаяся лошадь,
Уж силой ног не удержать седла,
И утлые взмахнулись стремена,
И полетел, отброшенный толчком…
Ударился затылком о родную,
Весеннюю, приветливую землю,
И в этот миг — в мозгу прошли все мысли,
Единственные нужные. Прошли —
И умерли. И умерли глаза.
И труп мечтательно глядит наверх.
Так хорошо и вольно.
Однажды брёл по набережной я.
Рабочие возили с барок в тачках
Дрова, кирпич и уголь. И река
Была ещё синéй от белой пены.
В отстёгнутые вороты рубах
Глядели загорелые тела,
И светлые глаза привольной Руси
Блестели строго с почерневших лиц.
И тут же дети голыми ногами
Месили груды жёлтого песку,
Таскали — то кирпичик, то полено,
То брёвнышко. И прятались. А там
Уже сверкали грязные их пятки,
И матери — с отвислыми грудями
Под грязным платьем — ждали их, ругались
И, надавав затрещин, отбирали
Дрова, кирпичики, бревёшки. И тащили,
Согнувшись под тяжёлой ношей, вдаль.
И снова, воротясь гурьбой весёлой,
Ребятки начинали воровать:
Тот брёвнышко, другой — кирпичик…
И вдруг раздался всплеск воды и крик:
«Упал! Упал!» — опять кричали с барки.
Рабочий, ручку тачки отпустив,
Показывал рукой куда-то в воду,
И пёстрая толпа рубах неслась
Туда, где на траве, в камнях булыжных,
На самом берегу — лежала сотка.
Один тащил багор.
А между свай,
Забитых возле набережной в воду,
Легко покачивался человек
В рубахе и в разорванных портках.
Один схватил его. Другой помог,
И длинное растянутое тело,
С которого ручьём лилась вода,
Втащили нá берег и положили.
Городовой, гремя о камни шашкой,
Зачем-то щёку приложил к груди
Намокшей, и прилежно слушал,
Должно быть, сердце. Собралс´ я народ,
И каждый вновь пришедший задавал
Одни и те же глупые вопросы:
Когда упал, да сколько пролежал
В воде, да сколько выпил?
Потом все стали тихо отходить,
И я пошёл своим путём, и слушал,
Как истовый, но выпивший рабочий
Авторитетно говорил другим,
Что губит каждый день людей вино.
Пойду ещё бродить. Покуда солнце,
Покуда жар, покуда голова
Тупа, и мысли вялы…
Сердце!
Ты будь вожатаем моим. И смерть
С улыбкой наблюдай. Само устанешь,
Не вынесешь такой весёлой жизни,
Какую я веду. Такой любви
И ненависти люди не выносят,
Какую я в себе ношу.
Хочу,
Всегда хочу смотреть в глаза людские,
И пить вино, и женщин целовать,
И яростью желаний полнить вечер,
Когда жара мешает днём мечтать
И песни петь! И слушать в мире ветер!
1907
6. «Страшный мир» — нижняя точка Цикл «Страшный мир» — первый в третьем томе и действительно самый страшный во всей трилогии. Апокалипсис начинается с души, изнутри, с восприятия мира, сам мир остаётся прежним. Ирония, доходящая до цинизма, ощущение бытия как вечно повторяющейся прозаической реальности («Ночь, улица, фонарь, аптека…» — это своего рода «День сурка» без последнего эпизода), искажённое восприятие действительности, двойники и демоны, люди-мертвецы — и лишённая любви половая страсть. Если в первой томе любовь идеальна, во втором томе реальна и множественна, то здесь, в страшном мире души лирического героя она — «Чёрная кровь» (так называется подцикл, куда входит приведённое стихотворение), поруганная и униженная, садистская. Дальше падать некуда, дно достигнуто, начинается восхождение.
Даже имя твоё мне презренно,
Но, когда ты сощуришь глаза,
Слышу, воет поток многопенный,
Из пустыни подходит гроза.
Глаз молчит, золотистый и карий,
Горла тонкие ищут персты…
Подойди. Подползи. Я ударю —
И, как кошка, ощеришься ты…
30 января 1914 г.
7. «Итальянские стихи» — пробуждение души За циклом «Страшный мир» по логике Блока следует «Возмездие» — лирическое повествование о каре себе за то, что утратил часть собственной души, предал идеалы юности, допустил искажение собственного «я». Начинается активная борьба со страшным миром внутри, для которой лирическому герою необходимы союзники. Первый союзник — труд и творчество как процесс вочеловечения, воплощения мира художником (цикл «Ямбы), второй — вечные культурные ценности, произведения искусства и восприятие мира как искусства жить («Итальянские стихи», «Арфы и скрипки»).
«Искусство — ноша…» — это стихотворение о пробуждении души, о невыносимой лёгкости бытия, ощущаемого в «мимолётных мелочах», о цельности восприятия мира, но не в той идеальной, представленной только для лирического эго цельности и нерушимости, но в очеловеченной, ощущаемой в состоянии живой жизни.
Искусство — ноша на плечах,
Зато как мы, поэты, ценим
Жизнь в мимолётных мелочах!
Как сладостно предаться лени,
Почувствовать, как в жилах кровь
Переливается певуче,
Бросающую в жар любовь
Поймать за тучкою летучей,
И грезить, будто жизнь сама
Встаёт во всём шампанском блеске
В мурлыкающем нежно треске
Мигающего cinema!
А через год — в чужой стране:
Усталость, город неизвестный,
Толпа, — и вновь на полотне
Черты француженки прелестной!..
Июнь 1909 г., Foligno
8. «Кармен» — апофеоз страсти
Третий союзник в борьбе со страшным миром — любовь. Об этом цикл «Кармен». Это апофеоз торжественной и таинственной, земной и уводящей в неизмеримость космических представлений любовной страсти. При этом демон страсти — всё же демон, лирический герой осознаёт опасность стать пленником любви, демон напоминает и о страшном мире в душе. Поэтому следующий этап — любовь «Соловьиного сада», в котором уже нет космизма и надрыва «Кармен», здесь любовь хоть и сохранит свою прелесть, но ненадолго, потому что герой идёт дальше — в огромное пространство истории.
Есть демон утра. Дымно-светел он,
Золотокудрый и счастливый.
Как небо, синь струящийся хитон,
Весь — перламутра переливы.
Но как ночною тьмой сквозит лазурь,
Так этот лик сквозит порой ужасным,
И золото кудрей — червонно-красным,
И голос — рокотом забытых бурь.
24 марта 1914 г.
9. «Родина» — открытие универсалий
Главный союзник в борьбе за обретение себя перед лицом «страшного мира» — образ Родины, России. Путь героя «трилогии вочеловечения» — это приобщение к жизни, рост, восхождение, в котором «отвлечённое» становится «конкретнее», «неясное» — «яснее», уединённое срастается с общенародным, вневременное — с историческим, в пассивном зарождается активность. Абсолютной точкой обретения себя в мире, моментом «тезы» становятся стихи из отдела «Родина», характеризующиеся многотемностью и многосоставностью, устремлённые к широчайшему кругу исторической действительности (подцикл «На поле Куликовом»). Лирическое «я» обретает себя в национально-историческом, причём обретение это происходит в точке понимания и принятия конкретности момента — событий, связанных с Первой мировой войной. Она, пришедшая ночными путями на военные валы на встречу с лирическим героем, — это и Прекрасная Дама, и Ярославна, и Богородица, и душа России. Последние строки стихотворения полны надежды на будущее, несмотря на реальность смерти. Дальше только поэма «Двенадцать».
Я не предал белое знамя,
Оглушённый криком врагов,
Ты прошла ночными путями,
Мы с тобой — одни у валов.
Да, ночные пути, роковые,
Развели нас и вновь свели,
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли.
Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали несётся волна.
А вблизи — всё пусто и немо,
В смертном сне — враги и друзья.
И горит звезда Вифлеема
Так светло, как любовь моя.
3 декабря 1914 г.
10. «О чём поёт ветер» — мудрость рассказчика
Казалось бы, высшая точка достигнута, нужно остановиться на этой абсолютной пуанте цикла «Родина», но…. Не будем забывать о то, что перед нами всё-таки «роман в стихах». Завершает трилогию цикл «О чём поёт ветер», который однажды был назван циклом «примостившимся на отшибе» (А. Горелов). Стихотворение «Было то в тёмных Карпатах…» закрывает не только последний цикл трилогии, оно становится последним для всего «романа». О чём оно? Возникает странная ассоциация с классической концовкой русской сказки — я там был, мёд, пиво пил…. Этим стихотворением автор трилогии как бы заставляет нас отстраниться от предлагаемой истории пути лирического героя, посмотреть на «трилогию вочеловечения» именно как на художественный текст — было и было, в жизни другой.
Концовка текста наводит на мысль о притче, повествующей о кольце Соломона, на котором было написано «всё пройдёт». И эта история метаний современной и созвучной поэту души — только эпизод в череде таких истории. Но какой прекрасный!
Было то в тёмных Карпатах,
Было в Богемии дальней…
Впрочем, прости… мне немного
Жутко и холодно стало;
Это — я помню неясно,
Это — отрывок случайный,
Это — из жизни другой мне
Жалобный ветер напел…
Верь, друг мой, сказкам: я привык
Вникать
В чудесный их язык
И постигать
В обрывках слов
Туманный ход
Иных миров,
И тёмный времени полёт
Следить,
И вместе с ветром петь;
Так легче жить,
Так легче жизнь терпеть
И уповать,
Что тёмной думы рост
Нам в вечность перекинет мост,
Надеяться и ждать…
Жди, старый друг, терпи, терпи,
Терпеть недолго, крепче спи,
Всё равно всё пройдёт,
Всё равно ведь никто не поймёт,
Ни тебя не поймёт, ни меня,
Ни что ветер поёт
Нам, звеня…
Октябрь 1913 г.
Опубликовано в Prosōdia №14, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!