***
Черные королевы ютятся в сгоревших домах,
белые королевы пируют на снежных холмах,
И те и другие по весне обращаются птицами.
Их короли сеют ветер, ломают талые льды,
Смотрят на дикую воду, морщат высокие лбы,
Забыв отраженья в реке, уходят, безлицые.
Долго идут на запад, долго идут на восток.
Тяжелый кровавый запах тянется между строк.
были следы человечьи, станут звериными.
Вроде бы все нормально, все идет своим чередом,
Но по дороге к храму, оглядываясь на свой дом,
Я знаю, я что-то забыл, но не помню, что именно.
Слева высокая церковь, справа консервный завод.
Вроде пасхальное шествие, но никто не поет.
Я думаю так, иду вдоль деревьев, в глаз попадает ветка.
Слева шагает некто с лампадой или свечой,
При команде «равняйсь», смотря сквозь мое плечо,
Он будет искать отчаянно
Грудь четвертого человека.
Воздух гребя когтями, от боли совсем одурев,
Короли, вернувшись, на ощупь ищут своих королев.
Ради какой любви играть в эти страшные прятки?
В никакой стране, во времени никаком
Погрузневшие миллениалы разговляются шашлыком,
И херачит седой рокенрол из помятой девятки.
***
Этой ночью снова была гроза.
Чувствовал каждую молнию кожей спины.
Два раза с полки падали образа,
Наверное, были плохо закреплены.
Влажный воздух несется от окна до окна.
Плевать, что лужа, утром все уберу.
В такие моменты даже смерть идет на.
Я смотрю на небо, не двигаюсь. А к утру
Моя смерть бежит на край города, ложится в постель,
Проступает испарина под костяною маской.
То ли ребра трещат, то ли кричит коростель,
То ли кровать становится слишком вязкой.
Смерть поворачивается лицом к стене.
Ёжится, чувствуя – в спину глядит гроза.
С трудом засыпает, и в мутном, неровном сне
Все падают и не могут упасть образа.
***
Если ты – землеройка, как представить масштаб
Трактора, осенью изменяющего ландшафт?
Клен тянет руки, с шумом падая навзничь,
Листьями прикрывая избитую землю на ночь.
Так же, ковшом, моя память меняет меня:
Как случайную землеройку, пробуждая и хороня.
У мышей есть примета: если съел асфодель,
У тебя остается путь, но ты забываешь цель.
Мы считаем ад подземным, ведь свой ство земли – верность.
Они – суслики- кроты-полевки – считают адом поверхность,
Где яд и клетки, горячий асфальт летом, зимой – соленая корка,
Круглогодично – колеса, копыта коней.
А рай – это дом, темнота родительской норки
Меж мокрых и вкусных благословенных корней.
Здесь, на поверхности, смерть – часть жизни, коль остываешь, остынь,
А там, под землей, частью жизни пищит, безволосая, другая жизнь.
Очень похожа на бессмертие этакая жизнь- вновь.
Вот нехитрая эсхатология грызунов.
Трактор затих. Мы сидим с землеройкой, два глотка тишины.
Усталое междуречье, мысли текут, как сны,
Что память измерить просто: смертями, детьми, трудом,
Что сейчас отряхнемся, пойдем строить каждый свой дом,
На днях прилетал, чирикал один из крылатых ребят:
Они там тоже строят что-то, вертоград, говорят.
***
Пьют предрассветный кагор священник и волкодлак.
Я смотрю на это откуда-то сбоку.
Некто заходит к ним, оглядывает гуляк,
Подставляет лицо розовеющему востоку.
Но эта зима темна, картина эта темна,
Любит маму маленький Иероним.
Холст – тюрьма ему, и рама – тюрьма,
Свои глаза он приближает к моим,
Шепчет: видишь, скоро у нас Рождество,
На праздник придут Сфумато и Кьяроскуро.
Мальчик рисует картину. Уголь в пальцах его
Выводит нимб над последней неясной фигурой.
***
он идет я иду ты идешь
все кто идут предо мною
превращаются в дождь
все кто идут под луною
превращаются в смерть
учись дорогая дышать спиною
молча на это смотреть
***
Поезд качает. Ребенок глядит из окна,
Щурится от нагоняемого кондиционером ветра,
Нюхает пластик своего вакцинированного лета,
На стекле рисует лемурийские письмена.
Гляди, дружочек, на этот долбаный хронотоп,
Череду бегущих столбов, в которой ты – пыль, провода, поземка.
Когда судьба, легкие твои скомкав,
Научит тебя обходиться без воздуха, а потоп
будет лишь веяньем времени,
Не вызывая ничего, кроме смутной тревоги,
Вот тогда дыши, беги, не касаясь стремени,
И не смотри под ноги.
***
Допустим, я вижу призрачный город мой.
Вижу, как плачут стены его подворотен.
Так незелен мой город, нестаничен, неогороден,
Что уже непонятно, как птицы парят над Невой.
Допустим, я слышу звук коммуналки в ручной кофемолке
Или, наоборот, я не слишком пристрастен к деталям.
О волки мои, мысленные мои волки!
Я спускаюсь в метро, к вашим стадам и стаям.
Допустим, в детстве, во время летней ангины,
Разглядывая нехитрый орнамент обоев,
Я рисовал на стене индейцев, их гордые рассеченные спины…
Мама брала ремень и играла на стороне ковбоев.
Это все не мое – это чья-то чужая память,
Заправленная в стихи, как чужая рубашка – в брюки.
беспамятному же остается летать и таять,
Сжимая свои полупрозрачные руки.
Опубликовано в Южный маяк №8, 2023
