Софья Грищук. КРАСОТА НЕ ОБЯЗАНА БЫТЬ КРАСИВОЙ

С трех до пяти

Говорить об этом —
будто, только проснувшись,
пытаться рассказать сон,
все еще в дреме, и не сложить слова,
хотя все так ясно стоит перед глазами:
сегодня во сне
мне сказали: «Самое главное счастье
в жизни —
родить своих друзей».
Это лучше всего, что я
слышала о счастье в жизни.
Я делала в принципе то же, что и сейчас,
я занималась совсем другими вещами —
папа водил меня в садик при детской
больнице
с белыми львами на крыльце,
собирать жуков,
я искала их в траве, многих и разных
(куда они делись теперь?)

А когда по телевизору шел
«Паровозик из Ромашково»,
где, казалось бы, ничего такого
не происходит,
я плакала так, что не могла говорить,
потому что жеребенок бежал по лугу
за поездом,
и я знала твердо, что он потерял свою мать,
и ни с какими другими истолкованиями
не соглашалась.
«Его мама смотрит на него в сторонке»,
«Ему просто весело» —
все это грязная ложь.
Я плакала горько и неизменно,
искала жуков в аллеях,
боялась ходить в сберкассу —

я занималась в принципе тем же, чем и сейчас.

* * *
еще можно вернуться, закрыть глаза
и зажать нос,
говорить про любовь к путешествиям,
и еще про то, что жизнь прекрасна
и удивительна,
и что каждое горе — это всего лишь повод
чему-то научиться;
что надо все отпускать и радоваться всегда,
что возможно все и надо просто быть
смелее,
и что раз ты такой умный, почему ты тогда
такой бедный.
я честно не понимаю, чему это должно
было меня научить,
и моих подруг,
и ту девочку из моей школы —
чему это должно было ее научить,
и кондукторшу из седьмого автобуса,
которая цитирует gutta cavat lapidem —
чему это должно было ее научить?

еще можно вернуться, и все забыть,
и писать стихи про античность
или ирландскую мифологию,
очень красивые,
и считать своим телесным восстанием
татуировку с листьями ивы,
и не знать, что оно началось куда раньше,
когда детский хирург сшил мою плоть
большими стежками
(оно живое),
что оно происходит каждый раз, когда вы
говорите
«ну вот некоторые девушки»
и про то, что делают некоторые девушки,
не зная, что говорите обо мне:
я — это некоторые девушки.

еще можно вернуться и не думать об этом,
и не знать,
и будет мир тебе прекрасный
и справедливый,
и палетка фото, приятных для глаз,
а под ними размышления о том, что все
возможно, стоит только захотеть
по-настоящему,
и будут стихи твои золотые и серебряные
цикламеновые и зеленые.

Poeta

Широкошумные дубровы там, где
я воровала игрушки в детском саду
и иногда даже в младших классах,
там, где
меня тошнило рождественским глегом;
это когда
мне говорили, что я ничего не стою,
а потом говорили: ты
все неправильно понимаешь,
пошевели мозгами.
Спальный район Таллинна, снегопад,
самый ранний за несколько лет;
я еду в Viru Keskus без билета,
пока
идет пара генеративной грамматики
(я
когда-то тоже была умной девочкой
и в тринадцать считала стопы
в своих стихах,
даже рисовала на полях стихотворный
размер:
раз два три раз два три раз).

Стихи не обязаны быть красивыми
слова не обязаны быть красивыми
Женщина не обязана быть красивой
Красота
Не обязана быть красивой

Широкошумные дубровы это
шестая песнь Одиссеи под протекающей
крышей
и стыдливая интонация иностранной
литературы
в русских переводах
(моя милая Рита Райт),
даже в этом стихотворении.
Это место в Турине
где безумие застало Ницше —
мне хочется думать, что это была
Via Po — портики в млечно-густом тумане.
(Интермеццо)

Эти части не разделяет ни но ни или —
только и:
в широкошумные дубровы
я не бегу, они здесь, со мною.

* * *
Правило:

тонкая зеркальная пленка
отделяет нас от бывших друзей
от бывших наших друзей
нынешних будущих
бывших нынешних
будущих бывших
от первого значения слов
от охряных быков
и ответа на вопрос
что случится с тобой когда смежишь
лиловые веки

Пример:

и одной из них
кому-то из них
а похоже что и всем сразу
через зеркальную пленку возвращаешь
две икеевские тарелки
в ткани от некрасивых пододеяльников
и думаешь
как бы она не решила что в моем доме
невозможно жить
и думаешь
посмотри на часть меня отнятую им
это увы не фигура речи а семь тире десять кг
что-то среднее между фигурой речи
и чем-то кровавым немыслимым
интересно где часть тебя отнятая им
может быть они в одном месте
забыли о нас и заплетают друг другу косы

Для дураков

когда-то правда просочится сквозь
листы бумаги веки и одежду
огромным жирным масляным пятном
и мне вовек его не оттереть
Макбет вовек его не оттереть
и нам вовек не суждено отмыться

подует ветер лето прекратится
мы заживем как городские птицы
оседлые воркующие птицы
как голуби на ледяном пруду
там на пруду пристанционном или
на около-, на призрачном пруду
мы заживем и скажут что мы жили
а я паду в твоих глазах нимфеей
в твои глаза нимфеей упаду

* * *
что такое жизнь моя
милосердие бутылок
лысый складчатый затылок
у попутчика с которым
мы пересекаем реку
помогите человеку
плохо человеку стыдно
человеку непонятно
что первично птицы яйца
руки ноги голова
речь язык душа и тело
бытие сознанье белый
или в общем белизна
сколько миль еще до сна
где рвалось и рвется время
где скругляется вода
что бывает навсегда
как прожить всю жизнь без песни
спетой и сойти в могилу
(это генри дэвид торо)
что такое жизнь моя
это тело что стремится
породить другое тело
плачет хочет и полниться
страхом радостью молчаньем
кольца никеля и цинка
розовевшие на пальцах
нет чувствительней металла
жизнь не вышивка а пяльцы
ах прости меня любимый
что я многих целовала

Признания

Легче камень поднять и перекопать землю
с внутренней стороны ветра до внешней,
легче, давая лошади сахар, не отдернуть
руку,
легче освоить язык через поцелуи,
чем писать стихи. Собираясь в дорогу,
я беру с собой города, где была счастливей,
шепот-шорох ночей и оттенки зеленого
цвета,
то, что вдруг осеняет в плацкарте
на верхней полке.
Ничего из того, однако, не пригодится:
отправляясь в дорогу, я с собой обнаружу
лишь с полдюжины слов: «умирание»,
«ветки»,
«сено», «долго», «трамвай» и еще
почему-то «ноздри».
Выбирай из них, а других не будет. Легче
собирать шалтая-болтая, волю в кулак,
фрагменты
полуразрушенной фрески, чем собирать
из этой
из полдюжины слов настоящее
стихотворение,
об искусстве, любви, одиночестве
или счастье,
о кустах можжевельника и неизбежной
смерти.