Из романа «Шурале»
Избушка № 1
– Я сирота, – сказал Шуре заказчик, когда машина въехала в лес.
Он встретил девушку возле гостиницы, и всю влюблённость, окситоцин там и прочую хворь, как сдуло. Ну чучело ведь! Просил её платье надеть, не брюки – надела. Но какое! Да – длинное, в пол, рукав небольшой, аккуратный, высокое горло. Только связано красной нитью – наглого яркого цвета, – такой рыхлой, вязкой, что узкое платье больше походит на сеть. На груди вязка плотнее, однако видно – ёлки-палки! – бельё. Гладкий парик – тёмно-рыжий, по плечи – начинается посреди головы, так что лоб кажется слишком высоким. Белёсые брови не заметны совсем, губы очень ровно накрашены тем же маковым, а линзы в глазах в этот раз – мама родная! – алые.
– Красный цвет – любимый цвет детства, не зря же им красят игрушки, – сказала Шура, снова, как робот, – бесстрастно. – Мы едем по местам первых впечатлений, не так ли?
Позавчерашний Летов повернулся бы и ушёл. А сегодняшний открыл перед чучелом дверцу внедорожника и спросил:
– Не жарко вам будет, в вязаном?
– В самый раз.
…Столы полукругом встали в низине, прямо в траве. Неподалёку горели костры, над ними что-то кипело в котлах. Рядом присел с открытым кузовом «Соболь», из которого сноровисто носили тарелки, судки и бутылки маленькие загорелые женщины в светлых платках. Встречаясь с гостями взглядом, женщины исправно расцветали улыбками.
– Нас всерьёз решили проверить, – шепнула Шура, кивнув на сплошь заставленный блюдами стол.
– Что?
– Проверить, люди мы или… – Шура зыркнула красным глазом в iPad. – Шурале.
Летов усмехнулся:
– Обычное дело. Как только пронюхали, что я мимо еду?
– А кто это?
– Местное начальство, районное. Они так – за столом – свои дела решают на полгода вперёд.
Хозяин в потной рубашке сел рядом, повелительно махнул одной из женщин у «Соболя», самой молодой и красивой. Та подбежала, играя ямочками на щеках, разлила по стопочкам водку. Люди в пиджаках, тихо переговариваясь и сконфуженно косясь то на Чуню, то на его странную спутницу, расселись напротив.
– Ну, дорогой Александр Палыч, за встречу!
Летов поднял ладони:
– Я за рулём.
– Как?! – потный взмахнул руками так, что немного водки плеснуло на землю. – Сам? Прошу, уважаемый, возьмите у нас любого водителя! – Он царским жестом указал на пиджачную группку. Там с готовностью заулыбались, поставив на стол поднятые было стопки. – Сколько надо, повезёт. Куда надо.
– Нет, – Летов откусил кусок беляша, запил соком, мгновенно налитым стоящей рядом красавицей. – Мы торопимся. Давайте без церемоний, что у вас там?
– Бишбармак, – начал перечислять хозяин, показав на котлы, – казы… – Широким жестом обвёл рукой стол. – Рыба – хариус, щука, карп… Гусь.
Летов поморщился:
– Бумаги какие?
Перед ним тут же появились бумаги, хозяин пригнулся к гостю, объясняюще залопотал. Красавица деликатно отступила в траву.
Люди в пиджаках, уже не таясь, уставились Шуре в рот. Она взяла в руки вилку – пиджачные подались, как дети перед иллюзионистом, вперёд. Девушка осмотрела стол, прикоснулась вилкой к угольным пластам вяленого мяса, вздохнула, подцепила кусок огурца. Положила обратно. Пиджачные не ели, продолжали смотреть. Женщины у «Соболя», выстроившись в шеренгу, терпеливо излучали гостеприимство.
– Кушайте, пожалуйста, – сказал Шуре один из пиджачных, в тёмно-синей рубашке. Он, как завороженный, не сводил глаз с красного парика.
Ветер кинул на стол густой мясной дух из котлов, Шура скривилась, сняла парик, встряхнула его. Пиджачные шумно вдохнули.
– Едем! – Летов решительно встал.
Хозяин забегал, захлопотал, залопотал, путая род, падежи и склонения.
– Баня! Баня горячий… – только и можно было понять.
– Хотите в деревенскую баню? – спросил недоверчиво Летов у девушки, бесстрастной – лишь гарнитура мигает на ухе.
Та, заледенев ещё больше, дёрнула невидимой бровью.
Люди в пиджаках дружно хлопнули себя по коленям, что означало, видимо, наивысшую степень смятения.
Шура чуть улыбнулась – самым уголком безупречно маковой линии рта:
– Очевидно, теперь я окончательно перешла в разряд шурале? – Снова раскрыла планшетник, накарябала что-то прямо ногтем на белом экране. – Забавно, – показала Чуне экран, – мой мейл, обратите внимание.
Летов прочитал английские буквы:
– «Shura_Le». Что это значит?
– Shura, – терпеливо пояснила девушка, – это я. – А Le – Лёлик.
У Чуни внезапно испортилось настроение.
– Коллега? Муж? Или как там?.. Возлюбленный? – спросил он бестактно.
А Шура, улыбнувшись уже в полный рот, подтвердила радостно:
– Да.
Между тем на стороне принимающих нарастало волнение. Пиджачные тревожно смотрели на «Соболь», в нетерпении становясь на носки. Хозяин обежал несколько раз возле гостей, словно пытаясь разогнаться для взлёта.
– Просьба! – сказал наконец и приложил умоляюще руки к промокшей рубашке.
– Что ещё? – настроение у Чуни портилось окончательно.
– Писатель! – не выдержав, загалдели пиджачные.
– Писатель, – подтвердил скорбно хозяин.
Как выяснилось, утром проезжали мимо члены местного союза писателей, их приняли как положено, а они забыли одного из своих и поехали дальше. Район вроде бы удостоился чести приютить современного классика, но в то же время не знал, что с ним делать. Возник вопрос, по общему мнению, политический.
– Давно уехали? – спросил мрачно Летов. И, выслушав нестройный ответ, подытожил: – Догоним. Грузите.
Хозяева радостно вскинулись, на мгновение почтительно замерли возле Porsche – только что не склонились в поклоне – и, лопоча, завозились у «Соболя».
Минут через пять из чрева микроавтобуса показались маленькие, худые, голые ноги. Часть пиджачных подхватила их аккуратно снаружи, остальные осторожно подавали обладателя ног из машины.
– Давай-давай-давай! – по-русски командовал главный. – Права! Лева! Держи её крепче!
Тело классика торжественно проплыло над поляной и остановилось перед распахнутой дверцей Porsche.
– Не заблюёт? – спросил озабоченно Летов.
– Нет-нет-нет, – замахал руками хозяин, намеренно не глядя на «Соболь». Гостеприимные улыбки окружающих женщин стали чуть шире.
– Апуш Бадретдинов! – провозгласил, как со сцены, хозяин.
Летов скептически оглядел щуплую фигурку в рубашке, пиджаке и семейных трусах, доверчиво раскрытую под безоблачным небом. Кивнул:
– Понятно. Где штаны?
На поляне возникла муравьиная суета, препирательства, один из пиджачных побежал зачем-то к стоящему вдалеке жигулёнку, его остановили, мужчины и женщины рассеялись по поляне…
В конце концов брюки были найдены и с ликованием положены классику на живот.
– Организм не переносит, – счёл нужным извиниться за беспомощность писателя главный.
– Что же вы сами не отвезли его… – Летов сердито уселся за руль.
– Как можно! – обиженно воскликнул хозяин. – Гость – это святое!
У Апуша Бадретдинова, действительно, был облик святого. Он спал безмятежно и улыбался во сне чему-то бесконечно прекрасному…
* * *
Элегантный Porsche летел впереди.
На его заднем сиденье внезапно воскрес и завозился озабоченно классик.
Летов, сбавив скорость, плавно съехал с шоссе.
– Отлить? – спросил участливо, открыв Апушу Бадретдинову дверцу.
Тот, моргая, выбрался из машины. Испуганно засучил в траве голыми ножками, заозирался и вдруг защёлкал языком и губами, жалобно защебетал.
– Что он говорит? – Шура встала рядом и посмотрела на потную головёнку писателя сверху вниз: Апуш Бадретдинов оказался ростом чуть не вдвое ниже её. Зыркнул в ужасе на девушку чёрным глазом, шарахнулся в сторону и едва не упал.
– На, – сказал Летов, отдавая классику брюки.
Тот взял, надел и посеменил с неожиданной резвостью к дорожному ограждению. Там замер, вытянувшись, уставился вдаль.
– Что это он? – рассердилась Шура: куда хватало глаз, простирались горы, заросшие лесом.
Летов кивнул на пейзаж:
– Нравится?
Девушка дёрнула красным плечом:
– Что тут может нравиться?
И пояснила:
– Здесь же ничего не случается. Скука, мёртвое царство. – Посмотрела на реку, на деревеньку внизу, поёжилась. – Страшное место. Как можно так жить? Изо дня в день – ни важного, ни интересного. Ну, рождаются, женятся, умирают никому не известные люди… – Оглянулась. – А леса вокруг – и вовсе вековое безмолвие и бездействие. Мрак. Где нет города, нет истории. О чём говорить?
– Инэй, – заплакал Апуш. Повернул к Чуне ставшее мокрым лицо. – Инэй.
– Что он говорит?
– Вроде как «мама».
Апуш, кивнув, снова залопотал, прищёлкивая и присвистывая, как странный зверёк. Его круглые большие глаза замерцали, и уши будто заострились, зашевелились, улавливая звуки из леса.
«Это не человек, – поняла отчётливо Шура. – Это и есть их сказочный Шурале, существо из дремучей чащи».
– Что он хочет?
Летов пожал плечами:
– У него какой-то свой диалект. Я не всё понимаю. Похоже, в той деревне живёт его мать, которую он не видел очень давно.
– Ну, давайте отвезём его к матери.
Чёрный Porsche Cayenne Turbo с рыканьем сполз с насыпи и, переваливаясь на ямах, пополз по едва различимой колее в сторону башкирской деревни…
Porsche встал на безлюдной улице – две колеи в густой цветущей траве. Летов спросил Апуша:
– Куда?
Тот замахал ручонками в сторону леса.
– Мы в твоей деревне?
Писатель отчаянно завертел головой:
– Нет-нет-нет!
И настойчиво продолжал показывать в лес.
– Там нет дороги.
Но Апуш указал на просвет за деревней:
– Есть.
Просвет оказался руслом горной реки.
– Белая горячка, – сказала сочувственно Шура.
Но Летов уверенно повёл джип по воде.
…Апуш зайцем выскочил из Porsche, петляя, поскакал по дороге.
Дорога – полоса примятой осоки – шла из реки мимо домиков, небрежно пристроенных к склону горы: не разобрать, где кончаются стены и начинаются скалы. И обрывалась у большого ровного плато. Деревня рядом с ним казалась скомканной, брошенной как попало. А оно развернулось – пустынное, покрытое светлой короткой травой, подставив небу и ветру прямые ряды белоснежных больших валунов. На краю сгорбилась берёза – гигантская, старая – с грифельно-чёрным стволом.
«Тёмная берёза и светлые камни – негатив», – Шура замкнула картину в рамку iPad, не заметив, что за границей снимка осталось неряшливое цветное пятно – Апуш.
Он шёл, запыхавшийся, между валунами – неловко, словно разучился ходить. Всё медленней, медленней, пока не уткнулся в молочную поверхность одного, не отличимого от других. Привалился к нему, прижавшись щекой, обнял, забормотал, касаясь губами тёплого камня.
– Отойдём, – Летов тронул за руку Шуру. И крякнул сочувственно: – Сирота.
Ветер гладил мокрые волосы на затылке Апуша, гладил мелкие костлявые плечи, высушил слёзы на морщинистом личике.
– Как чужая планета, – сказала Шура, обернувшись на плато. – Красиво и странно.
– Кладбище.
– И берёза – чёрная? Какая-то аномалия.
– Местное божество.
– Правда?
– Обратили внимание: на ветках ленты навязаны тряпки разные? В этих краях полно таких деревьев – сосны старые, огромные ели. Мой друг, Рома, говорил, что видел как-то над священной елью сияющий силуэт гигантской – до неба – женщины.
– Это тот однокашник, что пил? И умер от алкоголя?
– Ну да.
– Ясно. Ой! – Шура возбуждённо защёлкала камерой: вокруг них, на безопасном расстоянии, собрались односельчане писателя Бадретдинова.
Они взволнованно щебетали, клокотали, разглядывая великана в костюме и великаншу нелюдского обличия. Сами жители деревушки оказались маленькими – Шуре до середины плеча, а то и по пояс.
– Фантастика! – шептала она, сверкая ярко-красными линзами. – Вы посмотрите на них! Да наш писатель в этой деревне – рослый городской паренёк!
– Замкнутая популяция, – протянул растерянно Летов. – Может, поедем уже?
– Нет, давайте общаться! Я попробую сделать репортаж. Вы что, не понимаете, это – сенсация? Жаль, что связи нет, я бы трансляцию Лёлику кинула!
Шура, улыбаясь, шагнула к местным. Те отпрянули. Девушка спросила у Чуни:
– Как будет «здравствуйте»?
– Нам пора. Засветло хорошо бы доехать.
– Вы – зануда. Посреди России двадцать первого века я нахожу чуть ли не сказочный народ – это же хоббиты, гномы!..
– Просто малорослые.
– Нет! Побочная ветвь эволюции!
– Нормальные люди. Вон тот вообще совершенно обычный.
К ним подошёл парень, действительно вполне привычного вида, маленький, сухощавый. Поздоровался, представился, обменявшись с Чуней рукопожатьем:
– Ырыс.
Шура включила диктофон:
– Ваше имя как-нибудь переводится?
Парень подумал:
– По-русски что-то вроде «счастья». Да, «счастье». А ваше как переводится?
Шура пожала плечами:
– Наверно, никак. – Заскребла пальцами по экрану iPad. – А, вот, есть. С греческого «Александра» – «помощь, надежда, храбрая, верная, помощь человечеству», всё в одном флаконе. Ещё это одно из имён верховной богини Геры и вариант имени «Кассандра». Жаль, здесь нет интернета, можно было бы выяснить больше. Но всё равно – чушь. Я ведь Шура.
Парень кивнул.
– Вы хорошо говорите по-русски, – продолжила Шура, глянув на индикатор записи. – Но это не родной ваш язык?
– Не родной. Я учился в школе, – парень махнул куда-то в сторону леса. – А вы почему так хорошо говорите по-русски?
– Поехали, – Летов повёл Шуру за руку к автомобилю. – Апуш там с роднёй, уезжать не хочет. Пора.
Наскоро попрощались, и Porsche двинулся обратно к шоссе – по реке, по оврагам, по лесной просеке.
– Запоминайте дорогу, – вертела голым черепом Шура. – Подумать только – не в Океании, не в Африке – в центре России – совсем рядом – рукой подать – люди живут, не зная электричества и бензина, как тысячу лет назад.
– Полстраны так живёт, – фыркнул Летов.
– Нет, не так. Вы же видели эту берёзу – они язычники!
– Ну и что? В стране полно язычников.
– Не язычников, а атеистов.
– Нет, нормальные есть язычники. Марийцы там…
– Они всё равно живут в цивилизованном мире! Вы-то что надулись? Православная спесь взыграла? Отсюда и отсутствие толерантности, узость мышления. Вы просто не можете выйти за рамки своих представлений. Я вот в бога не верю.
Летов покачал головой:
– Ну и зря.
– Да и вы, скорее всего, притворяетесь. Ни один взрослый человек не может относиться к этим сказкам серьёзно.
Машина, мокрая, грязная, выкарабкалась наконец на шоссе. Прошла несколько сотен метров и встала.
– Приехали, – сказал Летов с досадой. Но, глянув на Шуру, рискнул пошутить: – Дух мотора нуждается в отдыхе. Как сказали бы в деревне Апуша.
– А вы предпочли бы версию, что бог покарал: строгий папочка услышал, как я на него наезжаю, и выключил наш игрушечный автомобиль.
Летов рассмеялся.
– Так вот, никакого папочки нет! – строго подытожила Шура.
– Безотцовщина, – хмыкнул Александр Павлович. Он не расстроился из-за поломки Porsche. Наверное, зацепили что-нибудь днищем, когда шли по реке. Один звонок Ильичу – и всё уладится.
Девушка спрыгнула на обочину.
«По естественной надобности», – подумал Летов. И оказался прав: надобность была явно естественной – словно маленькие барабаны рокотали у Шуры в груди. Сначала ей показалось, что так проявил себя голод. Заглянула к Чуне в окно, спросила:
– Нет ли у нас какой-нибудь снеди?
Тот, отметив внутренне «нас», вышел, достал из багажника пакеты с едой и бутылками – гостинец, всученный давешним районным начальством.
Шура выбрала кусок пирога, откусила и поняла: есть по-прежнему неохота. А барабаны рокочут.
Тогда она спустилась с крутой дорожной насыпи к текущему по лесу ручью. Босая пошла по белым камням вдоль воды. Правда, ей они сквозь красные линзы казались странного инопланетного цвета. Вокруг – стены незнакомых растений, из них уходили ввысь стволы безымянных деревьев. Одуряющее пахло цветами и сыростью. Воздух вибрировал и звонко скрипел – маракасы? «Насекомые», – вспомнила девушка.
Перешагивая с камня на камень, замирала, водила планшетом: кадр, кадр, ещё один… Где-то вверху проехала фура.
«Приём!» – гаркнул в наушнике Лёлькин начальственный голос. И сразу тянущее чувство внутри сменилось покоем.
– Приём! – весело крикнула Шура. – База, как слышно?
– Highly satisfactory.
– Смотри, местная фауна, – Шура навела экран на большого жука с усами сантиметров по десять. Жук суетливо пошёл по листу и, оступившись, взлетел.
– Когда вернёшься?
– Скоро. Я такое тебе расскажу!
Потянуло холодом. Шура шла и шла по камням, вытянув руку с планшетом, другой держала длинный подол. И всё равно на ткань налип колючий природный сор. Один раз оступилась, вода оказалась очень холодной.
Шура села на корточки, задрав платье почти до подмышек, отложила iPad. Черпая горстями ледяную воду, умылась, протёрла шершавую лысину. Подумала: «Наверное, помада размазалась…» – и тут поняла, что звуки вдруг стали отчётливей – как будто пространство вокруг накрыли огромной ладонью. А потом стихли – совсем. Только продолжал ворковать ручей, не нарушая полноты тишины. Лес замер – от корней до низкого неба.
«Странно, – поёжилась Шура. – Надо позвонить, узнать, не вернулся ли дух мотора». Ткнула в экран.
Нет сигнала.
Пошла вдоль ручья обратно, в углу экрана появилась полоска.
Снова шагнула вперёд, полоска исчезла.
Шаг – есть связь.
Шаг назад – нет связи.
«Получается, именно тут проходит граница между мирами – первобытным и нашим».
Сверкнула молния, небо с грохотом лопнуло, ливень бросился на верхушки деревьев и с нарастающим шумом ринулся вниз. В одно мгновение всё вокруг стало водой.
Захлёбываясь, Шура рванулась бежать к машине, но упала, сильно ударившись, спасая планшетник и Canon. Еле встала, отчаянно цепляясь за ставшие склизкими камни. Белый налёт на них превратился в гель из грязи и водорослей. Попыталась шагнуть, бесполезно. Ступила в заросли – колко, пошла по ручью – больно. Её охватил весёлый азарт. Маленькие барабаны внутри вновь загудели – бодро и очень воинственно.
Платье стреножило сетью, она попробовала идти в нём, но снова упала. Тогда, поднявшись, решительно стянула наряд через голову. Сразу стало теплее. Перебросила отяжелевшую сеть через руку, сделала осторожный шаг и тут же присела, прикрывшись, – рядом стоял человек.
Увидев, что Шура села, он тоже вежливо опустился на корточки. Присмотрелся, снял рубашку. Сказал дружелюбно:
– Привет.
Ливень прошёл.
– Ырыс? – удивилась Шура. – Как ты успел нас догнать? Мы же уехали далеко?
– Я не догонял. Уехали не далеко. Вы петляли по реке, по дороге, пешком тут не долго.
Барабаны внутри Шуры разогнались так, что она начала пританцовывать пальцами правой ступни.
Они сидели на корточках, смотрели друг на друга. Городская полуголая девушка с аппаратурой на шее, прикрывшая платьем грудь, с горящими красными глазами, безбровая, лысая. И маленький парень из леса – южно-сибирского? уральского? типа – загорелый, жилистый, пахнущий древесиной.
«Шурале», – подумала Шура.
– Будешь моей женой? – спросил внезапно Ырыс.
Далеко-далеко над их головами прошла, громыхая, фура. Под ногами тихо бормотала река.
Шура не удержалась, смахнула капли с чехла фотокамеры, вынула Canon и сделала несколько снимков.
– Ты меня замуж всерьёз зовёшь или как?
Ырыс нахмурился:
– Замуж есть замуж.
– А, пристаёшь?
– Не пойму, – удивился Ырыс. – Ты либо съедаешь ягоду, либо нет – либо берёшь жену, либо нет.
– Но свадьба у вас бывает? Языческая красивая свадьба?
– Замуж – это же свадьба, – объяснил терпеливо парень.
Шура рассердилась:
– Хорошо: это праздник?
– Конечно!
– Длинный?
– На много дней.
– А можно мне будет снимать всё на камеру и iPad?
Ырыс задумался:
– Я спрошу у Инэй.
– У мамы? – вспомнила Апуша Бадретдинова Шура.
– У Инэй.
Шура вскочила решительно:
– Хорошо. Подожди меня. Нет, помоги, – втиснулась в платье и пошла по ручью, опираясь на руку Ырыса, мигая огоньком гарнитуры. Поймала связь, села на камень, заскребла пальцами по экрану. Под сумасшедший гул невидимых барабанов отправила в космос послание: «Лёлик, я затеяла глобальный проект. Привезу – оформишь, отхватим Pulitzer Prize или типа того. Все умоются. Чуню и Ко пошли к житой матери, неустойка с меня. Люблю тебя очень. Поверь, it’s the best».
Шура шла за Ырысом шаг в шаг, боясь оступиться. Шла долго, и, когда решила, что дорога не кончится, перед ними открылась поляна. С развалившейся избой, с частоколом, увешанным длинными черепами.
– От дождя, – пояснил Ырыс. – Чтобы брёвна сверху, там, где срез, быстро не гнили.
Шура защёлкала фотокамерой. Парень приложил палец к губам, покачал головой.
Они прошли частокол и, согнувшись в три погибели, вползли в низкую дверь старинной избушки.
Сначала Шура не увидела ничего. Просто земля в углу – целый холм. Потом при свете костра разглядела детали: две косы до пола, а цвет у них – каменно-серый. Там, где косы касаются пола, начинаются ноги – узловатые, как старые корни. Корявые ступни, ногти на пальцах чудовищно длинные, так что кажется – или вросли в земляную гладь, или, напротив, тянутся из неё. Над ступнями – подол из древней, как человечество, ткани; по краю – замысловатая вышивка. Шура чуть не ткнулась носом, чтоб рассмотреть, – настолько интересной показалась история, рассказанная на тесьме. И в этот момент осознала, что перед ней сидит, сложив руки на большом животе, мёртвая бабка.
Девушка отшатнулась.
– Сейчас она спросит, какое твоё дерево, – еле слышно прошептал за Шуриным ухом Ырыс.
Шура так же, одними губами, ответила:
– Это же труп.
– Дальше спросит про птицу.
– Какую?
Но Ырыс шепнул ещё непонятнее:
– Кто тебя охраняет?
Шура усилием воли перестала бояться и сказала уверенно, в полный голос:
– Никто.
Мёртвая старуха вздохнула.
Медленно протянула к девушке костяную когтистую руку. Слепо пошарила чёрными пальцами. Дотянулась до Шуры, погладила по безволосому темени.
Огонь в костре спрятался, вжался в холмик углей.
Молодой звучный голос из темноты произнёс что-то вроде «папа-папа-па-па».
Ырыс потянул Шуру к выходу.
– Можно, – сказал на краю поляны.
– Что?
– Можно делать фото, сказала Инэй. Пусть, говорит, играется. Жаль ей тебя.
– Почему?
– Ты – йетим.
– Йети?!
– Йетим – сирота.
Три избушки
Летов облазил окрестности, изгваздал костюм. Проехал на вдруг ожившей машине по дороге вперёд, вернулся. Пешком поднялся по склону горы, вглядываясь в поредевшую темь. Снова спустился к ручью, пошёл по нему и упал, поскользнувшись на мокрых камнях.
Выбрался на шоссе, попробовал дозвониться до Шуры, в сотый раз: «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети…»
Глубоко вздохнул, вздрагивая от недавнего плача, и, забравшись в Porsche, медленно начал вспять отматывать путь.
На рассвете выехал из реки в деревню Апуша. Прошёл пешком по осоке до чёрной берёзы. Повернулся к машине и понял, что окружён. Серые в предрассветном сумраке человечки стояли, молча смотрели на чужака.
Летов сжал в кармане отвёртку. Шагнул к туземцам:
– Доброе утро!
Те расступились.
Вышел Ырыс.
– А, – вздохнул с облегчением Летов.
Ырыс сказал ему:
– Прощайте. Хорошего дня.
Летов растерял все слова. Нужно организовать поиски Шуры, необходимо поручить этим местным прочесать всю округу…
– Прощайте, – повторил серьёзно Ырыс.
Человечки неуловимо приблизились – словно сумрак сгустился. Вот они ещё ближе, ещё… Чёрная берёза качнулась, нависла над ними.
Ырыс велел:
– Уходи.
«Или…», – продолжил мысленно Летов и понял: лучше уйти. Сделать девять шагов до машины, сесть в неё и уехать. И никогда не думать о несказанном «или», о том, что чернеет за коротким приказом.
В Porsche он был снова в своей тарелке. Уютно загудел двигатель, засветились лампы бортового компьютера. Два луча осветили пустую поляну под берёзой и белые валуны, скользнули по скалам, по зарослям…
«Оторвался я от земли», – нахмурился Летов.
Выехал на шоссе.
Звякнул телефон – sms: «Этот абонент звонил 9 раз».
Летов нажал на контакт «Ильич». Гаркнул:
– Слушаю.
Путь сейчас всемогущий Ильич скажет: Шура сидит рядом с ним, и все волнуются, куда же он, Александр Палыч, пропал.
Помощник ответил:
– Доброе утро, Александр Павлович.
– Доброе.
– Александр Павлович, – повторил с заминкой Ильич и спросил осторожно: – Прошу простить, скажите, а Шурочка с вами?
– Нет.
– Ясно. А мы тут ломали голову, получив от неё сообщение.
«Слава богу – на связи», – Летов понял, насколько был скован страхом за Шуру, только когда свободно расправилась грудь. Произнёс, улыбаясь:
– Да.
– Пишет, что расторгает контракт, и её агентство перечислит нам обратно аванс.
– Аванс? – Показалось: перед машиной вспыхнуло алое платье.
Воздух мгновенно кончился. Весь. Летов поискал его беспомощно ртом. Злая пуля внутри радостно ожила.
Полтысячи лошадей под чёрным капотом разом сбились с ноги. Летов мёртвыми губами спросил:
– Где она?
– Кто же знает? – отозвался Ильич. – Далеко.
Шура была далеко. Так далеко, что сноси девять пар железных сапог, сотри о дорожные камни девять железных посохов – всё равно не найдешь. Не было её на земле.
Её омыли девять пар заботливых женских рук, обрядили в белую рубаху до пят, оплакали и схоронили – глубоко под скалой.
Накануне вечером Ырыс вывел Шуру из леса и показал её – настороженную, любопытную, дикую – односельчанам.
Те собрались вокруг и молчали.
– Куда можно зарядку воткнуть? – улыбнувшись, нарушила безмолвие Шура.
Ырыс прищурился на зарядку, вынул нож, приставил к одиноко торчащему пню и, ударив камнем несколько раз, сделал небольшое отверстие.
– Можно сюда. Втыкай.
– Издеваешься? – вскинулась Шура. И поняла: – Даже электричества нет? Фантастика.
Ырыс подтвердил:
– Электричества нет.
– Когда стемнеет совсем, здесь будет пусто, – поёжилась Шура, озираясь на горы. – А город с наступлением тьмы – прекрасен, любой.
– Почему? – тоже оглянулся Ырыс.
Шура удивилась:
– Огни. Ты разве не видел ночных городов?
Парень медленно кивнул:
– Когда стемнеет совсем, на деревню не надо смотреть.
– А куда?
Он поднял к небу лицо:
– Туда.
Она тоже посмотрела наверх.
– Если ты любишь огни, – добавил Ырыс.
Взял Шуру за руку и сказал ей:
– Пойдём.
Шура шла по враждебным растениям, хватавшим за мокрое платье, зябла от сырости – речной, лесной и небесной. Остановилась, вопросительно сморщилась:
– Где здесь дамская комната?
Ырыс прищурился. Уточнил:
– «Дамская»? Женская? Комната?
– Да.
– Тебе там нельзя. Ты – невеста.
Шура взвилась: она терпела, терпела в лесу, она стояла, терпела, улыбалась, когда на неё пялились гномы, но больше она не может терпеть!
Вслушавшись в её клокочущий голос, Ырыс отвёл девушку в сторону, отвернулся, успокоил:
– Я подожду.
Но Шура приказала:
– Веди меня в туалет!
Они снова двинулись через лес, пока не вышли к избушке – узкому деревянному домику с незастеклённым окошком над дверью.
– Вот, – показал гостеприимно Ырыс. – Здесь стоянка туристов, они, городские, построили. Даже картинка есть – женский.
С окошка вспорхнула летучая мышь.
Девушка недоверчиво открыла дощатую дверь, заглянула:
– Там ремонт.
Ырыс поднял брови. Шура объяснила:
– Ремонт! Всё убрали, унесли – осталась только яма в полу. А других туалетов здесь нет? Я согласна в мужской.
Ырыс объяснял пришелице снова и снова, как пользоваться сортиром туристов. Шура не верила.
– Там просто яма! – упрямо отвечала она. – Даже некуда сесть.
Ырыс рассказывал про тысячи тысяч деревень по стране, про тысячи тысяч подобных домиков, Шура недоверчиво слушала, снимала на Canon со вспышкой избушку, пугая летучих мышей. В конце концов осторожно вошла. И пропала.
Ырыс, опустившись на корточки, ждал.
А Шура не знала, как поступить. Стояла над провалом в полу, задрав платье, сосредоточенно хмурясь. Из провала прилетела оса и села в растянутые ногами трусы. Стряхнуть её страшно – ужалит. Раздавить – испачкать бельё. Надеть его с насекомым – немыслимо. Шура зашипела: как можно жить на природе?! Но вспомнила: ради хорошей работы люди терпят и джунгли, и войны.
Из окошка сгущался мрак.
Оса неторопливо ползла по мосту над провалом.
– Ырыс! – свирепо крикнула Шура.
– Да?
– Здесь пчела!
– Выходи, не бойся. Не тронет.
– Она… не пускает.
Ырыс усмехнулся:
– Иди!
Шура посветила смартфоном – насекомого нет.
Перед деревней девушка умылась в ручье. Сморгнула на палец красную линзу, сморгнула вторую, протёрла потеплевшей водой лицо и макушку:
– Уф!
Ырыс приказал ей:
– Тихо.
Подвёл к глубокой – стены уходят в недра земли – яме, закрытой деревянной решёткой:
– Вот сюда не ходи. Никогда.
– Табу?
– Не понял.
– Ну, что-то запретное у диких… В общем, запретное место.
– Да, правильно, так и есть.
Шура восхитилась:
– Здорово! Совсем как в сказке о Синей Бороде: где он показывает невесте дворец, «А эту дверь, – говорит, – никогда не смей открывать». Девушке любопытно до ужаса, она всё-таки отпирает тайную комнату, а там – трупы прежних жён… Бр-р.
– Нет, – объяснил спокойно Ырыс. – Трупов там нет. Если есть, то все – в одном существе, в его животе. Там сидит Зло.
Они замолчали, и уютная завеса беседы упала, открыв наготу наступающих сумерек. В тишине потянуло холодом. Темень, стужа и тишь расползались из ямы, отравляя вечерний воздух. Колыхались над чёрной пастью земли от дыхания чего-то воистину страшного.
Шура отважно сделала шаг вперёд, взялась за Canon. Таким жестом проверяют оружие или на месте ли крест.
– Зверь? – шёпотом спросила она.
– Зло, – повторил Ырыс. – Его к нам привели, чтобы мы охраняли. Раньше был человек, потом вырос, стал детей убивать и есть. Мы его посадили под землю.
Ни звука. Зло затаилось.
– Надо было в полицию сдать, – в полный голос сказала Шура. – Он же преступник.
– Нет. В городе не умеют. В городе его будут кормить. Нельзя кормить зло.
– А, так он у вас умер давно, – улыбнулась Шура. – Тут могила?
Ырыс стукнул по деревянной решётке, яма отозвалась сопением и омерзительным скулежом. Шура отшатнулась.
– Не могила, – кивнул Ырыс. – Мы его не кормим. Мы держим. На дне есть вода. Инэй даёт ему хлеб и поёт над ним. – Он взял Шуру за руку. – Здесь плохое место. Идём.
…Встав возле чернеющей перед ними избы, Ырыс сказал девушке:
– Спи. Постерегу на крыльце.
– Я не боюсь, – ответила Шура. – Зачем меня сторожить?
Открыла на ощупь дверь. Проверяя ногами высоту порога, вошла. Нашла ладонью засов, заперлась. Ей странно холодило лопатки – за спиной будто сгущалось облако.
– А свет нельзя включить? – крикнула она Ырысу сквозь доски.
– Зачем? Сейчас выйдет луна.
Действительно, тьма отодвинулась, вверху засиял позолоченный диск. Осветил дверь, засов на ней, порог, утоптанный земляной пол, дощатый настил с постелью… И – покрытые лесом горы: в избушке не было стен. Не было потолка – только звёздное небо.
Шура устало вздохнула, забралась, не раздеваясь, в постель. Поворочалась. Неудобно. Ырыс мерно дышал на крыльце.
«Лёлику расскажу – не поверит…»
Где сейчас Лёлик? Пальцы сжали планшет, но в нём – лишь мёртвая ночь, ни искры не мелькнёт на экране. Кусок необитаемой тьмы – не посылает, не ловит сигналы. И сердце впустую кодирует «Лёлик» нолями и единицами, и мёрзнут, соскучившись, губы.
Над Шурой, как в 3D, распустились огни – маленькие, большие, отдельными точками и целыми облаками. Огни туманом опускались на щёки, но – как в 3D – никак не могли опуститься: Шура протянула к ним руку, ладонь потрогала пустоту.
– Ырыс?
– Да.
– Ты видишь?
– Да.
Они лежали – каждый со своей стороны одиноко торчащей двери. Но праздничное небо видели одинаково – общее. И общую огромную – больше солнца – луну.
Шура разделась, свернулась калачиком. Спросила в сторону двери:
– Свадьба завтра?
– Нет. Надо готовить.
– Я понимаю.
Молчание.
– Интересно.
Тишина.
«Свадьба. Дичь какая дремучая…» Свадьбы – пережиток, реликт, это знали и Шура, и Лёлик. Но тут не глупый квест, не маскарад для демонстрации статуса, а необычный местный обряд. Часть жизни племени, уцелевшего, возможно с первобытных времён. Кусок архаики, имеющий научную ценность. Шура хмыкнула – если материал получится стоящий, нашумит, то агентства будут устраивать брачные церемонии в стиле лесного народца. Не то что венчание в пижамах или регистрация в прыжке с вертолёта – такое сто раз уже было, скука.
Она попыталась лечь поудобней. Как здесь люди живут! Хотя, «люди» – термин не точный. Обитатели Dreamland. Надо ещё покачаться на стуле, разбить медвежью чашку… И в окно не обязательно прыгать – стен-то нет. Только дверь, за которой – странная тварь из дикого леса. Забавно.
Из темноты послышался вой.
– Волки? – вскинулась Шура.
– Нет, это из ямы, – отозвался Ырыс. – Отдыхай.
Вой прекратился.
Потом уши привыкли к тишине и стали улавливать едва различимые звуки:
– Э-э-э-э… – будто ребёнка качают. И:
Бәү-бәү-бәүкәйем,
Йоҡла минең бәпкәйем,
Бәғерем, йөрәккәйем…
И кто-то хнычет или скулит.
– Что там, Ырыс? – Шура села в постели. – Слышишь?
– Спи. Это Инэй. Я же говорил тебе, Инэй поёт.
– Этому? Людоеду?! – Она легла, продолжая вслушиваться в тихое пение. – Похоже на колыбельную…
– Угу…
– Что? Что ты бормочешь?
– Да, колыбельная, говорю. Он же сирота. Спи. – Ырыс замолчал.
Шура закрыла глаза, и во сне продолжая слышать:
Бәү-бәү-бәүкәйем,
Йоҡла минең бәпкәйем,
Бәғерем, йөрәккәйем…
* * *
Перед рассветом за Шурой пришли. Отвели к реке. Девять пар заботливых женских рук её омыли нагую. Обрядили в белую рубаху до пят. Потом Шуру оплакали и схоронили – в узком бревенчатом срубе без окон, втиснутом в скалы. Вместо крыши над потолком на сотни метров возвышалась гора.
Сначала ошалевшая Шура терпеливо лежала, ждала продолжения. Потом заскучала. Нащупала рядом Canon, iPad, наушники. Надо же, позаботились. Проверила рукой высоту нависшего у лица потолка. Попыталась привстать. С трудом поменяла позу. Усмехнулась – ещё не хватало «Спящей красавицы». Но ту положили в гроб в состоянии транса. Иначе билась бы Гоголем в своём хрустале.
Грудь стиснуло паникой. Шура вдохнула как можно глубже, закрыла глаза, трижды пропела: «Ом-м-м-м…» Попыталась вспомнить стихи. Принялась громко считать. Сбилась, прислушалась. Ничего.
Крикнула:
– Эй!
Воздуха стало меньше.
– Долго ещё?
Ни звука.
Города сейчас от неё в миллионе парсеков. Уютные города, где нет такой разрывающей тишины.
– Э-ге-гей!
Шура отчётливо представила: люди – смеются, едят, целуются. По дорогам спешат машины, в домах сияют экраны… Жизнь! И разглядела, словно из поднебесья, себя – крохотную, лежащую в темноте под огромной горой среди бескрайних лесов.
Заорала:
– Хватит дурью маяться! Кто-нибудь?
Пнула бревно. Вскрикнула. Заколотила руками, ногами, головой по невидимым незыблемым стенам.
Пещерный ужас скрутил её, выжал из крови кислород.
Воздуха не осталось нигде. За этими брёвнами – вакуум, полная пустота. Космос. Нет ни людей, ни машин. Нет света – абсолютно. Она – на веки веков – одна.
Смерть.
Под горой Инэй и Ырыс слушали шелест воды, слушали движение воздуха. И – дикий, нечеловеческий вой странной твари, пришедшей в их деревню из леса.
ИЗБУШКА № 5
Гора дышала. Колыхались листья в лесу, поднималась и опускалась вода, стеснённая берегом. На выдохе сгущался туман и соскальзывал ввысь.
В тесной утробе горы дышал человек. Скрючившись, скрестив лодыжки и руки, подтянув к животу колени. Человеку снились страшные сны, но под утро рассеялись.
В омуте вздрогнула рыбина. Ринулась с дерева птица, хватая с лёту добычу. Метнулся, проснувшись, заяц. Человек открыл в темноте глаза, почуяв: пора.
Открылся выход наружу. И человек пополз.
Зажмурился, попав на сквозняк.
Обратно в тепло не успел – его подхватили, бросили в воду. Вынули, вытерли, переодели, укутали. А сквозняк стал сильней. И он человеку понравился.
Человека посадили на землю. Заботливо заперли выход из опустевшей могилы.
Вокруг были ветер и свет. И человек был – ветер и свет.
Ветер свистел и пел. Человек смеялся.
К его губам поднесли питьё, он научился пить. К его губам поднесли еду. Он научился есть. Обрёл кровь и плоть. Свет раздробился на цветные узоры, ветер распался на звуки.
Звуки прыгали по камням, по траве, по стволам деревьев. Сыпались сверху, и сбоку, и снизу. Складывались, получались слова, ничего не цеплявшие в пустоте человека. Лишь на одно из них, прозвучавшее трижды, кровь откликнулась эхом и загудела плоть.
– Шурале.
– Шурале!
– Ты – Шурале.
Человек вспомнил:
– Шура!
Руки потянулись к блестящим предметам в траве:
– Мой iPad.
Шуре надели на шею Canon и красные бусы. Повязали платок на голову. Затянули талию поясом.
– Почему все поют? – удивилась Шура.
Ей не ответили.
– Я хочу домой.
Вокруг танцевали и пели.
– Почему все поют? Я устала.
Её осыпали семенами растений.
– Я хочу домой.
Её понесли вдоль домов, продолжая петь. Поставили на расстеленное средь травы покрывало.
– Почему все поют? – переспросила она.
Мужчина, которого к ней подвели, ответил, подумав:
– Отпевают. Вроде называется так.
Шура потянулась к мужчине, который её понимал и мог отвечать. Но его всосал в себя хоровод. Девушка крикнула вслед:
– Я хочу домой!
И мужчина вернулся. Взял её за руки.
Пение стихло. Только один – древний и сильный – голос продолжал негромко звучать. На него отзывалась река, откликались скалы и ветер. Ему внимало заходящее за гору солнце.
Голос спустился ниже.
Шура прошептала мужчине:
– О чём эта песня?
Он перевёл:
– Заходите двое –
Выходите трое.
Выходите трое –
Становитесь одним.
Поднял девушку, занёс на крыльцо. Перешагнул порог. Поставил Шуру на земляной подметённый пол.
Снаружи заперли дверь на засовы.
Девушка попросила опять:
– Я хочу домой.
– Ты уйдёшь, – успокоил мужчина. – Шурале всегда уходят обратно, к своим. Но потом.
– Потом? – повторила Шура. И встревожилась: – А сейчас?
– Нужен человек.
– Для чего?
– Чтоб не прервался род.
Он снял с неё рубаху. Шура не стеснялась – слишком темно. Поёжилась от вечерней прохлады:
– Не надо.
Мужчина уложил её на тёплую землю.
Шура взмолилась:
– Пожалуйста, отпусти. Давай придумаем что-то! Давай, я для всех… твоих как будто умру?
– Нельзя умереть как будто. – Мужчина зачерпнул в темноте воды из невидимой плошки, мокрой ладонью провёл девушке по лицу.
– У вас ведь здесь всё понарошку. Игры сплошные. Я…
Он прикрыл ей пальцами губы: молчи. Тихо добавил:
– И жениться нельзя как будто. – Ещё зачерпнул из плошки и словно укрыл её обеими руками, с подбородка до пят, студёной водой. Воздух сразу потёк под кожу, наполняя всё тело.
Мужчина подул на угли в скрытом во тьме очаге. Сбоку забрезжил свет. Шура с радостью поняла, что они в знакомом ей доме, где есть только дверь. Нет потолка и стен. Над головою – космос.
Девушка потянулась к рубашке.
Бежать! Пойти вдоль реки, отыскать шоссе…
Дикий гудящий звук нарастал.
Едкий дым очага опускался к полу, раздражающе пахло жжёными сушёными травами. Шуру мутило, заныли глаза, она села, пытаясь всмотреться: та избушка, не та? Вот лежанка – давным-давно, в прошлой жизни, здесь прошла её первая ночь в странном мире, вот дверь… И внезапно увидела лица.
Плотным кольцом – огибающим дверь и крыльцо, очаг и кровать, мужчину и девушку, – сидели односельчане Ырыса.
Едва различимо блестели глаза, всё громче звучала сквозь сжатые губы мелодия.
– Ляг. – Мужчина вновь уложил её на влажную землю.
– Кто там?! – спросила в отчаянии Шура. – Зачем?
– Свидетели.
Пение стало похоже на стон, заполнивший всё.
Ырыс прошептал Шуре в лицо:
– Наши свидетели – огонь, воздух, земля и вода.
Вышел из очага, лёг на пол туман, пахнущий ливнем.
Мужчина отчётливо произнёс:
– Ты мне жена.
И небо накрыло землю.
* * *
Утром Шуре приснилась Инэй. Старуха глянула Шуре в глаза, как в сосуд, и ушла.
Вскоре женщину разбудили, омыли, переодели – к этому она начала привыкать. Повели через лес, завели в одиноко стоящий домик без окон и заперли. Оставив еду и питьё.
Ночью вернулась Инэй. Она улыбалась, кивала:
– Молодец. Сразу понесла, молодец.
– Что понесла? – спросила спящая Шура.
– Ты – Женщина-Утро, в тебе рождение дня, – сказала Инэй. Или не сказала – ведь губы её были сомкнуты? – Ты – жена Человека-Вечера, Человека-Смерти. Но роду нужен твой сын.
– У меня же нет сына.
– Девять лун, – продолжала Инэй. – И ты сможешь уйти. Оставишь нам сына.
– У меня же нет сына.
– Спи.
Шура проснулась.
Сын?
Срочно в город! Пока не поздно. Проверить. Исправить. Вернуться в прежнюю жизнь.
Дверь заперта. Окон нет. Девять лун?
Дверь заперта.
Окон нет.
Под ковром на полу – скала.
Дверь заперта.
Сын?
Исправить.
Окон нет!
Шура билась во тьме, в утробе тесной избушки, скребла ногтями каменный пол, грызла дощатую дверь.
Устала, легла, закрыла глаза.
И ей показалось, что дверь распахнута настежь. Даже сквозняком потянуло. «Сон», – сама себя успокоила Шура, поджимая ноги в тепло длинной рубахи. Но, не выдержав, проверила: заперто.
Снова легла, закрыла глаза и поняла – дверь открыта.
«Завтра, – попыталась смириться Шура. – Завтра найду, как выбраться».
Однако уснуть при открытой двери не было ни малейшей возможности.
– Да мать вашу! – в сердцах крикнула Шура, вскочив. И подавилась вдохом: в проёме двери дышал ночной лес, на пороге стоял Апуш. Строго пролопотал непонятное:
– Кит.
«Оттолкнуть его и бежать», – приказала мысленно Шура.
Тот сам отступил, поманил: иди.
– Кит, – повторил решительно.
Шура прошла осторожно мимо писателя.
– Почему ты меня отпускаешь?
– Мне к тебе нельзя подходить, – отшатнулся Апуш.
– Почему нельзя подходить?
– Ты не сможешь здесь жить девять лун. Затоскуешь, умрёшь.
– Куда мне идти?
Апуш застеснялся:
– Тут дом для беременных.
Жалобно вскрикнула птица, и Шура сорвалась в темноту.
ИЗБУШКА № 6
Планета была живой. Погружённой во тьму, затаившейся, но обитаемой. Шура медленно продвигалась по лесу, щупая землю босой подошвой ноги. Слушала: не загудит ли вдали мотор. Верила: где-то должны быть люди. Не сейчас – через минуту, через час, через два – ей удастся поймать сигнал проходящей машины. Где автомобиль, там шоссе. «Выйти на него, дождаться попутки, добраться до города, до офиса Чуни, – Шура невольно хмыкнула. – Связаться с Лёликом, получить из Москвы перевод, купить билет – и свобода!»
Деревня с тюрьмой для беременных всё ещё близко. Однако двигаться днём – эффективней. И можно заметить что-то, ведущее к людям: ЛЭП, например. Главное – поймать направление.
Деревня с тюрьмой для беременных… «Дура – не захватила еду, – с досадой вспомнила Шура. – Не страшно. Завтра я буду в городе. Организму полезно не жрать».
Организм. В нём затаилась зараза. Но в Москве – медицина. Шура вслух повторила: «Не страшно».
Не страшно.
С ней ничего не случится. Протянула руку, потрогала дерево рядом. Проверила у корней, нет ли опасности, села на землю, привалившись спиной к поросшему мхом стволу. Закрыла глаза.
Сидя спать неудобно.
Легла. Очень жёстко.
Жаль, нельзя загуглить: «ближайший мотель», в крайнем случае: «ночёвка в лесу».
Пошарила руками вокруг, наткнулась на ворох листвы или веток. Привалилась к ним и уснула.
Ей приснился, вот странно, Летов. Он тоже спал и тоже под деревом. Проснулся, на четвереньках приблизился к уставшей до бесчувствия Шуре. Долго смотрел ей в лицо. «Вам бы зубы почистить», – поморщилась Шура во сне, сил говорить не нашлось.
Утром она удивилась: Летов. Вот ведь бред. Троглодит, но хотя бы из прежней – нормальной, человеческой – жизни.
К утру земля совершенно остыла – не грела, а, напротив, тянула тепло из тела, даже сквозь ветки и листья. Клубился пар возле рта, и такой же шёл из травы в атмосферу. «Здесь людям не место», – подумала Шура.
Встала, занялась приседаниями, наклонами вправо и влево. Попрыгала. Лес вокруг оживал: галдели птицы, качались ветки, ползли насекомые. Шура увидела ягоду, сорвала, пожевала – дрянь. Слизнула с листка большую каплю воды – невкусно. Расправила плечи и отправилась дальше.
При свете дня идти было легче. Сосредоточенным взглядом Шура изучала земную поверхность: нет ли дороги. Напряжённо пыталась поймать в окружающих звуках знакомые. И чуть не пропустила тропу. Ступнёй уловила примятость травы и уплотнение почвы. Вгляделась – точно тропа! Зашагала намного быстрей.
Разбежавшись, едва не вляпалась в кучу. Свежую – от неё поднималось тепло.
– Ага! – воскликнула Шура. – Вот как, значит? Не в кустах навалить, а у всех на виду? – Отметила про себя: «Унтерменши». Но её охватила радость от встречи – пусть «унтерменши»! – кого-то, кто сможет вывести на людей. Кого-то живого, кто только что здесь побывал.
Она позвала:
– Эй!
Молчание.
– Ау-у-у!
Нет ответа.
Шура прислушалась. Улыбнулась, различив вдалеке – сбоку от тропинки – шаги.
– Эй! – Пошла через низкие заросли, не обращая внимания на колючие ветки. – Э-ге-гей!
Ей показалось, что шаги удаляются, и она заспешила. Выскочила на небольшую поляну. Никого.
Тишина.
И вдруг – громкий хруст за кустом.
«А если там жители той деревни?» «Той» – определила Шура место своего недавнего заточения. «Пусть! Не дам себя ни опоить, ни обкурить, потребую отвезти меня в город! Или хотя бы довести до шоссе».
– Ау-у-у!
Ни звука в ответ.
Шура рванулась, ломая кусты. И застыла с заколотившимся сердцем, увидев свежее мясо. Оно лежало на голой земле, неаккуратно, большими кусками. Торчали голые рёбра.
«Ничего не случится плохого», – отстукивал автопилот, но Шура увидела ясно: случится.
Из гущи листьев на Шуру смотрел медведь. Симпатичный, лобастый, с меховыми ушами. Рыло в крови. Рыкнул, обнажая клыки.
«Надо как с бродячими псами. Главное не показывать страх». Шура встала как можно прямее, даже усмехнулась: «Фигня!», тут медведь поднялся над ней – грязный, вонючий, огромный. Сбил её лапой с ног. Удар – в голову. Удар – о землю. Листья незнакомых растений ошпарило кровью. Шура посмотрела на кровь, возмутилась: «Моя». И закрыла глаза.
Зверь ревел, обдавая жаром и вонью. Пахло разложившейся плотью.
«Эта злоба от страха. Я его напугала. – Шура затаила дыхание, ощущая щекой живое биение земли. – Не земли, это мой собственный пульс».
Молчание.
Тихо.
Свобода?
Смерть реальна, но надо идти. Двигаться дальше. Ничего не бояться. Не смотреть ни вправо, ни влево. Не думать о плохом. Не думать вообще. Шаг – правой ногой. Шаг – левой. И так повторять, пока впереди не появятся люди. Для начала – подняться.
Шуру трясло. Она себя заставила встать и пойти.
«Медведь меня расшатал, – механически думала Шура, шагая. – Но всё уже хорошо». Стиснув зубы, старалась забыть о крови, стекающей по щеке, о смертельной искре, тлеющей где-то внутри. Главное – дотянуть поскорее до города. До спасительных профи, которые знают, что делать.
Внезапно Шура, споткнувшись, с размаху грохнулась оземь. Взвыла, матерясь, во весь голос. Пусть её услышат медведи. Пусть – волки. Шура была готова избить хоть медведя, хоть волка.
Кислород, ворвавшись в неё, взорвался, и она, получив сквозную пробоину, помчалась сквозь атмосферу, не разбирая пути, чувствуя нестерпимое жжение от полыхающей ярости. Орала:
– Я! Тебя! Не! Люблю!
Воздух вспыхивал и прогорал, попадая, как в топку, в лёгкие. Слёзы, шипя, испарялись, не успевая стать каплями.
– Я тебя не люблю! – задыхаясь от дикой боли в груди, кричала она.
Я тебя не люблю. Ненавижу. Зараза. Вторгшийся наглый пришелец хочет сломать её жизнь. Изуродовать. Посадить под замок.
Она говорила вслух, сбившись с бега на быстрый шаг. Удивилась, обнаружив под ногами дорогу. Пошла по ней с мрачной радостью: «То-то же. Вот теперь я с тобой разделаюсь».
Почувствовав холод реки, в которую с разбегу вошла, сообщила:
– Утону, и ты сдохнешь!
Смыла кровь с головы. Задрала повыше рубаху, чтобы та не промокла.
Ступни в воде скользили по круглым бокам камней, срывались. Шура шипела от боли в разбитых пальцах и каждый раз, оступившись, вопила: «Так тебе! То-то же».
На середине реки течение почти опрокинуло Шуру, но она удержалась. Погрозила реке кулаком.
Вышла на берег, без остановки отправилась дальше. Когда её ноги обсохли, на пути опять оказалась река.
– А хрен тебе, – не сбавляя шага, бросила Шура. – Не уйдёшь. Я тебя убью.
На «убью» поскользнулась, упала, рубаха наполнилась холодной водой.
Брод пришлось одолеть ползком.
Выбравшись из реки, Шура сняла, выжала, дрожа от злости, рубашку. Снова надела её и побежала, пытаясь согреться.
Чтобы не думать о твари, затаившейся в ней, Шура вспомнила Лёлика. Однажды проснулась от мысли: «Только б мне умереть раньше Лёли. Если Лёлик умрёт, я не выдержу». Шура помнит дыхание Лёлика в этот миг, помнит сильные плечи… Но сейчас – ничего, никакого, пусть слабого, чувства. Индикатор сигнала – ноль.
«Я устала».
Её ведь удушье схватило от слов: «Мы с мужем разводимся». Шура рыдала тогда, Лёля никак не могла понять почему. «Мы же разводимся!» – повторяла она. А Шуру корчило слово «мы». «Мы с мужем» – Лёлик с кем-то была едина. Она была «мы» – не с Шурой. И какой подставлен глагол в формулу «Мы с мужем…» не имело значения. «Мы с мужем не любим застолий», «Мы с мужем не были в Будапеште», «Мы с мужем расстались» – какая разница! В мире уже существует их монолитное «мы». И ничего не исправить. «Ты просто ещё слишком юная», – улыбнулась тогда на истерику Лёлик. А ещё через час: «Ты больше любишь себя, чем меня. – И добавила: – Или чем кого-то ещё». Но ведь именно Лёлик учила Шуру ни от кого не зависеть и в первую очередь быть собой.
Ни от кого не зависеть.
Ничего не просить.
Не бояться.
Река ещё трижды заливала дорогу, но женщина шла и шла. В пятый раз выбравшись из воды уже ночью. Организм прогорел дотла, но протест против мерзости, поселившейся в ней, продолжал подгонять. Осознание того, что внутри – инородное тело, и оно там растёт, заставляло идти. Вдох – твой воздух глотает чужак, выдох – подло отравлен.
Шура, встав на колени, решилась попить, слабея от мысли: тварь ведь пьёт вместе с ней.
– Ну и пей, – разрешила Шура. – Всё равно ты подохнешь.
Выпив воды, женщина осталась стоять на коленях. Без сил легла животом на землю и сразу вскочила от страха: пришелец может на камнях простудиться. Завизжала:
– Я тебя не люблю!
Попыталась слова удержать, затолкать их обратно, догадавшись в смертельном ужасе, что себя обрекает на бессрочную связь. Что со слов «Я тебя не люблю» началась их любовь. Что, сказав впервые «тебя», сама послала сигнал, сама задала направление от свободного «я» к ещё незнакомому «ты». Сама его вызвала к жизни, вслух признавая: он есть.
К ней подошёл в темноте кто-то тёплый, улёгся в ногах.
– Ты кто?
– Ав.
– Отведи меня к людям.
Шура послушно пошла за светлым пятном. В гору, всё выше и выше, пока пятно не пропало. Оглянулась – абсолютная тьма: ни единой души, ни дороги.
Смерть реальна.
Сгустился холод.
Но планета дышала. Дышали гора и лес, дышала собака далеко впереди. И Шура всосала воздух, обжигая нутро кислородом, раздувая ничтожную искру в глубине живота.
Шура, вдохнув посильней, побежала сквозь лес. Безошибочно, как ночное животное. Правда, зверь, почуяв огонь, избегает его, она же – напротив – устремилась на свет. Вокруг была непроглядная темень. Но Шура знала направление точно: там, где-то вверху, темнота чуть разбавлена.
Белый пёс поджидал её у двери одиноко стоящего дома. Слабый отсвет шёл от окна. Шура, ставя ноги наощупь, поднялась на крыльцо, постучала.
– Аминь, – ответили ей.
Она, босая, в грязной полотняной рубахе, склонив перед притолокой голову, вошла в избушку, где её ждал огонь и старик у огня.
– Я понял, почему на Руси появились затворники, – сказал он Шуре, будто продолжив прерванный разговор. – Здесь нет суеты. Здесь тихо и слышны шаги Иисуса по грешной земле.
– Что? – спросила растерянно Шура.
– Сын Божий – вочеловеченный, преданный и распятый – каждый миг приходит на землю и покидает её. Он послан нам Отцом милосердным, – пояснил хозяин избушки. – Он с нами, я слышу Его шаги – здесь, где нет суеты.
«Сумасшедший, – опускаясь без приглашения на стул, подумала Шура. – Зато хоть тепло и нет комаров».
Но вслух, не удержалась, сказала, еле шевеля языком:
– Если и верить христианской истории, то Иисус послан людям, значит, он должен быть с ними – на улицах городов. В лесу ему делать нечего.
– Он и не делает здесь ничего. Он просто идёт.
– Я ненадолго. – Шура протянула руки к огню. И уснула.
– Все ненадолго.
Хозяин дома бережно перенёс её на кровать.
* * *
– Мне нужно в город, – сказала она, проснувшись. – Очень срочно.
– Срочно, пожалуй, не выйдет.
Рядом с кроватью сидел слепой пёс.
– Старый совсем, – объяснил хозяин. – Глаза износились.
– А вы кто такой? Юродивый, священник? Вы кто?
– Рукоположен, – ответил старик. – Но в церквах уже не служу. С благословения Святейшего живу в лесу и молюсь.
– Понятно. – Шура зевнула. – Я встану и скоро уйду.
Села, и ей пришлось снова лечь.
В следующий раз открыла глаза в темноте. В окне стоял месяц. «Девять лун…»
– Мне нужно спешить.
Старик завершил молитву, поднял белую голову:
– Не подождёт до утра?
– Простите, я вас отвлекла, – Шура отвернулась. – Молитесь себе, я сейчас…
– Я не себе молюсь, а Всевышнему. Чтоб Он помиловал мир.
Женщина засмеялась бы, если б хватило сил:
– Я знаю, кто пригодится, если придётся строить цивилизацию заново. У меня есть знакомый, у него в голове куча дурацких сведений, их хватит на всех. Он может прослыть мудрецом – Хранителем знаний, что-то типа того. Когда конец света закончится. – Шура уснула.
– Сейчас это кажется дичью, – сказала она старику. Ей удалось наконец подняться. – Мне нужна была первобытная свадьба для… Для научных целей? Для репортажа? Для фильма? Чудовищно тупо. Думала, это будет красиво.
– Что такое «красиво»?
– Нет, не красиво, – перебила Шура. – Я надеялась всех поразить…
– Но?
– Уже не хочу.
– Кстати, разве принято говорить «первобытная»? – проявил любопытство затворник. – Это же должно обижать представителей примордиальных народов. Они ведь не хуже вас, такие же люди. Ещё точнее сказать: «племя современных охотников и собирателей». Современных! Вы ведь за толерантность?
Шуре вдруг стало стыдно. И за глупость, и за то, что доставила кучу хлопот тем, кто любит её и, наверное, ищет. За капризы, за высокомерие…
Мысленно восстановила всю свою эпопею, и чувство стыда нарастало, так что пришлось вскочить с громким «Уф!».
– А вы… Откуда… «Примордиальные»…
– Батюшки должны быть дремучими? – развеселился старик.
– Не то чтобы… – Шура смутилась. – Но… Православным быть давно не прилично.
– Разве? – удивился старик. – Я не знал. Почему? Для меня это путь на вершину, с которой открыто, как мал человек и как счастлив, что может видеть под ногами весь мир.
– Ну, наберите в интернете «часы патриарха»… ах, да. Мы в лесу… Вам ни о чём…
Старик отмахнулся:
– Не страшно. Вера пережила и убийственный гнёт, и убийственный взлёт. Переживёт и часы. Что часы по сравнению с вечностью!
Шуре стало скучно, стыд понемногу улёгся:
– Не надо меня агитировать, – попросила она.
– Агитируют неофиты, – улыбнулся старик. – Им открылась дорога к спасению – тяжёлый и увлекательный путь, всё в гору и в гору, а они топчутся у подножия, машут на вершину руками и негодуют на тех, кто, как им кажется, этой вершины не видит. Они не прошли ещё путь – им неведомы ловушки его и не ведома радость расширения обзора.
Старик подбросил в печку полено.
– Парадокс! Начав поучать, остаёшься внизу, не достигаешь высот, а значит, не имеешь права на проповедь. Ты – смиренный земной человек – можешь лишь руку подать идущему следом, но никого за собой не затянешь насильно. «Бог – это любовь», – вот и вся агитация.
– Ерунда.
– Земная любовь, – продолжал невозмутимо старик, – похожа на луч, высвечивающий тебя до дна, выжигающий лишнее. Обретая любовь – не важно, к кому и к чему, мы становимся частью большой, единой любви. Мы её называем Бог. Ты называй как угодно. Но на пути любви начинать, разумеется, надо с себя, честно спросить: люблю я кого-нибудь безусловно? Не требуя благодарности, ибо в любви не бывает жертвы, всё – дар.
Болтливый затворник поднял брови:
– Ты любишь кого-нибудь так?
Шура зажмурилась: «Маму?»
– В этом величие детей, – согласился старик. – Детская любовь безусловна, поэтому сказано: «Будьте как дети». Детская любовь – пуповина, роднящая нас с Землёй. Когда мы теряемся, заблудившись, она часто выводит обратно, на свет. Не зря же ворам и убийцам так нравится слово «мама» – первая связь становится для них, за неимением прочих, последней держащей над пропастью нитью.
Шура прервала:
– Мамы давно уже нет.
– Умерла?
– Уехала. На ПМЖ. Мы видимся, конечно. Нечасто. Но да, если нужно будет отдать ей почку, или даже печень, или другой жизненно важный орган, я отдам.
Старик засиял:
– Когда моя мама была совсем молодой, у неё заболели почки. И ей прописали лекарство, горькое до невозможности. Она плакала, упиралась, не хотела его принимать. И тогда мой папа, чьи почки были в полном порядке, несколько раз в день выпивал эту гадость: сначала пил он, потом – мама.
Шура вежливо промолчала, а старик – опять про своё:
– Так же Христос – мог с нами не мучиться, не умирать на Кресте ежегодно, но, повторять не устану, Бог – есть любовь. Оцени идею, представь: разве не здорово знать, что в мире есть некто, готовый взять тебя за руку и сказать: «Умирать – это страшно. Я тоже очень боюсь. Но потом всё наладится. Посмотри на меня». И в этом Он, собственно, задал пример.
– Пример?
– Вочеловечившись, показал, как любить. Формула вроде несложная: за того, кого я люблю, я готов, не торгуясь, отдать свою кровь по капле. С радостью. Понимаешь? Никаких: «Я люблю тебя, но…» – это «но» отрицает «люблю». И теперь у любого, независимо ни от чего – каким бы он ни был: бедный, богатый, здоровый, больной, красивый, не слишком красивый, недобрый, сварливый, неправый – у любого есть Тот, кто любит его безусловно. Всегда. И мы, имея такой образец, можем стремиться к подобному: любить безо всякого «но».
Шура фыркнула:
– Подростковая чушь. Вот и режутся дурочки из-за таких же, как они, дураков.
– Готовность умереть «за» того, кого любишь. Не «из-за» – большая разница в терминах. И готовность быть рядом – в болезни и здравии, богатстве и бедности… Он ведь не сразу погиб на кресте, ему сначала пришлось с нами, людьми, немножко пожить…
Впрочем, старик, наговорившись, Шуре перестал докучать. Даже на долгих прогулках шёл рядом тихо, изредка нарушая молчание коротким рассказом о птицах, растениях, животных. Как-то отвёл гостью к озеру. Она впервые за долгое время разглядела себя, удивилась. Не узнавая, смотрелась в водную гладь.
Давным-давно у неё были сбриты и брови, и волосы. Теперь они потихоньку росли. Поросль на голове топорщилась смешной щетиной, женщине нравилось проводить по макушке ладонью.
Нравилось ходить к ручью за водой, разводить огонь, собирать листья для чая. Перебирая крупу, беседовать со старым затворником. От прежней жизни осталось одно – желание поскорее исправить последствие страшной глупости.
– Мне надо в город, – как мантру повторяла она.
– Надо дождаться, – отвечал терпеливо старик. – Ко мне обязательно приедут друзья.
– Лишь бы не слишком поздно.
Старик не пытал, для чего же поздно. Но женщина однажды себя спросила сама: «Поздно – для чего?» И сама же честно призналась: «Для убийства…» Не смогла завершить, даже мысленно: «человека». «Ты же не человек?» – погладила впалый живот. Не человек! И сама уже обречённо знала: тот, к кому она обращается с первым словом, не успев открыть утром глаза, – может, не человек. Может, – человек только будущий. Может, – ангел. Но, к большому сожалению, – несомненно родной. Не важно, что эти слова: «Я тебя не люблю».
Женщина вышла из дома. Села на крыльце, с наслаждением вдыхая воздух. С удовольствием поболтала ногами, специально задевая растущую возле дома траву. Погладила белую голову севшего рядом пса. Свистнула пролетающей птице. И, глядя в безмятежное небо, в полный голос сказала:
– Я тебя не убью.
Опубликовано в Бельские просторы №9, 2020
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!