Сергей Смирнов. ПРИЮТ ОХОТНИКОВ

Охотники уже сидели в открытом кузове вездехода ГАЗ-66, дожидаясь запаздывающего егеря Сашку Ныркова, когда медленно и неотвратимо повалил снег. Каждую снежинку размером с пятак можно было преспокойно рассмотреть в вечереющем воздухе, пока она, покачиваясь, падала к примороженной к ночи земле, а потом лежала на рукаве телогрейки или на брезенте, прикрывающем охотников, искажаясь неуловимо, гася один за другим острые лучики неземного заоблачного света.
Время шло, второй машины всё не было, под брезентом лежали, тихо переговариваясь — звуки были приглушены падающим снегом; только водитель «шишиги» и начальник партии Ластовский, оба топографы, топтались, покуривая, возле кабины, похрустывали настом.
За их спинами можно было разглядеть по-весеннему грязную улицу посёлка, по которой должен был приехать Нырков, серые двухэтажные дома и освещённую фигуру вождя с поднятой рукой. Издали казалось, что какой-то полоумный путник стоит у поворота вот уже битых полчаса, голосуя на дороге, которая заканчивалась в темноте за ближайшим фонарным столбом.
Авдюшин, задумавшись, тупо смотрел на эту хорошо знакомую картину, ничего не видя и не понимая, пока до него не дошло, что лежит он в кузове «шишиги», что идёт снег, что наступила наконец весна, что едут они с егерем Сашкой Нырковым на гусей к Лёхе Набатову.
А ведь и погоды нет, и чего-то стоим, ждём, и левая нога затекла, а тут всплыла и основная гложущая сознание мысль, что вот этой уже весной нужно уезжать на материк. Не «пора», не «хочется», а «нужно» — и всё.
«Геология давно кончилась,— думал Авдюшин,— народ разъезжается. Сколько можно свиные туши таскать? Не жирно ли будет „Колымторгу“ грузчика с высшим геологическим образованием иметь?!
У них, у торгашей, вместо мозгов — грузчики. Это перетащи сюда, а вот это на то место, где до этого лежало вот то. Тьфу… Дома жена пилит и пилит: едем, мало тебе, грузчику, платят, е-дем! Вот когда сам начальником был, никто куском не попрекал. Попробовали бы только. Всё ведь было! А уж сохатина-оленина, рыба там, нельмушка, чир озёрный, муксун, ряпушка,— на столе вместо хлеба. Да и сейчас есть… Ну а главное-то — не жена, не рыба, а вот снег этот последний.
Или первый… в сентябре… тихо-тихо так ложится… что слышно, как скрипят по нему заячьи лапы, и вдоль чёрной воды белая полоска…
Ну ты и сказал: главное!»
Тут Авдюшин вспомнил Большой остров, на котором они искали касситерит, по полгода не вылезая из снега и холода, и особенно тот сентябрьский закат, багровые отблески на косой поверхности снежника, сдуваемые отчётливо синим ветром. Они стояли тогда втроём, один на один с этим сумасшедшим закатом, до него, казалось, можно легко дотянуться, перешагнуть только забитый льдом пролив, мёрзлую лепёшку Малого острова и проскользить дальше по блистающему ледяному уклону моря Лаптевых к нестерпимо горящим холодным облакам. Вспомнил, как нащупал в кармане полевых штанов забытую с материка десятку, вынул её, невесомую, под этот пронизывающий свет и, глядя, как она бьётся на ветру, спросил: «Что они сто ´ят здесь?»
И неожиданно осознал, что всегда относил себя к той меньшей части человечества, которая знает ответ на этот вопрос. «Ничего они здесь не сто ´ят». Разжал пальцы и едва успел проследить недолгий кувыркающийся полёт бумажного прямоугольничка.
«А ведь если на самом деле отбросить все эти мелочи с работой, с зарплатой этой, с вороватыми торгашками, с тем, что и поговорить-то толком не с кем, заглянуть внутрь, туда, откуда вылезает постоянно чувство это — тоски и беспокойства, то ведь окажется-то… Что окажется, ну? А вот то и окажется, что уезжать не хочется. Не хо-чет-ся!»
Авдюшин посмотрел в сторону Колымы, закрытой завесой снегопада, и снова увидел голосующего вождя.
«Вот наваждение»,— улыбнулся он и шевельнул затёкшей ногой.
— Авдей! Кружку давай! Выпьем, иначе он вообще никогда не приедет!
Как только Боря Клязьмин расплескал по кружкам американский спирт и поставил на заснеженный брезент котелок с десятком очищенных луковиц, сверху по улице прошёлся жёлтый луч фар, и второй «шишиган» встал рядом с первым.
Виновато улыбающийся Нырков в форменном бушлате, перепоясанном потёртым брезентовым патронташем, с рюкзаком и зачехлённым ружьём под мышкой, крякнув, залез в кузов и, перегнувшись через борт, сказал тонким голосом:
— Однаха, трогаемся.
Все, дружно запрокинув головы, выпили, Боря подхватил котелок и заёрзал, освобождая место Ныркову. Ластовский буркнул:
— Наконец-то,— и забрался в кабину.
«Шишига» рванул с места, буксанув всеми четырьмя колёсами, и пошёл, набирая скорость, вдоль реки, потом, у аэродрома, скатился вниз и в фонтанах смерзающихся брызг выскочил на лёд.
Машину слегка водило на гладком льду, в кузов забрасывало выхлоп, но охотники налили ещё по одной, Ныркову двойную — зимник был уже рядом. Впятером — двух мужиков Авдюшин видел впервые, но понял, что они из местной военной части, связисты,— в кузове было просторно. Снег немного поутих, развиднелся даже противоположный берег — чёрной полоской леса в двух километрах от них.
Зимник шёл посреди реки и зимой выглядел лучше иного шоссе, можно ехать быстро — и сто, и двести, только тормозить на нём нель – зя. Сейчас, в мае, снежные брустверы осели, но та ´лице некуда было деваться, истечь, пока не прогрызёт она, не проест двухметровую ледяную броню, и «шишига» шёл по двум чёрным колеям, казавшимся бездонными, пересекая иногда целые озёра воды.
Ластовский часто останавливал машину, заглядывал в кузов и просил налить. Прыщавое узкое лицо его было красным, то ли от спирта, то ли от страха. Он гугниво говорил:
— Фу-у, мужики, дайте перекурить. Я уж и дверку не закрываю, жду: вот сейчас, сейчас… На хрена я с вами связался?! Машина вот казённая. Если что — не расплачусь,— и тут же начинал смеяться, ухая, как филин: — Ну, давай по-топографически: али-да-да, али-нет-нет!
Но пересесть из кабины в кузов никак не хотел — под хмурым колымским небом было совсем не жарко. «Шишига» шёл дальше, словно катер, оставляя позади кильватерный след.
Авдюшина трясло вместе с кузовом, он привычно отрешился от холода и реальности и пьяновато думал о своём.
«Вот Боря Клязьмин. Что ему-то там надо, у Набатика? Гусей, что ли, пострелять больше негде? Хм, может, и негде… Сам-то ты зачем едешь за сто километров? Вот так-то. А у Набатика хороший участок, в лесной зоне, соболя там — хоть… Да и мужик он неплохой, юморной даже… Хотя на первый взгляд и несерьёзный. А что мы, один раз выпивали с ним в посёлке, и всё… А чтоб участок промысловый держать, сколько нужно вложить — и труда, и всего… Крутиться надо, сколько в совхоз сдавать, сколько налево. Бензин купи, запчасти достань, приваду заготовь, собак накорми, дров навози-напили… Ужас!
А что Боря Клязьмин?.. Постой, он же в „Малиновой рыбке“ тогда…»
«Рыбкой» называли в посёлке магазин «Рыба». Небольшое, отдельно стоящее над обрывом здание выкупили у пошатнувшегося с перестройкой рыбозавода местные бандиты, или краснянская мафия — по названию порта Красный Яр.
В этом магазине было всё, кроме рыбы. Всё необходимое для северного человека, рыбака, охотника, да любого, кто не хотел ходить пешком на рыбалку и охоту и носить зимой и летом чёрную зэковскую телогрейку. А краснянские относили её не по одному году.
На полках возлежали перестроечные символы: японский видеомагнитофон, телевизор, видеокамера и — главное — лодочный мотор, сеть-кукла, болотные сапоги и, и, и… Всё в единственном экземпляре, обычный северный советский дефицит.
За прилавком сидел смурной нечёсаный продавец с вечной сигаретой в зубах и смотрел боевики, почти никогда не отрываясь от своего занятия — посетители заходили редко из-за сумасшедших цен.
В основном посмотреть на огромный аквариум с живыми золотыми рыбками.
Секрет «Малиновой рыбки» заключался в том, что она работала круглосуточно, а подсобные помещения были забиты палёной водкой.
Мужик за прилавком потому и был всегда смурным, что неделями не выходил наружу. Только краснянские и были постоянными покупателями и частенько устраивали там гулянки с музыкой, мордобоем и выпадением из окон.
«Малиновая» — это от слова «малина».
И вот однажды — Авдюшин слышал этот трёп практически из первых уст — краснянские пригласили материковского авторитета посетить забытый Богом и ментами прибрежный край. Перетолковать, понятно, о том о сём, как жить дальше и лучше. Уважение было проставлено, естественно, в «Малиновой рыбке».
Ну, деловой разговор: рыбка такая-сякая, и даже в пресервах, мясцо, камушки, бивни, соболя, золотишко,— пошло-поехало! Братва окосела: водка — дармовая, а перспективы — доступные.
«Эх, пацаны! Развернись, судьба, вставлю!»
Давай показывать, на что отмороженные северяне способны.
У кого наган гулаговский, у кого китайский ТТ, у кого тесак шириной с весло! Дело среди бела дня было, но стрельба началась как в тёмном Шервудском лесу — пуля в пулю. Народ в посёлке притих, сторонится «Рыбки», и всё тут. А напротив разгулявшейся харчевни, на берегу реки, находилась районная прокуратура. Вот как раз в окно ему, прокурору, пулю спьяну и всадили… А пуля эта была клязьминская…
«Шишига» замедлил ход, а потом совсем остановился. В сером сумраке виднелись снегоход без капота и силуэт человека, который размахивал руками и что-то кричал в их сторону.
— Колька Чижов, однаха. Забирать его нада,— сказал Нырков, как будто мог видеть сквозь брезентовый капюшон, накинутый на голову.
Авдюшин подивился, что Нырков не только узнал человека в темноте по фигуре или по снегоходу, но и точно знает, где этот человек должен находиться двадцать первого мая в одиннадцать часов вечера. Все, кто был в кузове, спрыгнули на лёд, а Колька уже подогнал «Буран» под красные огни «шишиги». Водила тоже помог, и снегоход ласточкой залетел в кузов. Ластовского же, видимо, совсем сморило, он даже и дверку свою прихлопнул.
Поздоровались, снова дёрнули спирта, перекинулись словом, словно мячиком.
Колька Чижов, начальник совхозного пушного цеха,— из ближнего окружения: муж подруги жены Авдюшина. Только Авдюшину до фени были пушные дела, да и скорняцкие, которыми занималась чижовская жена, шила ондатровые «обманки» всему посёлку,— всё-таки детей пятеро! Он к Чижовым и не лез, но общаться было интересно, особенно с Колькой. Чижов был всегда немногословен, невозмутим и независим, пустых разговоров не вёл. Все действия его были уверенны и красивы: и печёнку жарил, и корову доил, и карабин держал, и кухлянку носил, и даже ходил как-то красиво.
Волевой мужик, одиночка — так о нём уважительно говорили в посёлке.
И ещё Колька разделял всё человечество на тех, с кем он здоровается, а с кем — нет. Но делал он это так естественно и необидно, что те, с кем здоровался, ценили любой знак внимания с его стороны, а с кем — нет, сразу понимали, что он спустился с других, заоблачных высот, и зла на него не держали, как журавль на лебедя,— разные стаи. И язык вроде птичий, да непонятный, и перо как перо, а любая пташка в шляпку бы воткнула.
«Ну и компания собралась,— думал Авдюшин.— Ай да Нырков!
Якут-якут, а дело туго знает, организовал же, чёрт. Когда на Омолон ходили, сопровождал же нас до Первого камня, как и договаривались.
А мог бы и бросить на полпути — дела, дела. При нём рука стрелять не поднимается,— вот, бляха-муха, государев человек! — а в заповеднике и подавно, даже мысли не пришло, а олень хар-роший был, Омолон переплыл как перешёл, рога метра на полтора тянули, вышел, отряхнулся, оглянулся так лениво, постоял и растаял, только попка белая мелькнула… А пожар когда был на том же Омолоне. Медведи от огня все на Колыму пошли. Сколько же их было! Зоопарк! Сашка сам все стойбища, всех рыбаков объехал, нашёл даже на протоках юкагирский пароход „Тэки Одулок“ и тех предупредил, чтоб не стреляли. А ведь у него детей-то шесть-семь, наверное, есть. А зарплата? Во-во, а на этом месте ведь озолотиться можно. А он как ходил в поношенном бушлате, так и ходит. А Колька Чижов — деловой, районное начальство мехами снабжает, сыт-пьян, и нос в табаке, и не подумает никто, что он — романтик и на весеннюю охоту ездит. Ластовский тот же — геодезист, нача-альник, пусть и себе на уме. А Лёха Набатов! Герой-добытчик! А мы с Нырковым что? А мы с ним — одной крови, нищие дети природы,— хохотнул про себя Авдюшин,— тайги и тундры».
И с особой теплотой посмотрел на Ныркова. Наклонившись к Боре Клязьмину, тот щурил узкие глаза, слушая негромкое Борино бормотание.
Меж тем кидало на зимнике уже прилично, а разводья становились всё шире и шире, и Ластовский увёл машину на целину, ближе к берегу.
Снег пошёл гуще, береговые тальники с трудом ухватывались светом фароискателя. Возле чахлых кустиков спрыгнули в снег связисты.
— Может, сё-таки с нами? — крикнул Нырков.
— Да у нас всё есть, спасибо, не помёрзнем,— ответили из снега.
— На кой они тебе сдались, эти воины? — сказал Боря.
— Люди, однаха.
Ветер стих, в слабом лунном свете, бьющем через тонкие края облаков, Авдюшин увидел высокий заснеженный берег протоки и неимоверно длинную избу с тремя маленькими жёлтыми окошками, тени от переплётов, крестами лежавшие на снегу. Контуры остальных строений были тёмными.
— Приехали!
В избе было сильно накурено, дым пластами висел над головами троих сидевших за столом у запотевшего окна: сам Лёха Набатов, его помощник Лёнька с хитрым длинноносым лицом и рябой Семён Васильевич Семёнов в казённых кальсонах и рубахе, начальник районной милиции. Поздоровался с Нырковым и Авдюшиным только Лёха, осторожно оторвав взгляд от засаленных карт, разложенных на клеёнке среди бутылок, стаканов и закуски.
Боря Клязьмин серой тенью промелькнул мимо стола.
Вдоль стены, уходящей в полумрак избы и завешанной залоснившимися телогрейками, по-тюремному, на корточках, сидело несколько человек, пуская к закопчённому потолку струи папиросного дыма.
Никто из них не отреагировал на вошедших.
— Вот те на! — сказал вдруг Семёнов.— Никак охотнички! Вы что, не знали, что тут народу полно? Что здесь мы, и ночевать вам негде?
Ты откуда, Нырков, свалился, с луны, что ли? Порядков не знаешь?!
Или страх потерял?
— Думал, однаха, людей меньше будет,— Нырков стоял перед столом, как провинившийся школьник, теребя в руках шапку.— Нас и всего-то шестеро, по дороге Чижова подобрали, забичевал што-то, да двоих на косе оставили.
Услышав про Чижова, начальник нахмурился, хотел, видно, что-то сразу сказать, и рот уже открыл, но… передумал и бросил карты на стол.
— И на чём же вы приехали? — тут же с угрозой спросил Семёнов, увидев просунувшегося в избу Ластовского.— На государственной машине?
Авдюшин отметил про себя, что судьба оставшихся в пурге связистов никак не взволновала сурового начальника, а вот то, что Чижов здесь, Семёнову совсем не понравилось…
— А чек на оплату предъявить можете? — продолжал рябой.
— Какой чек, Василич? Ты чё?..
— Как «чё»? Дело на тебя, Ластовский, завести — как два пальца в рот, понял? Ты знаешь, какие времена нынче? Вот то-то. Кончилась колымская вольница.
Нырков вскинул голову и сказал:
— Ну, што глядите? Айда в машину, щас выйду.
Ластовский выскочил первым, Авдюшин за ним.
— Вот попали, как сердце чувствовало,— заныл топограф.
— Да уж, гостеприимством здесь что-то не пахнет. А что это за мужики под вешалкой?
— Батраки. Не знал, что ли? Помнишь, Вовка Мартын, охотник с Анюйского тракта, кореш чижовский, утонул на Большой тоне ´, жена, двое детей? Там в живых один только бич остался, Лёнька этот носатый.
Представляешь, полчаса его по реке носило на куртке болоньевой, пока катер не подобрал. Тёмная история.
— Река плохих не забирает… Ещё бы мне Мартынова не помнить!
Авдюшин тогда, в июле, избороздил с эхолотом всю Большую тоню. Мартыновский «Прогресс» так и не нашли. Подняли несколько допотопных моторов, две дюральки — чьи они и когда потонули, никто и не помнил.
Мартын всплыл на второй день, заметили с вертолёта белый свитер и синие джинсы. Носатый Лёнька рассказывал, что Мартын нырял за детьми и женой три раза — Колыма его брать не хотела, на третий не вынырнул, решил с ними остаться…
А жена Мартына, из местных, из походских, так и ушла вместе с лодкой, не смогла руку разжать — там же дети малые сидели, в рубке…
Это особенно потрясло Авдюшина, и он до кровавых мозолей стёр руки о вёсла, перегребая течение Колымы,— так ему нужно было найти утонувший катер и убедиться, что виною гибели всей семьи был неизвестно откуда взявшийся топляк.
Ну не было, не было и не могло быть топляков на Большой тоне!
Вся тоня в сетях и неводами пройдена от края и до края!
Хоронили всем посёлком. Родственникам мартыновской жены жалко стало обручального кольца на Вовкином пальце, хотели с распухшей руки снять или палец отрубить…
Колька Чижов не дал, не позволил друга позорить, ему и говорить ничего не пришлось, только глянул в их сторону — как выстрелил.
Потом поднялся на холмик растаявшей мерзлоты и голову Мартыну разбинтовал, в глаза ему посмотрел…
«Что ж вы, люди…»
И стояли люди, молчали, смотрели и слушали.
Слёз своих не постеснялся, махнул рукой: «Опускайте!..»
На поминки не пришёл.
Катер все рыбаки-охотники хотели найти, не верили, что просто так у него транец оторвало, подпилил кто-то транец-то…
Авдюшин посмотрел на всезнающего топографа:
— А Боря что, тоже с ними?
— А то! Бригади-ир. У них, видимо, планёрка сегодня. Сколько чего добыли, кто куда повезёт.
— А этот, мент который?
— Так он же и есть хозяин в посёлке и всея тундры! Он и тут в правах — видишь, как наехал. Чего ему бояться? Но это, знаешь, у когонибудь другого спроси… я ещё пожить хочу.
Помолчали.
Вышел Нырков, взял рюкзак из кузова и вернулся в избу.
— Смотри,— сказал Ластовский,— у Лёхи рысь живёт ручная, вон там, за баней. Когда чужие приезжают, он её в клетку сажает. Для чужих она дикая и, знаешь, броситься может.
Топограф засмеялся-заухал и опасливо оглянулся в темноту.
…Наконец, собрались все в крохотной набатовской бане, затопили печку, разложили закуску, налили спирта.
Нырков невнятно матюкнулся, что за егерский постой на территории охотника плату стали брать, в данном случае литр спирта.
— Эт ещё по-божески…— сказал кто-то из темноты; лампу не зажигали — в окно мертвенным светом свирепо била луна.
— Семён Василич, рябой, так дело поставил, что теперь и охотнику за всё платить надо,— сказал тот же голос, им оказался Колька Чижов,— а с нас — так, вечерок скоротать… С совхоза с пушного тоже крови попил, упырина, план по выделке еле-еле тянем, уже непонятно, на кого работаем — на государство или на отдельно взятую ментуру.
— То-то ты ферму себе завёл,— нехорошо прищурившись, вставил Боря Клязьмин.— Две коровы, три козы, гусей целое стадо. Ты с чего завёлся? Тебе с левака мало перепадает или просто… жена не даёт?
Все замерли. В тишине шипела печка, подсвечивая багровым напрягшиеся лица.
— Эй, охотнички, хоп, хоп! — тонко крикнул Нырков.
А ствол карабина уже смотрел на Борю, из темноты донеслось еле слышно: клац-клац-клац.
— Я, Боря, кроме пушнины, ещё и оружейкой командую, у меня осечек не бывает,— Чижов выговаривал слова, покачивая головой, словно проверял угол прицела.— И с Мартыном я ещё не всё понял…
Ваших поганых рук дело?
— Мартын! — деланно рассмеялся Клязьмин.— Что тебе Мартын?!
Полез куда не надо, вот и…
— А детей зачем?
— Я за чужих детей не в ответе,— показывая зубы, ответил Клязьмин.— А своих у меня нет. И с чего ты решил, что это не случайность, не топляк, а?
— Да хватит вам, мужики,— Ластовский начал размешивать чай, громко стуча ножом по кружке.— Давайте выпьем, на охоту ж приехали!
Колька Чижов демонстративно задвинул карабин за спину и сказал:
— У мёртвого Мартына в глазах прочитал.
Авдюшин уже держал бутылку со спиртом в руке, плеснул чуть-чуть Чижову, его и литром с ног не свалишь, а Клязьмину налил полкружки — чтобы забродившая кровь пополам со спиртом выбила дурь и злость из бригадировой головы. А то половина охотничков до утра не доживёт.
— Ладно, будем!
…А утром…
Утром словно не было этой тяжкой бесконечной ночи.
Циклон ушёл дальше на север, сгруппировав армады снеговых туч над Холерчинской тундрой. Там, почти в ста километрах, возвышалась исполинская фиолетово-чёрная башня, соединяющая притихшую в ужасе землю с торжествующими небесами. Ослепительное утреннее солнце подсвечивало клубящиеся лохмотья туч, закручиваемых в гигантскую воронку.
Тысячи птичьих стай, больших и маленьких, разорванных и перемешанных ночным ветром, кружили, метались с безысходным криком вдоль неприступной стены, закрывшей места гнездовий. Горячий весенний свет палил их уставшие головы и крылья, мелькающие белым пунктиром на фоне бушующей черноты.
Зелёный вездеход стоял у траншей полного профиля, выкопанных в снегу армейцами-связистами. Лица их были черны, шапки с кокардами сдвинуты на затылок, светились белые, незагоревшие лбы.
Они были пьяны и улыбались.
Один держал за шею тощую, измождённую тушку журавля со слипшимися перьями и старательно предъявлял её всем, кто, перевесившись через борт, зубоскалил по поводу единственного трофея.
Река искрилась под солнцем последним зимним снегом, накрывшим и зимник, и тальниковые берега, и далёкие чукотские горы. Авдюшин с Нырковым, стоя в кузове, смотрели на север, Коля Чижов красиво ехал на снегоходе, лицо его было по-индейски невозмутимым.
— Авдей, кружку давай! За первую добычу пить будем! — крикнул из кабины Ластовский.
Но Авдюшину не хотелось ни пить, ни расчехлять ружьё и тем более стрелять: такая навалилась на него весенняя истома, так мощно и ровно грело спину и плечи,— и он, изо всех сил прищурившись, вглядывался, впитывал, втягивал глазами этот всем доступный, открывшийся для всех пейзаж, не понимая, что за слёзы текут из-под сомкнутых век.
Вверху, прямо над его головой, проскрипели три большие усталые птицы: лебедь, гусь и журавль. Они построились клином и тяжело шли в сторону Холе ´рчи, тоскливо крича каждый на своём языке…
Спустя несколько лет Авдюшин с напарником сплавлялись геологическим маршрутом на моторке вниз по реке к посёлку, до которого оставалось ещё километров триста, и остановились переночевать у заросшего травой зимовья. Утром, путаясь в космах тумана, они собрали палатку, закидали всё в лодку и сели, прикурив на дорожку.
Никто Авдюшина в посёлке не ждал — жена два года как уехала на материк. А его звезда по-прежнему отражалась в колымских плёсах и стремнинах…
По земляным ступеням с крутого берега спустилась маленькая эвенская женщина, одетая в детское пальтишко, застёгнутое на все пуговицы и перетянутое вместо пояса верёвочкой. Шерстяной платок был обмотан вокруг головы. Она вытащила из кустов брезентовую лодку-ветку и, увидев людей, всплеснула руками.
— Драствуй! Куда плывёте, нюча? Посёлок? Далёко, однако! Домов много! Людей много!
Она стояла, прямая и тоненькая, с детским сморщенным личиком, сжимая в руках мешок для улова. Туман киселём колыхался у её ног.
Авдюшин с трудом разобрал, что она немолода.
— А Сеньку, Сеню Семёнова не стречали там?
Авдюшин сделал вид, что пытается вспомнить.
— Племянник мой, однако. Говорят, в милиции работает.
Тут его осенило: это ж Семён Васильевич Семёнов, рябой начальник милиции!
— Ох-ох,— запричитала она,— я ведь тётка ему и его мальчиком помню! Нянчила Сеню-то,— и тут же с печалью добавила: — Забыл он нас… забыл… и жив ли? Уже лет тридцать не приезжает, однако…
Как давно это было… и было ли?..
«Да,— подумал Авдюшин,— был ли когда-нибудь Семён Васильевич маленьким мальчиком, помнит ли добрых и мудрых бабушек и тётушек, воспитавших его? Не помнит… Тогда зачем же оно было, то доброе детство?..»
И опять, в который раз, вспомнил тот лунно-холодный, не греющий душу приют охотников в том далёком далеке, когда собрались они все в неслучайной охотничьей компании со своими заботами и нерешёнными делами.
Вспомнил и дымчатую стремительную рысь, качающуюся в клетке из угла в угол, словно маятник, отсчитывающий отпущенное им время.
Никто не предвидел своей судьбы, как и те растерявшиеся в непогоде птицы.
Осенью того года Нырков провалился на озере под лёд вместе со снегоходом — тормознул, чтоб топор у майны подобрать, добрые люди с берега крикнули, лень им было самим идти.
«Было ли? Было, конечно, было! Да, никто судьбы не предвидел,— думал Авдюшин,— но ведь она уже была определена где-то и кем-то. Или мы сами её определили?.. Тогда, в набатовской бане…»
Следующей зимой умер Колька Чижов. Ни с того ни с сего запил на неделю, пил коньяк у себя на ферме, среди коз и коров. Авдюшин тогда подумал: тошно ему стало, Кольке Чижову, среди людей. На охапке сена нашла его жена, оторвавшись от шитья ондатровых шапок.
Несколько часов Колька ещё полежал под капельницей — давление забрасывало кровь наверх, в бутылочку.
И жена, надеясь, говорила сквозь слёзы:
— Смотрите, он улыбается, он будет жить!
А через год, весной, вытаял из снега Боря Клязьмин с пулевым отверстием между глаз, под обрывом, на котором стоял магазин «Малиновая рыбка». Осечки и правда не случилось.
Авдюшин знал, почему улыбается перед смертью Колька Чижов: Мартын ждёт его и уже налил в кружки спирт, разбавив его колымской водицей…