Рассказ
Во второй год Гэнроку, в седьмой день второй декады третьего месяца, меня укусила вошь. Омытая дождем луна смотрела в окно. Стонал банан, в кадку падали капли, не спали мыши на чердаке. Я понял, что и мне больше не уснуть, и решил пойти поглазеть на лавки торговцев у моста перед воротами Эдо.
У моста Надзюбаси перед воротами Эдо я немного поглазел на лавки торговцев, но никого, кроме ночных сторожей с бесполезными фонарями, не встретил. Я решил еще немного полюбоваться убогой роскошью закрытых магазинчиков и уже после этого пойти к себе спать, и тут увидал Дзинь-хуа. Под глазом у Дзинь-хуа зеленел бланж, из-за пояса поблескивало горлышко кувшина. Я понял, что Дзинь-хуа уже достала где-то саке и теперь торопилась домой.
— Банан, ты домой? — сказала Дзинь-хуа. (Она спросила, куда я иду.)
Я сказал, что:
— Да!!!
— Ну, пойдем, нам по пути, — сказала Дзинь-хуа, и мы понемногу пошли.
По дороге мы разговорились.
— Выпить хочешь? — спросила Дзинь-хуа.
— А муж-то твой дома? — сказал я.
— Ясукити-то? Да он спит.
Мужа Дзинь-хуа, Ясукити, я знал хорошо. Я согласился и пошел с Дзинь-хуа к ним в их хижину у реки на опушке бамбуковой рощи.
В крытом тростником домике было тесно, как в пещере монаха Сюдзэндзи. Повернешься и расцарапаешь нос о стену. Моя опустевшая тыква-горлинка и та просторнее.
Мы расположились в углу и понемногу стали пить саке. Так понемногу да понемногу мы выпили кувшинчик саке. Я выглянул на улицу. Развешенная солома пахла улитками и холодным морем. Надрывались цикады. Светало. Реку заволокло дымкой тумана. Вверх по течению пролетела кукушка. Ее напрасный крик долго стелился вслед за ней по воде. Я посмотрел на восток — он уже алел — и сказал Дзинь-хуа:
— Пойди подними Якусити, может, и он выпьет.
Дзинь-хуа протянула руку и стала будить мужа. Ясукити не встал. Тогда Дзинь-хуа повернулась ко мне и сказала, что, мол, пойди сам подними, а то он не встает.
Я нагнулся и ткнул Ясукити в бок. Послышалось ворчание, я сел в угол, и вскоре с нами рядом сел Ясукити.
— Саке будешь? — спросил я.
— Саке больше нет! — сказала Дзинь-хуа.
— Ну и врешь! — рявкнул Ясукити.
— Саке больше нет, есть одна вода.
— Воду я не пью.
— Саке у меня нет.
— Какого же рожна ты меня разбудила?
— Если будешь, то я куплю.
— Чего не хватишься, ничего у них нет. Семейка, тэнгу вас дери!
— Так, значит, я куплю? — обрадовалась Дзинь-хуа и, не дожидаясь ответа, дала мне денег на один кувшин саке.
Недалеко от моста Надзюбаси я встретил компанию молодых торговцев и чиновников. Они, должно быть, с ночи расположились на свежем воздухе, наслаждались луной. Луна давно скрылась, а они все сидели за саке и закуской. Я решил немного понаблюдать за ними. Я решил немного понаблюдать за ними, а уже затем пойти по своим делам, но тут один парень, похожий на лисицу, крикнул:
— Вон стоит дедок, с виду — не то монах, не бродяга, но все же позовем его, пусть присоединится к нам! (Они позвали меня к себе.)
Я подошел ближе, и тогда похожий на лисицу обратился ко мне:
— Достопочтенный, каждый из нас должен сочинить стихи о полной луне. Мы сочинили уже по целой дюжине за эту ночь. Солнце давно взошло, но мы так и не выбрали победителя. Сваргань и ты чего-нибудь. Приз — кувшин саке.
Описывать луну днем было против правил, но я сказал, что:
— Я скромный деревенский житель. Прошу великодушно меня уволить.
Но все закричали:
— Нет, нет! Мы не можем тебя уволить! Ты должен сварганить по крайней мере одну частушку. Неважно, дока ты в изящном искусстве или, как мы, простаки.
…Где-то через час, возвращаясь в хижину Дзинь-хуа с двумя кувшинами саке, я встретил по дороге своего ученика. Сквозь потертый нелакированный халат просвечивали ребра, но зажатый под мышкой сверток придавал ученику значительный вид.
— Иду продавать тростниковый плащ, — сказал он.
— Есть тут одна фатера, но в ней не чисто.
Ученик не совсем понял смысла слова «не чисто», и я сказал, что:
— Там проживают мусорщики Дзинь-хуа и Ясукити. Их занятие — убирать мусор.
— Я знаю их! — вспомнил ученик, и мы пошли к Дзинь-хуа и Ясукити.
Живот у меня подвело, саке ударило в голову, и я не помнил хорошенько, как имя ученика.
По дороге ученик сказал:
— Плащ продаю за кувшин саке!
Пока мы шли, над морем полыхнула молния, и потом грянул гром. Ливень приближался к нам, как отряд верховых хамомотто. Запахло мокрой землей. Потом к этому запаху примешивался кислый запах бамбука, и окрестные горы спрятались в тучах. Мы ускорили шаг, но стрелы дождя нас догнали и пронзили насквозь.
У бамбуковой рощи мы встретили Есихидэ, брата Ясукити, который жил с ними в одной хижине. Я с трудом узнал его. Есихидэ был с ног до головы в грязи.
— Искал улиток на рисовом поле, — сказал Есихидэ.
— Кикаку (так, оказывается, звали ученика) принес тростниковый плащ на продажу.
Есехидэ вызвался показать плащ Дзинь-хуа.
— Хороша фуфаечка, если почистить да выпарить вшей, — сказала Дизнь-хуа, поднося плащ к огню.
— Да, плащ хороший, — подтвердил я.
— А сколько он будет стоить? — спросила Дзинь-хуа.
Кикаку сказал, что:
— Он будет стоить кувшин саке!
— Есихидэ, — позвала Дзинь-хуа, — сними свою солому и надень плащ. Если подойдет, то возьму, а потом отдашь мне деньги с матери милостыни.
Дзинь-хуа дала Кикаку один кувшин саке, мы залезли в хижину и сели к огню. Дождь лил все сильней.
— Где Ясукити? — спросил я, когда мы выпили один кувшинчик саке. — Может, и он с нами выпьет?
— Он пить отказался и пошел на работу, — сказала Дзинь-хуа.
— Что у вас так тянет со двора? — спросил я.
Дзинь-хуа сказала, что:
— Это не со двора, а с того угла, где лежит свекровь — старуха.
В углу и вправду была навалена куча тряпья и тлела лучина.
Мы выпили второй кувшинчик саке, и я опять почувствовал запах.
— Покажите мне бабушку.
Кикаку не полез смотреть, и я дал ему тему своего пробуждения.
Есихидэ подполз к старухе первым, я — вторым, а за мной заползла Дзинь-хуа и села на корточки у лучины, раздувая ее.
Мать Ясукити была обезьяноподобной, иссохшей старухой в древнем кимоно цвета дерева хиноки, подпоясанном сгнившей веревкой.
— Так и лежите, бабушка? — спросил я.
Старуха открыла один глаз и, что-то жуя, зашевелила ввалившимися губами. Из рта-борозды раздалось лягушачье бульканье:
— На что ты смотришь?
— Да ни на что.
— Как же! Тэнгу тебя дери! На меня смотришь!
— Сколько волка ни корми, он все равно смотрит, — сказала Дзинь-хуа, — ладно, пошли.
Все уползли.
Когда мы вернулись, Кикаку уже устало укладывал свою кисть и тушницу.
Это что? Только сон?
Или вправду меня закололи?
След укуса блохи.
С улицы шел сплошной, напряженный гул, дождь лил стеной. В хижину заплыла жаба. Потом раздался неясный тревожный звук. Верно, лопнул обод на бочке.
Первым торжественное молчание нарушил Кикаку.
— Великие Сайге-хоси и Ли Бо говорили, что обессмертить свое имя можно пятью хорошими частушками…
— Это хорошая частушка! — Я похлопал Кикаку по плечу.
— Это очень хорошая частушка! — сказала Дзинь-хуа.
— Если не отличная! — уточнил я.
— Считай, Кикаку, что одна хорошая частушка у тебя уже есть. — Дзинь-хуа тряхнула кувшинчик, но он был пуст.
— Старик До Фу уверял, что обессмертить свое имя можно и двумя-тремя хорошими частушками. — Я взял кувшинчик из рук Дзинь-хуа и на всякий случай тоже его встряхнул. — Пять хороших частушек — это уже Великий мастер!
Со стороны реки доносился высокий звон. Потом он стал ниже, ниже, и стало ясно, что дождь стихает. Дождь уже не звенел, а мерно шуршал по банановым листьям на крыше, еле слышно возился в банановой роще и нашептывал что-то древнее, убаюкивающее о тропинках в Оу, о луне в Мацусиме, о небе Куробэсидзюхатикасэ.
Кикаку и Есихидэ пошли за саке. Я остался с Дзинь-хуа в хижине. Я остался с Дзинь-хуа в хижине один. Ее волосы поблескивали, как мокрая кисть. Пахло парным молоком и мокрыми листьями бамбука. Дождь чуть слышно шелестел по крыше.
— Слепой, — сказал я. — В народе говорят: «Царевна плачет».
— Как бы мне нашей «царевне» помочь, измучилась бедняжка совсем? А, Банан? Пособишь?
— Пособить? Кому?
— Ну, кому, кому? Бабушке. Бабе Оцу.
— Да нет, наверное… — сказал я. (Я понял, на что намекает Дзинь-хуа.)
— Замучалась же бедняжка совсем! Нет у нее больше сил, Мацио! Татсуя Такешиги, ее муж Ота, дети их — Цутоми и Куоко — все умерли.
— Умерли?
— Все, все умерли. Один Ясукити да лоботряс Есихидэ у ней и остались.
— Татсуя и Ота умерли?
— Умерли, умерли. Все дети их умерли. И Цутоми, и Куоко, и Аой, которая дочку родила от отца.
— Добрая была женщина, приветливая!
— А вот собака у нее мерзкая…
— Девчонка у Аой была хорошая — Юрико. Бегала такая, помню, хвостик всегда — кверху.
— Умерла. Прямо на свадьбе соседей и умерла.
— Юрико умерла?
— В одном углу свадьба, в другом — поминки. А помнишь Сукэкуро?
— Хего Сукэкуро?
— Упал с горы, ловя кувшин саке.
— Бедный Сукэкуро! Он говорил, что «вернись-трава» звучит как «фиалки на могильном холме».
— Помнишь песню, которую он сочинил?
— Помню ли я? Не было борделя, в котором бы не пели ее. Бедный Сукэкуро! Я хорошо знал его сына, Инсуна.
— Умер.
— Не знал, что Инсун так слаб здоровьем.
— Умер, умер. Все умерли.
— И мастер Во?
— И мастер Во, и учитель Но, и господин Наосиги. А, Мацуо? Пособишь?
Она назвала меня Мацуо, но я сказал, что:
— Даже не знаю. Не знаю. Не нравится мне это.
— А, пустяки! Кто ее хватится?
— Нет. Не нравится мне это.
— Что же делать? Мама измучилась вконец.
— Отнести ее на гору…
— Мороки много.
Я встал.
— Уже уходишь? — сказала Дзинь-хуа.
Я сказал, что:
— Да.
Я выглянул на улицу. Лес, казалось, еще больше надвинулся на хижину. Под деревьями густел сумрак. Ни единого птичьего крика не было слышно. Я подумал, что скоро расцветут сливы в Уэно и Янаке, вспомнил о прошлогодних ночевках средь ветра и облаков, и у меня сжалось сердце.
Я обернулся и спросил:
— Слышь, Дзинь-хуа, а если я зайду вечером, мы найдем еще немного саке?
Дзинь-хуа сказала, что:
— Найдем!
Пока я шел к себе, ветер высушил мою одежду. Живот у меня подвело, кажется, дай ему сырую рыбу, проглочу вместе с чешуей. Зато я совсем согрелся и задремал, прислонившись к стене. Переодеваться не стал: мой бумажный халат изорвался совсем, и я так и уснул — в лакированном.
Ближе к вечеру я пришел к бамбуковой роще, чтобы рассказать Дзинь-хуа, что на вишнях, склонившихся над старым прудом, полураскрылись почки. Дверь мне открыл Ясухити. Я спросил Дзинь-хуа. Ясухити ничего не ответил и захлопнул дверь. Я снова стал стучать, тогда Ясухити вышел и ударил меня в лицо. Не иначе, как в него вселился тэнгу или другая нечистая сила. От кровоизлияния в нос я потерял сознание, и сколько я пролежал, не знаю. Потом я встал и пошел к себе. И только в час Быка я узнал, что в хижине на опушке бамбуковой рощи была убита баба Оцу — мать Ясухити. Преданный Кикаку предупредил, что Дзинь-хуа — это порождение барсука и лисицы — донесла, что якобы это я удавил старуху, а хату почистил. До сих пор, вспоминая об этих жестоких словах, мне хочется отрезать себе оба уха и сварить из них сябу-сябу — я ведь только посмотрел на старуху, и за то время, пока я был в ее углу, можно было произнести не больше двух-трех частушек.
И вот прошел год, другой, третий. За это время Дзинь-хуа и Ясукити умерли от цирроза, моя банановая хижина сгорела дотла во время большого пожара в Эдо, а я все брожу и брожу по тропинкам Севера, не смея появиться дома. Густые туманы встают на моем пути, тысячелетние сосны тают в таежном мареве, белые цапли летят на юг, а я все иду и иду беспечно вдоль берегов, от привала к привалу, среди гейзеров, цветов и голых ветвей, под студеным дождем и ветром осенней поры. Не иначе, окончу свой век в пути, как великие Сайге-хоси, Ли Бо и старик Ду Фу.
Опубликовано в Юность №7, 2023
